Воспоминания есть процесс интеграции
души», восстановление совокупности переживаний,
следы которых составляют, в сущности,
содержание души
Мы живем ныне в эпоху исторических
концов, когда ликвидируется наследие
XIX в. во всех областях социальной и индивидуальной
жизни. Закончена целая эпоха, наша эпоха
на рубеже двух веков, и многие признаки
дают повод опасаться, что XX век будет не
продолжением, а противоположностью XIX
Когда-то меня воодушевляло стремление
поднять русско-еврейскую литературу,
как важнейшую часть универсальной литературы
диаспоры, на высоту современной научной
мысли. После распада великого еврейского
центра в России мне суждено было похоронить
эту надежду и, перед оставлением родины,
сказать надгробное слово над безвременно
угасшей литературой перед представителями
воспитавшихся на ней двух поколений
нашей интеллигенции
комментировал тот монолог в поэме
«Седекия в темнице», где несчастный иудейский
царь возмущается оппортунизмом пророка
Иеремии, который требовал подчинения
вавилонскому деспоту и в осажденном
Иерусалиме призывал к соблюдению субботнего
покоя. «Слепец духовными очами прозревает
будущее: он видит, как в дали веков Свобода
Иудеи рушится и на ее месте воздвигается
всеохватывающий Закон; он видит народ
поголовно книжный, поголовно набожный;
но приниженный, раболепный и презираемый».
Если разделенная радость есть удвоенная
радость, то разделенная мысль — умноженная
мысль. Но немногим такое счастье выпадает
на долю
«Сосчитай все радостные часы твоей
жизни, сосчитай дни, свободные от тревог.
и познаешь, что, чем бы ты ни был, тебе лучше
всего вовсе не быть>>.
В новом историческом аспекте я нашел
объективное оправдание для Талмуда:
«Духовная нация нуждается в духовном
оружии. Это оружие деятельно куется и
складывается в громадном арсенале, именуемом
Талмуд. Талмуд — это сложная дисциплина,
приучающая к безусловному послушанию.
В дисциплине не спрашивают, почему то
или другое нужно. Нужно уже потому, что
оно дисциплинирует. Это униформ, мундир
с известными знаками, по которому узнают
друг друга солдаты одного полка». Эту
объективную точку зрения на «духовную
диктатуру» Талмуда я развил в моих дальнейших
работах
Он выставил против моих тезисов ряд
возражений и решительно заявил, что еврейская
интеллигенция совершенно отпадет от
народа, если она не проникнется идеями
сионизма и идеалом «еврейского государства».
Я ему ответил (и ответ затем напечатал
в третьем «письме»), что поскольку наша
шатающаяся интеллигенция ищет опоры
в сионизме, мы не вправе ей мешать, ибо «нельзя
отнимать палку у того, кто нетвердо стоит
на ногах», но по существу этот условный
национализм таит в себе много опасностей
в будущем: при первом разочаровании в
новом политическом мессианстве отпадение
от народа будет еще сильнее; нужно выждать,
пока нынешние «язычники национальной
идеи», не могущие мыслить существование
народа без собственного государства,
перейдут к ее высшей духовной форме. Мое
третье «письмо» дало толчок к новой полемике
в печати,
С декабря 1897 г. студенты стали устраивать
ежегодно «маккавейские» или ханукальные
вечера. В один из вечеров Хануки собирались
несколько десятков студентов и слушательниц
женских курсов, а нас, писателей и общественных
деятелей, приглашали как почетных гостей.
Помню теплую атмосферу этих собраний,
где старшие любовались радостным возбуждением
молодежи, а молодые жадно прислушивались
к словам «учителей». Не скажу, чтобы идеал
духовного общения двух поколений тут
осуществлялся вполне. На деле «учителя»
очень мало могли дать молодежи при разноголосице
в своей собственной среде, да и молодежь
была разношерстная: были сионисты разных
толков, националисты, социалисты и безразличные.
И тем не менее была налицо видимость объединения.
Во время позднего ужина были речи и тосты
с обеих сторон. Первым обыкновенно говорил
Абрамович, старейший из «старших». Говорил
большей частью удачно, то есть образно
и остроумно, но в его словах молодежь едва
ли могла найти ответ на волнующие ее вопросы.
Речь его много выиграла бы, если бы он говорил
не по-русски, а по-еврейски, но тогда еще
никто из представителей интеллигенции
не решился бы публично говорить на «простом
идиш», и даже сам творец литературного
народного языка считал бы большой дерзостью то, что стало обычным явлением спустя
каких-нибудь десять лет
Минск был центром группы «независимцев»,
то есть Еврейской независимой рабочей
партии", вожди которой добились легализации
у русской политической полиции (Зубатов)
под условием, что партия будет стремиться
только к улучшению экономического положения
рабочих без всякой политической агитации
против царского режима.
едва ли я мог выразить сочувствие
идеям «независимцев», которые шли прямо
вразрез с моими убеждениями: я считал,
и вскоре развил эти мысли в печати, что
политическая революция должна предшествовать
экономической или социальной, и никоим
образом не мог одобрить программу, которая
отказывалась от борьбы за политическую
свободу ради свободы экономических стачек
под охраною царской полиции
я привел чудные стихи Виктора Гюго,
где поэт отвечает маркизу, упрекнувшему
его за переход от роялизма к республиканизму:
«Горизонт изменился, маркиз, а не душа.
Ничто не изменилось внутри меня, но все
вокруг меня. Я остался с тем же глазом, но
вижу другое небо».
Я вел с ними систематическую беседу
и к концу формулировал наши разногласия
в двух основных пунктах: как историк я
не могу разделять учение исторического
материализма, которое, по моему мнению,
в особенности противоречит выводам еврейской
истории; как публицист я нахожу, что обостренная
классовая борьба внутри еврейства несовместима
с национальною в момент, когда наш народ
как целое подвергается нападению и должен
защищаться тоже как целое против общего
врага, Было ясно, что нам не сойтись
я впервые провел мысль, что первоначальное
христианство, как продолжение ессейства,
было протестом индивидуализма против
национализма и вследствие этого должно
было разрушить рамки национальной религии
установление гармонии между гуманизмом
и национализмом есть важнейшая задача,
завещанная XIX веком XX. Доклад вызвал страстные
прения, которые заняли два вечера. Тут
я, кажется, впервые столкнулся с типичным
«присяжным оппонентом» во всех еврейских
дискуссионных собраниях, Б. Столпнером.
Это был странный тип. Выходец из раввинских
иешив, он долго скитался по еврейским
студенческим колониям Швейцарии и Германии,
усвоил доктрину марксизма и проглотил
массу немецких книг. Все это в связи с его
прежним талмудическим образованием
сделало из него отчаянного диалектика
и спорщика по всевозможным вопросам.
Он спорил из любви к искусству, ради самого
процесса спора, часто весьма остроумно,
но всегда почти бесплодно, ибо свои собственные
положительные идеалы он развивал крайне
туманно
я проводил мысль, что исторически
обоснованная вера в вечность еврейского
народа „ может заменить свободомыслящему
еврею веру в личное бессмертие и таким
образом вернуть его к первоначальной
библейской идее коллективного бессмертия.
Эти «слова верующего» весьма характерны
для тогдашней стадии развития моего
миросозерцания, когда душа цеплядась
за национальную догму как за суррогат
религиозной догмы.
Я кончил свой доклад словами: <<Догме
единства народа в рассеянии должна соответствовать
догма единства культуры в разноязычии».
В последовавших затем прениях главным
оппонентом со стороны гебраистов был
Бялик, а со стороны идишистов бундист
Мережин, который позже сделался ярым
большевиком и стоял во главе печальной
памяти Евсекции (еврейской секции коммунистической
партии) в Москве
То, что воспоминание дает единичной
личности, дает народу история. Чем больше
народ оглядывается на свое прошлое и
чем яснее его национальное самосознание,
тем больше может оно предохранить его
от национального самоотречения, с одной
стороны, и от извращения национального
чувства или шовинизма — с другой. Тот, кто
проследил историю своего народа в связи
с историей человечества, во всех стадиях
развития, будет предохранен от односторонних
выводов, вытекающих из отдельных исторических
моментов с их увлечениями и страстями.
В этом корень того мировоззрения историзма,
которое противопоставляется слепому
догматизму, источнику многих зол в жизни
человечества. Индивидуальная душа есть
продукт переживаний личности на всем
протяжении ее бытия; коллективная душа
— продукт совокупности исторических
переживаний. В обоих случаях непременным
условием самопознания является активное
проявление памяти: воспоминание
Душа не создана, а непрерывно образуется
из материала впечатлений, накопляющегося
в человеке от первых проблесков сознания
до конца жизни. Философы представляли
себе душу новорожденного как ІаЬиІа
газа или гладкую доску, на которой потом
отпечатлеваются переживания личности.
Это механическое представление следует
исправить в том смысле, что «гладкая доска»
является чем-то вроде фотографической
пластинки, чувствительной ко всякому
предмету и дающей точный снимок его. Из
совокупности таких снимков на протяжении
жизни образуется полная картина индивидуальной
души.
Человек, лишившийся памяти и забывший
свое прошлое, теряет свою индивидуальность
и является дефектным типом
на что уже сильно в душе верующих религиозное
чувство, однако нашелся в древности великий
праведник Иов, который апеллировал против
самого Бога к инстанции высшего нравственного
закона, и отголоски этого протеста звучат
уже тридцать веков в миллионах человеческих
душ. Своим примером Иовы всех времен доказывают,
что нравственное сознание присуще человеческой
душе (поскольку она не извращена) в еще
большей мере, чем религиозное, что потребность
права и справедливости сильнее потребности
веры
Конечно, бывают бесчисленные отступления
от высшего нравственного закона, но и
нарущители его часто сознают, что поступают
плохо. Это присущее духовной природе
человека сознание, которое философы
называют «категорическим императивом»,
а простые люди «совестью», внутренне
казнит отступников, в которых оно не совсем
заглохло
Отрицание этого факта я услышал только
из уст одного большевика, который на мое
указание о подавлении свободы совести
в царстве большевизма, ответил: «Совесть
это только интеллигентская выдумка».
Мой оппонент сам был интеллигентом, и
если совесть стала для него выдумкой,
то это только самооценка, свидетельствующая,
что есть доктрины, которые заглушают
совесть
Это два разных Бога; первый есть отвлеченный
закон бытия, недоступный, не откликающийся
на человеческое горе; второй — доступный
внутреннему взору человека, слышащий
его жалобы, управляющий его судьбой.
Плох не тот, кто потерял наивную веру
детства, а тот, кто, потерявши, не ищет веры
в более совершенной форме, будь то религия,
очищенная от суеверия и обрядности, вера
философская, этическая, социальная —
вообще вера в определенные идеалы, дающие
смысл жизни.
Необходимо только, чтобы
эти идеалы могли заменить человеку тот
комплекс духовных стремлений и высших
эмоций, которые порождают религию и воплощаются
в Высшем Существе. Даже «материалист»,
посвящающий свою жизнь служению высшим
принципам этики и гуманизма, правды и
справедливости, является верующим, поскольку
он верит в осуществимость своих стремлений,
то есть своих идеалов, и следовательно,
невольным идеалистом в своем материалистическом
миросозерцании.
В нашей вольнодумной юности мы много
смеялись над еврейской молитвой, читаемой
после известных физиологических отправлений:
«Благословен тот, кто сотворил человека
с мудростью и образовал в нем отверстия
и трубочки, так что если бы одна из них закрылась,
человек не мог бы устоять перед Богом
ни одного часа».
идея смирения не соответствует идее
строгой социальной справедливости. Толстой,
заимствовавший из Евангелия эту идею
в форме «непротивления злу», мог еще проводить
ее в личной жизни, и то с грехом пополам,
но не выдержал в социальной жизни и под
конец гневно крикнул насильникам: «Не
могу молчать!»
«Пусть человек всегда будет среди
гонимых, а не среди гонителей» — это изречение
Талмуда имеет большое сходство с изречением
Нагорной проповеди в Евангелии: «Блаженны
гонимые за правду, ибо им принадлежит
Царство небесное». В этих сходных выражениях
у людей одной эпохи и разных лагерей замечается, однако, та же разница, что между этикой
борьбы за право и этикой смирения. Смысл
еврейского завета таков: если тебе поставят
на выбор быть гонителем или гонимым, выбирай
последнее при невозможности сопротивляться
насилию, а не ради смирения и «великой
награды в небесах». Это — запрет переходить
в лагерь гонителей ради спасения от гонений,
идти в лагерь торжествующих.
В 1846 г. Виктор Гюго, имея в виду первую
французскую революцию 1789 г., мог еще с уверенностью
сказать, что «всякая революция, мстящая
за прежнюю не- справедливость, приносит
вечное благо, хотя и сопровождается временным
злом». Это применимо ко всем революциям,
прокламировавшим «права человека и гражданина», но не к тем, которые под мнимым
лозунгом освобождения фактически приводили
к подавлению свободы и к неравенству
граждан. Таким государственным переворотам
не подобает титул «революция».
Прежде угнетенная нация, которая
сама добивалась прав национального меньшинства,
превратившись в национальное большинство
в собственном государстве, начинает
применять все методы господствующей
нации, от ига которой она только что избавилась,
и угнетает подчиненные ей национальные
меньшинства. Устрашающий пример в этом
отношении дала Польша. Мировая война
дала ей полную независимость после полутораста
лет порабощения тремя империями, а когда
ее идеал осуществился, она стала играть
в «великодержавность» и сделалась самым
шовинистическим государством в Европе,
угнетая свои менышинства — украинцев,
русских и особенно евреев.
Верно сказал Давид Фридрих Штраус
о читающей публике, что она как корова
пожирает без разбора ароматные цветы
вместе с сорной травой. Вспоминается
мне сравнение Абрамовича (Менделе): опытная
в кулинарии хозяйка изготовляет обед
для гостей с любовью художницы своего
дела, а гости приходят, набрасываются
на еду и пожирают быстро, среди шумных
разговоров, совершенно не разбираясь
в изысканности изготовленных блюд. И
хозяйка спрашивает себя: стоило ли трудиться
для них? И писатель спрашивает: для чего
все эти заботы о тонкостях стиля, в которых
рядовой читатель не разбирается?
«Я пою, как птица поет» — говорил Гете
о своей лирике. Многие поют так в юности,
пишут лирические стихи, пока весна юности
сияет или эрос цветет в душе, как поет соловей
в майские ночи. Но признак истинного поэта
в том, что он поет и после того, как проходит
весна жизни (Гете, Виктор Гюго, Гейне и др.).
Толстой верно сказал, что автобиография
(конечно, правдивая, а не тенденциозная)
есть самый лучший вид литературы. В художественном
творчестве самые лучшие произведения
те, где преобладает автобиографический
элемент
Нужен новый Омар, который приказал
бы истребить ненужные книги и избавил
бы мир от книжного потопа — сказал мне
как-то Абрамович-Менделе. Я ответил, что
Омар, в своем диком фанатизме сжегший
Александрийскую библиотеку (по сомнительному
преданию), ценил литературу только с точки
зрения Корана и поэтому уничтожил многие
классические произведения, а кто нам
поручится в беспристрастии и компетентности
нового Омара? Однако сама мысль о книжном
потопе верна, и великое дело совершил
бы тот, кто мог бы выпустить 90 процентов
воды из мировой литературы. А так как это
невозможно, то надо полагать, что сама
жизнь предаст забвению литературные
произведения, не заслуживающие памяти
потомства.
Писатели-стилисты часто бывают
плохими ораторами, если не читают свои
речи по бумаге, а импровизируют их. Люди,
привыкшие во время писания взвешивать
каждое слово или писать лишь по вдохновению,
чувствуют себя неловко там, где нужно
импровизировать, говорить что попало
на язык, лишь бы произвести эффект. Но замечается
и обратное явление: хорошие ораторы, блестящие
адвокаты бывают часто беспомощны в своих
литературных произведениях, где нужна
отчетливость мысли, а не эффектные слова.
Многие красивые речи, стенографически
переданные в печати, производят гораздо
более слабое впечатление, чем при слушании
их; плохие же речи выходят в печати безграмотными
и неудобочитаемыми
Библейское представление о бессмертии
личности в ее потомстве, а затем в ее народе
заменяло в древности идею личного бессмертия.
Продолжение жизни индивида в потомстве,
как биологическая метаморфоза, возвысилось
у библейских пророков до представления
об исторической вечности целого народа.
Эта идея могла стать национальным культом
для позднейших мыслителей (от Иегуды
Галеви до новейших идеологов), поскольку
с нею была связана вера в вечность и универсальность
тех духовных ценностей, которые созданы
еврейской нацией. Для современного еврея,
утратившего религиозную веру в загробную
жизнь или философ- скую идею бессмертия
души, может служить заменой их эта вера
в коллективное бессмертие еврейства.
Народ, давший миру великих духовных творцов
и проделавший трехтысячелетнюю историю,
не может исчезнуть бесследно, растворившись
в народах позднейшей культуры".
Уже в Талмуде было сказано: «Бог оказал
милость Израилю тем, что рассеял его среди
народов»: если его преследуют в одной
стране, он спасается в других.
пророческий период, когда возникло
представление о Боге всего человечества
и стремление превратить еврейство в
нацию богоносцев, призванных возвестить
миру идею этого универсального Бога,
источника правды и справедливости. Во
имя этого этического Бога библейские
пророки обличали неправду в своем народе
и в других. И вот появился творец книги
«Иов» и поднял протест против самого
Бога, допускающего неправду и несправедливость
в управляемом им мире
Когда Адам был изгнан из рая, Бог преисполнился
жалости к нему и, позвав богиню памяти
Мнемозину, сказал ей: иди за ним, и если горе
омрачит его душу, утешай его воспоминаниями
о былой райской жизни. И Мнемозина пошла
и стала утешительницей рода человеческого.
Ибо изгнание из рая детства и юности повторяется
в жизни всех детей Адама
Платон, как известно, определил Эрос
как влечение к «идеям», прототипам вещей,
как порыв к познанию мировых тайн. Мы ведь
знаем, что этому богу мы обязаны гениальнейшими
произведениями мировой поэзии. Мы знаем
также, сколько иллюзий порождается в
человеческом уме под влиянием Эроса
у животных в аналогичном со- стоянии,
когда самка принимает цвет самца: влюбленная
женщина приспособляется к мыслям, чувствам
и вкусам любимого человека, так что является
иллюзия полной душевной гармонии. Мужчина,
смотрящий сквозь розовые очки Эроса,
склонен поддаваться этой иллюзии, пока
неизбежное понижение любовной температуры
не убедит его в том, что эта бессознательная
мимикрия есть только одна из шалостей
хитроумного божка. Когда проходит время
влюбленности, ассимиляция жены сменяется
диссимиляцией, а гармония дисгармонией.
Современные люди часто заменяют
патриархальный культ предков культом
детей. Они делают себе кумиров из своих
малых детей и дают им чувствовать их превосходство
над старшими
Умными мы называем людей опытных
в житейских делах со всеми их мелкими
условностями. Мудрыми можно называть
людей, понимающих процессы жизни во всей
их глубине и сложности. Умные часто далеки
от мудрости, а мудрые иногда не удовлетворяют
требованиям условного практического
ума, в котором часто преобладает элемент
хитрости
Чтобы лично проследить исторический
процесс в смене поколений, человек должен
пережить три или четыре такие смены. Недостаточно,
например, делать выводы из наблюдений
над борьбою отцов и детей, а надо наблюдать
жизнь следующих поколений внуков и правнуков.
Естественный антитезис детей часто кажется
полным разрушением идеалов отцов, но
потом может оказаться, что внуки или правнуки
внесли поправки в антитезис и добрались
до синтеза
Карамзин где-то сказал: пишу для себя,
а печатаю для денег. Я же говорю: пишу вследствие
потребности писать и сознания пользы
своей работы, печатаю для поучения других,
а беру деньги за свой труд для того, чтобы
я мог спокойно писать и исполнять свое
назначение. Честный писатель берет деньги
для того, чтобы он мог писать, а бесчестный
пишет только для того, чтобы брать деньги».
Комментариев нет:
Отправить комментарий