Абрам Фет (Кленов) о Солженицыне и диссидентах

Абрам Ильич Фет (5 декабря 1924, Одесса — 30 июля 2007, Новосибирск) — советский и российский математик, философ и публицист, переводчик, доктор физико-математических наук. 

Виждь и внемли

пророк понимает, что он видит и слышит. Но мыслить бог ему не велит, потому что  мыслить пророку не надо. Ведь он простое орудие вселившейся в него воли,  собственная же воля его, пожалуй, менее свободна, чем воля обыкновенных смертных.  Кто верит в свое призвание пророка, может не задумываться, что он говорит: в  нужное время придут к нему и мысли, и красноречие, и та особенная мудрость,  какую завещал Христос своим апостолам в последнем напутствии

Бесспорно, Александр Исаевич проявил мужество, необычное для его неверующих  современников. Среди верующих это свойство встречается сплошь и рядом, и он это  знает. Нынешние неверующие, напротив, почти все трусливы и подсознательно  убеждены в своей трусости, чем и объясняется культ Солженицына здесь и за  границей. Поклонники Александра Исаевича не вызывают у него иллюзий: он знает им  цену.

Люди, не верящие в чудеса и способные думать о чем-нибудь кроме собственного  страха, не обязаны признавать Солженицына пророком. Они вправе спросить себя,  кто этот человек, чему он учит, и чего он хочет для России. Затем они могут  задуматься, не похоже ли его учение на что-нибудь известное, чему уже учили  другие, и что вышло из этих учений. И, наконец, они должны уяснить себе, чего  они хотят сами

Условия прошлого века давали  русскому обществу мало выходов в практическую жизнь, но оставляли почти  свободный выход в литературу. Отсюда чудесное правдолюбие русской литературы, но  отсюда же ее учительная тенденция, столь удивляющая иностранцев. Пророки всегда  говорили поэтическим языком, но поэты не всегда ощущали в себе пророческое  призвание. Этого не было у Шекспира, не было у Гете, и чтобы найти что-нибудь  подобное духу русской литературы, надо вернуться к Данте, в мир средневекового  человека. Наивная природа русского человека, не тронутая новой историей,  восприняла ее готовые плоды, и так возникла Россия. Так же возникла и русская  литература. В откровенности ее величие — и ее соблазн. Русский писатель не может  не говорить правду, всю доступную ему правду

Первым диссонансом  были философские эссе, если можно назвать иностранным словом эти очень русские  короткие разговоры. Был там разговор об утренней гимнастике, вызвавший у меня  изумление своим комически поповским тоном. Я не любитель спорта, а если принять  во внимание его зловредную роль в современном мире, то я ему прямо враждебен. Но  гнев Александра Исаевича направлен здесь не против советского спорта, а против  человеческого тела. «Душу надо спасать, а не тело» — вот подлинная мораль этого  разговора, восходящая к очень старой и очень вредной христианской традиции. Не  думаю, что автор сознает свою мораль в этой ее изначальной форме: вряд ли он  отдает себе отчет, насколько сильна в нем идея умерщвления плоти. Был там  разговор о монастырях и о смерти, с очень сильным напоминанием об этом  неприятном предмете. Здесь Александр Исаевич вполне прав: культура, желающая  отмахнуться от смерти, долго прожить не может. Вообще, о смерти Солженицын  говорит лучше, чем о жизни:

Он из тех русских  людей, кто преклоняется перед святыми, но не думает им подражать, как это  проницательно описал Бердяев. Жизнь наложила отпечаток на чувства Александра  Исаевича: он суров и, пожалуй, несколько мрачен. Церковь всегда опасалась  мучеников — из-за их нелюбви к жизни, а также из-за их высокомерных притязаний.  Нечто от этих свойств присуще и Александру Исаевичу, потому что он мученик.  Мученик по привычке и убеждению, но не святой. Александр Исаевич находит, что  сидеть в тюрьме может быть полезно. Тюрьма для него школа мужества, твердости  духа и упорства, но не школа смирения и покаяния. Призывам к покаянию, исходящим  от Александра Исаевича, я не верю, и дальше объясню, почему. Иначе говоря,  Александр Исаевич ценит тюрьму, как средство воспитания характера. Это не  христианский подход, а языческий и, в некоторой степени, спортивный

Он любит все архаическое и  вообще все старое, что еще можно найти на Руси, но не потому, что его интересует  история. Истории он не понимает, людей прошлого не видит, не способен написать  никакого исторического романа, даже из нынешнего века. Привязанность Александра  Исаевича к русской старине означает совсем другое: его неразрывную связь с  племенной массой, с тем, что Ницше презрительно называл «стадом», и что лучше  понимали мудрецы прошлого, видевшие в человеке общественное животное. Трагедия  Солженицына в том, что эта племенная масса, этот коллективный организм русского  племени разлагается у него на глазах, и он лихорадочно цепляется за все дребезги  прошлого, какие может заметить, заклиная время остановиться, вернуться вспять,  чтобы никогда не было Возрождения, революций и отвратительного, но, увы, до  мозга костей русского Петра Алексеевича, заварившего всю эту кашу.

Отсюда — из его любви — следует его ненависть: Александр Исаевич великий  ненавистник. Он ненавидит все, что подрывает, размывает, расшатывает русскую  племенную массу, устоявшийся уклад русской жизни, русскую «культуру» в  этнографическом смысле этого слова.

КЛЕНОВ, ДОПУСТИМ, НЕНАВИДИТ РУССКУЮ МАССУ. ЛУЧШЕ ЛИ ЭТО?

Немецкий национализм завершил уже тот путь, на который ныне вступает русский.  Германия отстала от европейской истории и поздно включилась в концерт  европейских держав. Столкнувшись с развитой и утонченной культурой своих соседей,  особенно французов, немцы впали в состояние подавленности, неверия в свои силы,  в комплекс национальной неполноценности. Проникновение инородных элементов  расшатывало немецкий быт, разрушало «культуру» немецкой отсталости, немецкого  захолустья. Эту «культуру» поглощала многоязычная ярмарка больших городов, ей  угрожала непостижимая универсальность науки и техники, ее угнетала власть  международных банков. Все это воспринималось как гибель исконно немецкого,  растворение немецкого человека в космополитической стихии. Наибольшей же  опасностью казался красный Интернационал, прямо враждебный всякой национальной  идее и обращавшийся к простому человеку: здесь подрывались уже самые корни  национальной жизни.

Немецкий национализм был реакцией в защиту немецкой «культуры», в  этнографическом смысле этого слова. Известно (и подробно изучено социологами),  каким образом южногерманский, местечковый тип этой реакции породил немецкий  фашизм

Для этого надо оценить совокупность явлений, обычно называемых шаблонным  термином «прогресс». Слово это принимается некритически. Для большинства людей  оно означало — и продолжает означать — нечто очень хорошее и желательное:  продвижение к лучшему будущему, когда все будут сыты и довольны, когда все  потребности человека будут удовлетворяться нажатием кнопки, когда будут  побеждены болезни, исчезнут страдания, а может быть — от улучшения человеческой  природы или с помощью кибернетики — даже не станет смерти. Всех этих благ люди  ожидали от совершенствования человека и развития человеческих учреждений; теперь  же, когда вера в то и другое почти исчезла, а сохранилась лишь вера в  непосредственно ощутимые материальные вещи, этих благ ожидают от развития науки  и техники. «Прогресс» обзавелся двумя обязательными прилагательными и теперь  именуется «научно-техническим прогрессом».

Реакция против этой «религии прогресса» вдохновлялась, прежде всего,  традиционной религией, имевшей совсем иную концепцию человека.

При всей видимой несовместимости этих мировоззрений, они вовсе не отделены  непроходимой пропастью, а теснейшим образом связаны между собой. Более того,  известно, что первое из них прямо произошло от второго.

Даже самая концепция прогресса зародилась в  лоне иудео-христианской религиозной мысли. Языческим культурам древности было  чуждо представление о поступательном ходе истории, об историческом развитии.

идея  Тысячелетнего царства, идеал подражания Христу, то есть совершенствования  человека с приложением его сознательных усилий, и идеал монастырской жизни, уже  содержащий в себе Телемское аббатство.

если даже признать неизменность биологической природы человека, что  вызывает в последнее время серьезные возражения, то невозможно оспаривать  различия между современным человеком и прошлым. Нынешнего русского человека  трудно представить себе православным мужиком, хранящим свою сермяжную правду;  для этого надо быть очень старым, прожив всю жизнь в Париже, или впасть в  благочестивый обман, как это делают Солженицын и его друзья. Мы можем еще  представить себе русского человека православным, и даже непременно представляем  его православным, когда еще можно было назвать его русским. Но можем ли мы  вообразить новгородцев, сбегавшихся на звук набата, чтобы не дать в обиду старых  богов? Русские не всегда были православными, и уже перестали быть, понимает это  Исаич или нет.

Так вот, история состоит в том, что времена  меняются, и с ними меняется человек. Конечно, при этом не вся масса людей  меняется одинаково быстро: впереди идут, если так можно выразиться, энтузиасты и  разносчики прогресса, а за ними поспевает, как может, инертная масса  обыкновенных людей. Трубадуров прогресса не так уж много; естественно, они  считают себя элитой, солью земли, а отстающих собратьев презирают. Между тем,  эти отстающие собратья тоже хранят некую правду: они хранят святое недоверие  своей культуры к опасным новшествам, могущим ее расшатать. В них здоровье  культуры, ее устойчивая норма, и масса эта инстинктивно боится не испытанных на  опыте идей, лихорадящих передовую элиту. Трагедия массы в том, что она не может  выразить и развить свою правду: люди, способные производить и формулировать идеи,  фатальным образом оказываются в партии прогресса, забегают вперед и доводят до  последней крайности модную доктрину, между тем как идеологи компактного  большинства, консерваторы и ретрограды, разделяют со своей публикой  посредственные способности к мышлению и нехитрый набор ходячих идей

не важно, был или не  был человек Иисус: это символ глубочайшей перемены в истории, а перемена эта  бесспорно была — иначе не было бы нас

Христианской культуре две тысячи лет, и теперь она рушится у нас на глазах.  Рушатся самые основы той Западной цивилизации, о которой болтают все глупцы  Америки и Европы. Вместе с христианской моралью, с христианским складом души  исчезает самая основа трудолюбия и приличного поведения, основа отношений между  мужчиной и женщиной, между отцом и сыном. Все это вынужден признать и неверующий — если он видит и слышит. Он видит, что рушится не только Западная цивилизация,  но и все другие. Но если сам он вышел из христианской традиции, то невольно  повторит строки поэта:

Eh bien! qu’il soit permis d’en baiser la poussière

Au moins crédule enfant de ce siècle sans foi,

Et de pleurer, ô Christ, sur cette froide terre

Qui vivait de ta mort, et qui mourra sans toi!

(Что ж, да будет позволено облобызать этот прах/ самому неверующему сыну этого  века, лишенного веры,/ и плакать, о Христос, на этой холодной земле,/которая  жила твоей смертью и умрет без тебя!)

По-видимому, мы зашли в тупик с нашим прогрессом. Марксизм, последняя ересь  христианской религии, продержался недолго и опорочен кровавыми экспериментами.  Последняя вспышка пламенной веры сменилась общим равнодушием к какой бы то ни  было идеологии, да и вообще ко всем сложным и высоким идеям. На смену им вполне  закономерно выступили совсем простые идеи, низменные с точки зрения наших  предков. Психологи, наблюдая такое явление в жизни индивида, назвали это  регрессией: человек, испытавший глубокое потрясение, теряет приобретения зрелого  возраста и возвращается к привычкам своего детства. История двадцатого века есть  история двух великих регрессий: возвращения к культу вещей и культу крови.

Опаснее культ вещей, потому что он всем доступен и не требует жертв. Я назвал бы  его Опасностью номер один. Наш враг номер один — американизация жизни. Но нельзя  говорить обо всем сразу. Я буду говорить дальше о культе крови: это Опасность  номер два

Масса, отстававшая от прогресса, всегда держалась традиционных взглядов. Это  было возможно до тех пор, пока традиция была жива и могла воспроизводиться в  новых поколениях. В этих условиях инерция массы была полезна для человечества,  подобно балласту, нужному для устойчивости корабля. Можно сказать, что голос  народа был в общественной жизни голосом здравого смысла, и воспринимался он,  естественно, как глас божий. Все это возможно было, пока традиция была жива. Но  вот традиция умерла, вместе с христианской культурой. Ее убила, в конечном счете,  наука, закономерно порожденная этой же культурой, а затем спущенная в народные  массы в виде нескольких очень банальных мифов. Тогда народная культура стала  быстро разлагаться; продукт этого разложения мы назовем, следуя Герцену,  мещанством. Конечно, у мещанства есть общие признаки, и не обязательно связывать  это понятие с особыми русскими чертами, как это сделал впоследствии Максим  Горький; но для нашей цели важно как раз горьковское мещанство, взятое в  следующей, советской стадии его разложения. Потому что Александр Солженицын —  идеолог современного русского мещанства

«культ крови» звучит очень уж торжественно и  подходит скорее для переходных явлений вроде немецкого фашизма, когда от  традиции сохранялось еще достаточно много, и мещанин был еще достаточно крепок,  чтобы все это натворить

В основе всякой культуры лежит система ограничений, задерживающих удовлетворение  инстинктов. Развитие культуры состоит не в освобождении от этих ограничений, а в  их усложнении; различие дозволенного от запретного углубляется, органически  связываясь с первичными ценностями культуры. Если ограничения просто снимаются,  то культура гибнет

Мы не придумали другого механизма для выполнения этих  функций, взамен разрушенной семьи; впрочем, такие механизмы и не придумываются,  а возникают эволюционным путем, как и все механизмы жизни.

Христианская семья была основой культуры и наложила на эту культуру свой  отпечаток

Христианство принесло в Европу ближневосточные взгляды  на женщину, и даже не ветхозаветные, а гораздо худшие, с неподражаемой поповской  ограниченностью выраженные апостолом Павлом: женщина воспринималась как полезное  животное, наделенное разумом, насколько это нужно для работы, и способностью  любить, но только мужа и детей

Вначале богословы сомневались даже, есть ли у женщины душа. Можно себе  представить, что получилось бы из отрицательного решения этого вопроса; к  счастью, отцы Маконского собора, большинством в два голоса, все же оставили  женщине душу. Мы не отдаем себе отчета, насколько глубоко порабощение женщины в  западной культуре, и склонны обличительно кивать в сторону восточной. Рабство  женщины хуже рабства негров. По-видимому, главная беда негров не в том, что  белые считают их хуже себя, а в том, что они в это уверовали сами. Всего  несколько веков отделяет черного человека от встречи с его белым собратом, между  тем как женщина верит в свою неполноценность уже много тысячелетий. Она верит в  свою «женственность», то есть слабость и умственную незрелость, нуждается в  руководстве, претендует на инвалидные льготы. Не только в общественной функции,  но и в подсознательном самопонимании она совмещает роли человеческого существа и  товара

из того, что мужчина не может  рожать детей, выводится, что женщина должна мыть посуду

К счастью, положение женщины в западной культуре не вполне зависело от апостола  Павла. Была еще варварская традиция, отводившая женщине более важное место, и из  этой традиции вышло рыцарство с культом Прекрасной Дамы, менестрелями и  любовными турнирами

Как показали зоологи, задержки этого рода  существуют у всех высших животных и составляют у каждого вида стройную систему  поведения. В частности, у каждого вида высших животных существуют весьма сложные,  выработанные эволюцией ритуалы «ухаживания» и «брака». В этом смысле культура  подобна сложившемуся виду, и это более чем аналогия: в действительности система  поведения представляет столь же неотделимую характеристику вида, как и его  физическое строение, так что мы имеем здесь частные случаи общего понятия.  Распад культуры вполне аналогичен тому упрощению поведения, какое наблюдается  при одомашнении животных. К сожалению, это сравнение — не полемическая крайность,  а результат тщательного исследования действующих в обоих случаях механизмов,  обнаружившего далеко идущий параллелизм между приручением животных и идущим  теперь превращением человека в нечто вроде домашнего скота. Пожалуй, «положение  человека» в наше время еще хуже положения скота, поскольку половое влечение  действует у человека круглый год и повсюду используется как средство «разрядки»  нервной системы, а это доводит распад личности до уровня автомата

У  нынешнего русского мещанина традиционное отношение к труду почти исчезло, хотя и  одобряется на словах. Если у человека недостает ловкости устроиться в какую-нибудь  канцелярию, если он слишком инертен и следует родительскому примеру, то ему  приходится «вкалывать», идти по утрам на работу и выполнять тем самым неизбежные  телодвижения, но он этой работы не любит, да и вообще не любит уже никакого  труда. Если же он смолоду попал в канцелярию, то никакого труда и не знает: у  него вырабатывается психология паразита и вора. От такой психологии вовсе не  свободен и труженик, рассматривающий государственную собственность как лежащее  без присмотра бесхозяйное имущество. Растаскивается все, что можно стащить, и  кража так называемого общественного достояния не рассматривается как воровство.  Явление это не ново. Положение собственности всегда было двусмысленным в такие  времена, как наше. Когда вся страна объявляется собственностью государства,  племени завоевателей или царя, то управление землей, промыслами и торговлей  поручается назначаемым для этого военачальникам или чиновникам. Формальное право  собственности за ними не признается, но молчаливо предполагается, что каждый  будет грабить и красть в пределах своей власти. Со временем кражу освящает  обычай, а право управления становится наследственным: так возникает феодализм.  Так было в Египте Птолемеев, в средневековой Европе

ТРУДОСПОСОБЕН ЛИ АВТОР?

если верно, что история вечно  повторяется, то наше начальство должно превратиться в аристократию: потомки  наших директоров и завхозов, проникнувшись собственным достоинством и  укрепившись в своем праве, превратятся в графов и баронов

У нашего времени есть, однако, и особенные черты, не имеющие исторических  аналогий. После самых кровавых завоеваний и переворотов сохранялась  первоначальная ячейка общества: семья, деревенская община, прямая связь человека  с землей и ремеслом. Сверху менялись господа, но снизу оставался труд,  необходимый для пропитания семьи, — следовательно, осмысленный труд. Никогда не  было так, чтобы каждый труженик превратился в чиновника, исполняющего  назначенную ему функцию в государственном аппарате и получающего установленное  жалованье. Никогда не было так, чтобы распределение благ вовсе не зависело от  выполненного труда, а определялось бы лишь статусом, местом человека в ранговой  системе. Мы приближаемся к беспримерному, не известному истории общественному  устройству — абсолютной бюрократии. На Западе происходят те же явления, хотя и в  менее выраженном виде. Окончательным итогом этих процессов будет, как полагают,  вполне механизированное общество, которое Достоевский назвал «муравейником», а  Хаксли изобразил в романе «Прекрасный Новый Мир

муравей — не личность, и вернее было бы считать всю колонию единым организмом.  На старинной иллюстрации к Гоббсу можно видеть Левиафана, гиганта, сплетенного  из человеческих тел. Есть много причин, почему не может быть Левиафана, но  полное обсуждение этого вопроса завело бы нас слишком далеко. Одна из причин в  том, что человек, низведенный до положения муравья, не способен к труду.  Человеческий труд должен иметь смысл

ОН И БУДЕТ , ЕМУ ПРИДАДУТ СМЫСЛ

лишь полное  отчуждение от инородного человека могло вызвать необходимый прилив адреналина в  момент, когда надо было раскроить ему череп.

В конце средних веков этот способ деления людей стал сменяться новым: люди  начали соединяться по своим убеждениям. Этот способ требовал от человека большей  личной энергии, чем религия, которой можно было послушно следовать, или племя, в  котором достаточно было родиться. В девятнадцатом веке личные убеждения человека  стали важнее, чем религия и племя, в которых он явился на свет. Считалось — и  особенно в России — что человек должен сам вырабатывать свое мировоззрение, а не  брать его готовым. Конечно, это пожелание трудно было исполнить, и человек  примыкал обычно к одной из существовавших «идеологий»: прошлый век был «веком  идеологии». Но каждый должен был сам делать выбор

На заре нового времени был еретик, итальянский монах  Джоакино дель Фьоре или, иначе, Иоахим из Флориды. Он учил, что вначале было  царство Отца, затем царство Сына, а теперь (в тринадцатом веке) наступает третье  и последнее — царство Святого Духа.

чем идеология отличается от философии? По-видимому, у философии  тот же предмет, и различие не в содержании, а в качестве и эмоциональной  установке. Можно сказать, что идеология — это прикладная популярная философия,  сдобренная намеренным или невольным шарлатанством. Я уже говорил, что наука,  спущенная в народные массы, превратилась в несколько примитивных и вредных мифов.  То же случилось и с философией: она превратилась в идеологию. При таком  превращении по необходимости отбрасывается всякий скепсис, потому что средний  человек жаждет не понимания, а спасения

кризис» идеологии рассматривается как кризис человеческого разума,  дискредитирующий идею прогресса. Сознательное вмешательство человека в  общественные дела объявляется недопустимым самоволием; рекомендуется вернуться к  формам человеческих отношений, установленным богом

Так возникает новая идеология — идеология поражения человека в его исторической  борьбе

Солженицын к этому главному течению русской литературы не принадлежит, потому  что он не интеллигент и не гуманист. Конечно, в манере письма, в технических  приемах Александр Исаевич происходит от классической русской литературы

Он очень далек от игрушечной  литературы нынешнего Запада, развлекающейся обыгрыванием изолированных  фрагментов действительности или любительской психиатрией. Он верит, что  литература — серьезное общественное дело

В идейном смысле Солженицын продолжает  Достоевского — вернее, худшее, что было у Достоевского, и что не получило до сих  пор ясной оценки

Достоевский происходил из мещанской среды и был  неизлечимо поражен мещанскими вкусами и предрассудками. Отсюда его столь редкое  в русской литературе залихватское презрение к инородцам, всюду пробивающееся в  его романах и составляющее юмористическое сопровождение к основной мелодии — к  его истерически неуверенному, претенциозно вымученному христианству. Были у  русских литераторов и вещи похуже, на грани литературы и доноса. Я имею в виду  не «Бесов», а другое, неохотно вспоминаемое дело. Начал это дело известный  русский писатель и автор знаменитого словаря Владимир Даль. Датчанин по  происхождению, он был крупный чиновник и неистовый русский националист. Чувство  это шло иногда вразрез со службой, поскольку самодержавие подозрительно косилось  в ту пору на такую слишком уж крикливую народность. Легко догадаться, что Даль

 был антисемит

нельзя  усмотреть здесь прямую связь с погромами, но, как всегда думали русские  интеллигенты, вопрос об ответственности писателя этим не снимается. Я позволю  себе присоединиться к их мнению

ЕСТЬ  ЛИ ОТВЕТСТВЕННОСТЬ РУССКИХ ИНТЕЛЛИГЕНТОВ ЗА БОЛЬШЕВИЗМ?

Упорное, мстительное недоброжелательство Солженицына ко всем инородцам — евреям,  полякам, латышам, мадьярам — объясняется вовсе не историей революции, да и  вообще не связано с идейными причинами. Инородцев этих он просто не любит

ЕСЛИ БЫ  АВТОРА  РАССТРЕЛИВАЛИ ЛАТЫШИ, ТО ВРЯД ЛИ БЫ ОН ИСПЫТЫВАЛ К НИМ ХРИСТИАНСКУЮ ЛЮБОВЬ, ЯВНО ЭТО ЧУВСТВО НЕ ПО ЕГО ЧАСТИ

Часто забывают, что «православный» — всего лишь прилагательное к  существительному «христианин». Те, в ком нет этого существительного, изо всей  силы цепляются за прилагательное и сооружают себе удобное бытовое православие  без Христа. Сказано, что для Христа «нет ни еллина, ни иудея». Но для  православия этого толка отношение к евреям всегда было камнем преткновения.  Желательно иметь национальную церковь и освятить этой церковью национальные  идеалы. А тогда еврейство Христа и апостолов представляется невыносимым  скандалом. Это и есть «всего лишь православие».

И ДЛЯ ЗАПАДНОГО ХРИСТИАНСТВА ЭТО БЫЛО ПРОБЛЕМОЙ ПАФОС АВТОРА ДИСКРЕДИТИРУЕТ ЕГО НАЧИСТО.
САМ ТО ОН КАЯЛСЯ ИЛИ ЖДЕТ ЧТО ПЕРЕД НИМ БУДУТ ПОЛЗАТЬ?

Мы добиваемся только ясности: перед нами то самое,  что на Западе называется расовой сегрегацией. Далее, Александр Исаевич полагает,  что русская нация пострадала больше всех других, и потому имеет право на  преимущественное внимание. И хотя он прямо не говорит, от кого русские так  пострадали, но ясно, что не столько от собственной простоты, сколько от хитрой и  злой воли чужих

НУ ТАК НА ЭТОМ ПОСТРОЕНА ВСЯ ЗАПАДНАЯ ИДЕОЛОГИЯ ОДНИ КАЮТСЯ ПЕРЕД ЕВРЕЯМИ, ДРУГИЕ ПЕРЕД НЕГРАМИ, ТРЕТЬИ ПЕРЕД ГОМОСЕКСУАЛИСТАМИ

Бердяев:"Существуют народы и страны, огромная роль которых в истории определяется не  положительным, творческим призванием, а той карой, которую несут они другим  народам за свои грехи. И всего более это можно сказать о Турции».

Здесь невольно вспоминается предсказание городничего: «Нам плохо будет, а не туркам

"России больше всего недостает людей с дарованием власти, и такие  люди должны явиться . . . Бесстрашие перед словами — великая добродетель.»

Законным средством политики является война — совсем не обязательно  оборонительная война. Следующий отрывок вполне объясняет уважение, с которым  относились к Бердяеву нацисты (видевшие в нем лишь одну сторону, но существенную  и неотделимую от его мышления!):

"В поединке необходимо уважение к противнику, с которым стало тесно жить на свете.  Должно это быть и в поединке народов. . . Мировая борьба народов в истории  определяется не моральными прерогативами. Это — борьба за достойное бытие и  исторические задачи, за историческое творчество. Справедливость есть великая  ценность, но не единственная ценность. И нельзя оценивать историческую борьбу  народов исключительно с точки зрения справедливости, — существуют и другие  оценки. Национальные тела в истории образуются длительной, мучительной и сложной  борьбой, историческая борьба есть борьба за бытие, а не за прямолинейную  справедливость, и осуществляется она совокупностью духовных сил народов. Это  борьба за национальное бытие — не утилитарная борьба, она всегда есть борьба за  ценность, за творческую силу, а не за элементарный факт жизни, не за простые  интересы. Можно сказать, что борьба народов за историческое бытие имеет глубокий  моральный и религиозный смысл, что она нужна для высших целей мирового процесса.  Но нельзя сказать, что в этой борьбе один народ целиком представляет добро, а  другой народ целиком представляет зло. Один народ может быть лишь относительно  более прав, чем другой

Преобладание славянского нравственного  склада над германским нравственным складом совсем не есть проблема  справедливости. Это скорее проблема исторической эстетики

«И на небе, и в иерархии ангелов, есть война. Войны могут быть духовными,  войнами духов. Духи добрые сражаются с духами злыми, но вооружения их более  тонкие и совершенные.»

История, творящая ценности, по существу трагична и не допускает никакой  остановки на благополучии людей. Ценность национальности в истории, как и всякую  ценность, приходится утверждать жертвенно, поверх блага людей, и она  сталкивается с исключительным утверждением блага людей, как высшего критерия.  Достоинство нации становится выше благополучия людей

Русское сознание имеет исключительную склонность морализировать над историей, т.  е. применять к истории моральные критерии, взятые из личной жизни».

Поскольку мировая война России не удалась, надо было найти виновных. За этим  дело не стало:

«Вина лежит не на одних крайних революционно-социалистических течениях. Эти  течения лишь закончили разложение русской армии и русского государства. Но  начали это разложение более умеренные либеральные течения. Все мы приложили к  этому руку. Нельзя было расшатывать исторические основы русского государства во  время страшной мировой войны, нельзя было отравлять вооруженный народ  подозрениями, что власть изменяет ему и предает его. Это было безумие,  подрывавшее возможность вести войну. . . Целое столетие русской интеллигенции  жило отрицанием и подрывало основы существования России"

Почти теми же словами Адольф Гитлер выразил свои чувства к немецкому народу в  последние недели войны. Я ценю Бердяева как философа, уважаю его как человека,  но не могу избежать этого сравнения

Когда Александр Исаевич принимается хитрить,  все сразу видно, и если ему удалось перехитрить Твардовского, то лишь по той  причине, что тот был еще наивнее и просто не мог представить себе несоветски  настроенного человека даже в бывшем зэке. Что касается других, не столь наивных  членов редакции, то вся эта история нагнала на них страх, да и вообще печатание «Ивана Денисовича» оказалось возможным лишь при особом стечении обстоятельств

Хитрость Александра Исаевича была в том, что он раскрывал себя постепенно. Если  не считать некоторых детских воспоминаний, он вырос советским человеком.  Казалось бы, он должен был знать, что бывали и все еще встречаются люди, не  согласные с советской властью. И все же он воспринял освобождение от советской  системы взглядов как открытие некой страшной тайны. Труднее понять, почему он  придал столь важное значение своим позитивным достижениям: чтобы прийти к  православию и монархизму, надо было попросту переменить все знаки на обратные, в  том числе знак времени, а такая процедура к особенно глубоким результатом  привести не может. Александр Исаевич, учившийся на математическом факультете,  должен был это знать. Так или иначе, он стал православным и монархистом, но  вначале скрывал то и другое, притворяясь советским человеком, критикующим  отдельные недостатки. Потом, когда уже не было шансов напечатать «Корпус», он  раскрыл свое православие. Монархизм его до сих пор остается эзотерическим  учением, но хитрость эта довольно прозрачна, как и все другие.

он полагает, что Россия нуждается в твердой власти, и что власть  эта может возникнуть лишь в результате эволюции нынешнего режима. Откладывая на  будущее свои монархические откровения, Александр Исаевич хотел бы заключить с  московским правительством временное соглашение, некий «исторический компромисс».  Для этого московские правители должны вспомнить, что они тоже русские люди,  отбросить набившую оскомину марксистскую идеологию и откровенно признать в  качестве идеологии русский национализм. Поскольку практика шовинизма уже  существует и ею проникнут весь аппарат, Солженицын полагает, что не так уж  трудно будет сменить словесный репертуар. Неясно, правда, каким образом смена  лозунгов выведет Россию из экономического тупика. Здесь потребуется частная  инициатива, а уж этого-то московские правители никак допустить не могут, потому  что частная инициатива их немедленно сметет

ХА ХА ХА

он понимает, что политика «разрядки» означает верхушечный сговор над  головами народов, конечная цель которого — экономическая колонизация России.  Если он и не понимает этой конечной цели, то во всяком случае видит, что Запад  поддерживает шатающийся режим займами, технической помощью и лицемерной  пропагандой. Он чувствует, что публику надувают, и в этом прав. Если режим не  идет на компромисс с православным шовинизмом, Солженицын желает ему скорейшего  краха. Но, вероятно, он уже убедился, что и правые никуда не годятся. Он пытался  воздействовать на американские профсоюзы и, взяв у кого-то уроки американской  демагогии, пробовал говорить с профсоюзными боссами на понятном им языке. Теперь  он выступает редко; за границей думают, что он не умеет говорить публично

Покаяние для Солженицына — формальная процедура  отпущения грехов, и притом не другим, а самому себе, иначе говоря, ритуальное  очищение: в этом он человек вполне церковный

Он не верит в будущее, мечтатель, проживающий в штате Вермонт. Он пытается  переиграть былое. Живые люди, населяющие Россию, его раздражают. Иные ходят в  церковь, но он не видит в них веры. Говорят они так же, как он, но он знает, что  они лгут. Другие в церковь не ходят, и он не видит их веры. Он не слышит их  правды, никакой правды, кроме своей.

Пророческого дара в нем нет. Он не видит, не внемлет и не живет грядущим. Он  утопает в прошлом. И я думаю, что ему очень плохо

Я НЕ ДУМАЮ, ЧТО Г НУ КЛЕНОВУ/ФЕТУ ХОРОШО. В РОССИИ МРАК И ЖУТЬ, ЗАПАД ДЕГРАДИРУЕТ, ИНДИЯ КИТАЙ- АЗИЯ-С, А АВТОР ПРЕДСТАВИТЕЛЬ ИУДОХРИСТИ АНСКОЙ КУЛЬТУРЫ, КОТОРАЯ ВЫШЕ ПРОЧИХ (ХОТЯ АВТОР И НЕ РАСИСТ, БОЖЕ УПАСИ).
ЕСТЬ ПОНЯТИЕ ЛЕЖАЧИЙ ПОЛИЦЕЙСКИЙ, А АВТОР ТОТ ЖЕ ПОЛИЦЕЙСКИЙ ЧЬИМ ГЛАВНЫМ КАЧЕСТВОМ ЯВЛЯЕТСЯ ДО...СЯ ХОТЬ ДО СТОЛБА.

А.Н. Кленов. Анатомия диссидентства

Нынешняя русская революция началась с раскола в правящей партии, она продолжится  рабочим движением. Диссидентство было всего лишь симптомом недовольства  советской интеллигенции. Но советские деятели, поддержавшие теперь партийных  реформаторов и придавшие какую-то форму их словесности, вовсе не были диссиденты:  они просто служили в каких-нибудь советских учреждениях, выполняли там  положенные телодвижения, а чувства свои выражали частным образом, в домашней  обстановке. Что делали в брежневское время Коротич и Афанасьев, Собчак и Попов?  Служили каждый по своей части, говорили то, что полагалось говорить по этой  части. Ничем не рисковали, никаким преследованиям не подвергались и, как правило,  для карьеры состояли в партии. Они и есть подлинные деятели перестройки – при  чем же тут диссиденты?

Диссиденты, по-видимому, ни при чем. Не думаю, чтобы они оказали серьезное  влияние на деятелей перестройки, людей морально толстокожих и лишенных  воображения. Эта публика не любит вспоминать о прошлом, ценит вещи и  ориентируется на западный образ жизни. Может быть, какой-нибудь Коротич читал из  любопытства запретные книги, но существенно не то, что он читал в брежневское  время, а то, что он в то время писал

– Да, – сказал он, в наших законах есть плохие статьи, но они противоречат  конституции. Мы добиваемся соблюдения конституции, а эти статьи должны быть  отменены.

Конституция, о которой он говорил, была та же, почти не тронутая сталинская  конституция. Заметив мое удивление, он продолжил:

– Видите ли, в наших законах есть и хорошие статьи, входящие во все кодексы мира,  например, статьи против воровства и убийства. Вот мы и требуем, чтобы  соблюдались хорошие законы, охраняющие права человека. Ведь наша конституция  признает эти права, и мы добиваемся, чтобы они соблюдались. Мы понимаем, что  советские законы несовершенны, но лучше иметь хоть такие законы, чем не иметь  никаких. Ведь общество не может жить совсем без законов? Отсюда выйдет своеволие,  каждый станет поступать, как ему кажется правильным, а своеволие человека – это  хуже всего.

Я узнал любимое слово Достоевского, вспомнил "Вехи" и другие памятники русского  рабства. Дискуссия потеряла для меня интерес

иностранные  корреспонденты, привыкшие встречать у нас сплошное единомыслие, были настолько  удивлены этими первыми проявлениями недовольства, что не разобрались, в чем  состоят эти новые взгляды: их удивило, что советский человек вообще может иметь  какое-то собственное мнение. Представьте себе, что перед вами вдруг заговорит  собака: уверяю вас, вы не услышите, что именно она говорит

Диссиденты же были верующие христиане, не согласные всего лишь с  какой-нибудь из тридцати девяти статей англиканского вероучения. Лишь очень  упрямые ортодоксы могли называть их безбожниками, что было очевидным образом  несправедливо. Их стали называть "диссидентами", что означает – "отколовшиеся",

"раскольники". Стало быть, диссиденты – это люди, в чем-то несогласные с  официальной доктриной, но в основном той же веры.

Таковы были и советские диссиденты. Они вовсе не были врагами советской системы  и не имели собственных политических взглядов, да им и неоткуда было взять такие  взгляды

КУДА ИМ ДО АБРАМА

Эти люди мыслили так же, как другие, но чувствовали лучше других. Диссиденты  были люди с обостренной чувствительностью; несомненно, здесь была не только  личная способность к нравственному переживанию, но и семейная традиция. Часто  это были потомки интеллигентных семей, потерявших свое мышление, но сохранивших  некоторые эмоции

SIC!

диссиденты были удручающе  некультурны.

Они были лучше своего окружения, потому что чувствовали жестокость и ложь нашей  жизни. Но они были воспитаны в советских взглядах, и даже если пытались усвоить  какие-нибудь другие взгляды, внутренне всегда оставались советскими людьми. В  этом была их трагедия: они были обречены протестовать против советской  действительности, не умея выйти из советской идеологии.

Вспомним, чем была эта идеология, и чем она остается еще в подсознании людей,  желающих о ней забыть. В основе ее лежали идеи Маркса, то есть коммунистическое  учение о человеке и обществе. По этому учению, история должна завершиться  созданием бесклассового общества, где будет уничтожена эксплуатация человека  человеком. Это будет самое свободное общество, потому что государство отомрет. В  нем будут созданы все условия для безграничного развития человека. Каждый будет  получать от общества все, что ему нужно, просто потому, что он человек

В идейный багаж диссидентов входили уже понятия родины и русского  патриотизма, глубоко чуждые большевикам. Получалась безвкусная, подозрительная  смесь несовместимых идей, приемлемая только для наивных умов – но они и были  наивны. И, конечно, на все это наложился слой западной пропаганды, твердившей о "правах человека". Но Сталин ввел уже эти права в свою конституцию, и, как мы  видели, ее тоже принимали всерьез. Наши диссиденты были уж очень серьезные люди

– в мире советских идей они были моралисты, а я был, в некотором смысле, юморист

Люди, воспитанные в советской системе взглядов, и никогда с ними, в сущности, не  расстававшиеся, могли верить, что советская власть исправится, как только голос  общественного мнения дойдет до советского начальства. Точно так же, русские люди  верили прежде в добрую волю своего монарха и ожидали, что их рабство падет "по  манию царя". Это исконная установка русской психологии, ожидание всех благ от  попечительного начальства; ведь в России никогда не было самоуправления, и  всякая самодеятельность была запрещена.

Многие диссиденты верили, что начальство уступит общественному мнению, и  старились сформировать это мнение, составляя петиции в верноподданническом духе

Удачливые воры, заинтересованные не в игре, а в добыче, попадаются очень редко;  из них выходят не тюремные сидельцы, а преуспевающие дельцы. Но обычные воры  попадаются всю жизнь, снова и снова: они играют с полицией в прятки.

Многие диссиденты принадлежали к тому же психологическому типу. Главный интерес  их деятельности составляла игра в ПИР с советским начальством, а момент посадки  был кульминацией игры, когда игрок получает свой выигрыш; игры, в которые играют  взрослые люди

Безнадежность коренилась в том, что диссиденты не могли назвать свою цель, более  того, отрицали в общественных делах самое понятие цели. Когда я впервые услышал  такую точку зрения, я не поверил своим ушам: без цели можно лишь жаловаться, но  нельзя работать. Потом я узнал в их установке старую русскую идею, о которой  говорил Бердяев. Русский человек всегда считал, что общественная жизнь  изначально порочна, потому что видел в ней произвольную власть над людьми; он  испытывал отвращение к власти, сваливал это зло на своих господ, и вместе с тем  возлагал на них ответственность за свою судьбу. В такой психической установке  всегда было рабство: человек, не способный изменить условия своей жизни, в  сущности, теряет к ней интерес. Так было в Индии, в Китае и в России. Рабское  общество порождает рабствующий дух: в этом объяснение фатализма, убивающего в  человеке желание, и тем самым – цель. Устранить цель – значит убить желание,  значит убить жизнь

За "целью" диссидентам чудилась партийная программа, а все относящееся к партиям  и программам вызывало у них ужас. Они знали только одну партию, и не  представляли себе никаких других форм общественной организации. Как только  заходила речь об организации, им мерещилась одна и та же схема: сначала  программа, потом цека, и непременно чека. Они настаивали, что вовсе не  занимаются политикой, и понимали это слово лишь в самом грязном смысле.

Но их деятельность была чисто реактивной: они просто реагировали на поведение  властей, посылая начальству петиции и протесты. За это еще кого-нибудь сажали,  они снова писали протесты, и так далее, как в русской сказке про белого бычка.  Поскольку это была политическая деятельность, естественно подумать, каковы были  ее политические результаты

диссидентов никогда не тревожило, что о  них думает умный простой человек

Диссидентская тема в передаче западных "голосов" представляет жалкую картину  нравственного убожества и глупости советского мещанства. Это неприятная правда,  но правда, и кто-нибудь должен ее сказать

движущим мотивом было лишь стремление облегчить свое  душевное состояние, успокоить свою совесть. Они не думали о последствиях своей  политики, даже не понимали, что вообще занимаются политикой, – тем хуже были их  политические результаты. Правозащитная фразеология служила укреплению советских  иллюзий

Солженицын никогда не понимал, что такое коммунизм, хотя и верил в него сам

советская власть давно уже отошла от своей марксистской  доктрины. В брежневское время этот идейный груз, унаследованный от большевиков,  уже тяготил наших аппаратчиков; по существу, единственно близкой идеологией стал  для них восстановленный Сталиным русский национализм

Ту же эволюцию проделал Солженицын. Он разошелся с советской властью, когда эта  власть посадила его в тюрьму, а до того был пламенным коммунистом. Собственно, в  тюрьму он попал за то, что принимал всерьез коммунизм, в то время как чиновники  превратились в русских патриотов. Но когда Александр Исаевич обратился в тюрьме  против коммунизма, то он вовсе не удалился от советской власти, а приблизился к  ней, преодолев, так сказать, свою идейную отсталость. Естественно, он видел в  своих тюремщиках большевиков, но они были ближе к его новому мировоззрению, чем  сидевшие с ним старые большевики. Этих упрямых мечтателей он не понимал, и  страницы "Архипелага" наивно свидетельствуют об этом непонимании. Читая эти  страницы, трудно поверить, что сам он, задумав сделаться писателем, хотел  написать эпопею под названием ЛЮР, Люби Революцию. Теперь он исполнил свой  юношеский замысел, но в обратном смысле, против революции: эпопея называется "Красное  колесо".

он  предложил членам политбюро открыто отказаться от марксизма и перейти к русской  национальной идеологии, но на этой почве их мог бы заменить какой-нибудь князь.  И потом, он хотел повернуть Россию к частному хозяйству, где тоже нет места для  партийных чинуш. По существу, Солженицын предложил им уйти и дать ему  перестроить Россию на свой лад. Он и теперь не прочь, как видно из его последней  статьи

он строит утопические планы для русской нации, какой  уже давно нет.

Больше всего Солженицын ненавидит демократию и западный образ жизни. Он долго  живет на Западе, видел его по-своему, и то, что увидел, ему глубоко чуждо. Он  хочет любой ценой предохранить Россию от этой заразы. Его раздражает чрезмерная  свобода, и больше всего – свободная печать. В общем, по его убеждению, России  подходит только авторитарный строй
НАЦИИ КОНСТРУИРУЮТСЯ , ПРИЧЕМ ИЗ ЛЮБОГО ПОДРУЧНОГО МАТЕРИАЛА
Солженицын и его друзья – это прошлое России. Оно не вернется, а сам он может  вернуться или нет; это все равно. Значение его тоже в прошлом, и все, о чем я  говорю в этом письме, уже прошло

В них был что-то особенное, отличавшее их от  обычных москвичей, и я пытался определить это их общее свойство. Мне кажется,  это была особенная чувствительность и доброта, как у детей из хорошей семьи, и в  них было в самом деле что-то детское – больше у старых, меньше у молодых. Я  понял, что передо мной последние остатки русской интеллигенции

Помню, был разговор о том, то выпустили  Петра Якира, выдавшего всех своих товарищей. Он ходил по Москве, и диссиденты  сомневались, надо ли ему подавать руку: ведь если не подавать руку, он может  отчаяться

Наконец, Галич явился. У него было полное, чуть одутловатое лицо с чувственными  губами, и выражение лица мне показалось мрачным. Его повели в боковую комнату,  где было приготовлено угощение. Гости туда не ходили, но Галича полагалось  угостить: мне говорили, что он мог творить только после такой подготовки

Для меня русская поэзия – это прежде всего стихи Пушкина, на  которых я воспитан, и вся приличная поэзия на русском языке вышла из пушкинской  традиции. Но была и другая традиция, не столь приличная: это были чувствительные  романсы, а в советское время – сочинения попрошаек, поющих в электричке. я понял,  что Галич относится к этой другой традиции, но отделаться от него нельзя. В его  песнях обрела свой голос нынешняя Россия – жалко-мещанская и нагло-блатная  Россия, потому что другой у нас уже нет

сказал как нечто само собой разумеющееся,  что мотивом поведения Сахарова было раскаяние. Как это ни странно, один из  друзей Сахарова стал на это возражать:

– Нет, он не раскаивается, – сказал он, – Да и в чем ему каяться?

Мне показалось, что я ослышался. Мой собеседник был человек с умом и сердцем,  более того – с чувствительной душой. Я решил напомнить:

– Ведь он сделал для Сталина водородную бомбу.

– Ну и что же?, – услышал я в ответ.

Я не догадался промолчать и пустился в объяснения.

– Представьте себе, – сказал я, – что какой-нибудь немецкий физик сделал бы для  Гитлера атомную бомбу, не водородную, а просто атомную бомбу.

– Что же тут общего с Сахаровым? – возразил мой собеседник, умный и  чувствительный диссидент. На этом я прервал разговор и задумался. Все это мне  показалось странным настолько, что я не сразу нашел объяснение. Оно было просто
– и ужасно.

Мнение этого человека не было случайно: другие, присутствовавшие при этом  разговоре, были с ним согласны. Они хорошо знали Сахарова. Он и в самом деле не  раскаивался, а они в самом деле не понимали, в чем Сахаров должен каяться

Прошло много лет, Сахаров сделался диссидентом, отбыл свою горьковскую ссылку и  был с почетом возвращен в Москву. Незадолго до смерти он дал интервью одной из  советских газет. В частности, ему задали вопрос, что он думал, когда работал над  водородной бомбой. Умудренный жизнью диссидент ответил:

– Мы подробно обсуждали этот вопрос в нашем коллективе и пришли к общему мнению:  нужно делать бомбу. Это нужно было для равновесия сил, и я был уверен, что наша  работа поможет предотвратить войну.

– Вы и теперь так думаете? – спросил его корреспондент.

– Да, я и теперь так думаю, – подтвердил Андрей Дмитриевич.

Первая реакция на такое заявление – ужас перед человеческим безумием. Но ведь  это не безумие отдельного человека
1991г

КТО ЗНАЕТ, НЕ СДЕЛАЛ ЛИ БЫ САХАРОВ БОМБУ, НЕ ПРИМЕНИЛИ ЕЕ ПРОТИВ НАС, ВЫЖИЛ ЛИ САМ АБРАМ ФЕТ ИЛИ ОН ОПАСАЛСЯ ТОЛЬКО СТАЛИНА?

ЛОГИКА ТОЧНО БОЛЬШЕВИСТСКАЯ ТОЛЬКО ВЫВЕРНУТАЯ НАИЗНАНКУ.

БОЛЬШЕВИКИ ПОЛАГАЛИ ОПРАВДАННЫМ УНИЧТОЖИТЬ ПРОТИВНИКОВ ПОТОМУ ЧТО ОНИ В ТОМ ЧИСЛЕ БЫЛИ ЗА СТАРЫЙ РЕЖИМ. ФЕТ И КО ПОЛАГАЮТ ОПРАВДАННЫМ УНИЧТОЖИТЬ "СОВЕТСКИХ", ПОТОМУ ЧТО У НИХ НЕПРАВИЛЬНЫЙ МЕНТАЛИТЕТ

РАЗНИЦА В ТОМ ЧТО БОЛЬШЕВИКИ ПОЛУЧИЛИ ВОЗМОЖНОСТЬ ОСУЩЕСТВИТЬ СВОИ ПЛАНЫ, ЗА ЧТО ИХ ПРОКЛИНАЮТ, А ЛЮДЯМ ТИПА ФЕТА НЕ УЛЫБНУЛОСЬ ПРИЙТИ К ВЛАСТИ, БЛАГОДАРЯ ЧЕМУ ОНИ МОГУТ СЛЫТЬ ВЫСОКОМОРАЛЬНЫМИ СВОБОДОМЫСЛЯЩИМИ ИНТЕЛЛЕКТУАЛАМИ

У ОДНИХ УТОПИЯ В ПРОШЛОМ, У ДРУГИХ В БУДУЩЕМ. АВТОРУ НЕ НРАВИЛАСЬ  ДЕЙСТВИТЕЛЬНОСТЬ НЕ СОВЕТСКАЯ, НИ ПОСТСОВЕТСКАЯ, НИ АНТИСОВЕТСКАЯ.

МОЖЕТ ДЕЛО НЕ В НЕЙ, А В ПСИХИКЕ АВТОРА, КОТОРЫЙ КАК ГЕРОИ АНЕКДОТА, ПРИНИМАВШИЕ НАСМОРК ЗА ОРГАЗМ, ПРИНИМАЕТ СОБСТВЕННЫЕ КОМПЛЕКСЫ И СОБСТВЕННЫЕ БЗИКИ  ЗА СТРЕМЛЕНИЕ К СВОБОДЕ.

НАЦИОНАЛИЗМ ТАКАЯ  ЖЕ ЕСТЕСТВЕННАЯ ФОРМА СОЗНАНИЯ КАК АГРЕССИЯ У ЖИВОТНЫХ. БЕЗ НЕЕ НЕТ ПРОИЗВОДНЫХ СОЦИАЛЬНЫХ ФОРМ.

Рядом с "Архипелагом" стоят книги Анатолия Марченко, отдавшего свою жизнь за  свободу других. Но Марченко был совсем не диссидент, он был предтеча нашего  рабочего движения. Он не чтил советских законов, не имел советских иллюзий, и  незачем говорить о нем в этой статье. Таким людям принадлежит будущее

ПРЕДТЕЧА... ПРЕКРАСНЫЙ ПРИМЕР АХИНЕИ, КОТОРУЮ ФЕТ ПРИНИМАЛ ЗА ВЫСШЕЕ ЗНАНИЕ. 

ОТ ТОГО ЧТО ОН ПОЛЖИЗНИ ИЗУЧАЛ ПОЛЬСКИЙ И ЧИТАЛ МИХНИКА ВМЕСТО МАРКСА, ОН НИСКОЛЬКО НЕ ПРИБЛИЗИЛСЯ К ПОНИМАНИЮ ПРОИСХОДЯЩИХ ПРОЦЕССОВ И ОСТАЛСЯ В РАМКАХ ТОЙ ЖЕ МАРКСИСТКОЙ СХЕМЫ О РОЛИ ПРОЛЕТАРИАТА. ЗАТО УКРЕПИЛСЯ В СВОЕЙ ФАНАБЕРИИ