Письма брата Вольфа, присылавшего
мне массу книг из Петербурга, звали меня
туда, в город писателей и ученых, высших
школ и Публичной библиотеки. Снабженный
паспортом и фиктивным ремесленным свидетельством
для устройства «права жительства» в
запретной для евреев столице, я выехал
туда 18 июня 1880 г.
Брат объяснил мне, почему он выбрал
для нашего жилья эту глухую окраину. В
центральных частях столицы очень строго
следили за евреями, не имеющими права
жительства вне черты оседлости, но в загородных
частях легче обойти закон и уладить дело
«прописки» путем соглашения с полицейским
чином. Хозяин нашей квартиры, занимавшийся
скупкою вещей в городских ломбардах,
сам жил в столице на основании неписаной
«русской конституции», как Герцен называл
взятку для чиновников. Таким же образом
он устроил и меня: вручил полицейскому
чиновнику мой паспорт с фиктивным ремесленным
свидетельством (кажется, от часового
мастера), неофициально сунул ему пару
рублей, и дело было улажено
Бокль и Дрепер утверждали, что история
человечества сводится к борьбе идей,
а Спенсер сводил ее к борьбе чувств и страстей.
Меня более привлекала интеллектуальная,
чем эмоциональная теория. Когда же я вскоре
по- знакомился с теорией Маркса, видящей
в борьбе интересов весь смысл истории,
то мой идеализм совершенно не мог с этим
примириться
Наши материальные ресурсы были крайне
скудны, и мы вынуждены были обедать в еврейской
«Дешевой кухне» на углу Вознесенского
проспекта и Большой Садовой. Там обедали
и бедные студенты, платя за обед из одного
блюда 7 копеек, а из двух блюд 13 коп
мы заняли комнату в квартире наших
мстиславских земляков, еврейской семьи
Александровых. Хозяин, сам живший в столице
в качестве фиктивного содержателя белошвейной
мастерской, уладил с полицией нашу проблеиу,
и мы устроились в новой квартире довольно
удобно. Единственною помехою нашим занятиям
бьіл сам хозяин Александров, Человек
средних лет, имевший жену и троих дегей,
он в поисках заработка испробовал все
пути по части торгового посредничества
и нигде не мог прочно пристроиться. Авантюрист
в практической жизни, он был и духовным
авантюристом. 06ладая острым талмудическим»
умом, Александров во время своих скитаний
по свету нахватался всяких обрывков
знания из новой литературы, еврейской
и русской, и ловко пользовался ими для
софистических рассуждений. Потеряв традиционную
веру, он своим острым умом разлагал всякую
веру, всякий идеализм. Он был «нигилистом»
вследствие полуобразованности, оставившей
его в стадии отрицания старого, без материала
для созидания новых убеждений. По целым
дням он спорил со мною и братом о дарвинизме,
позитивизме, эмансипации женщин, причем
доходил до самых цинических выводов:
нет истины, а есть только игра ума или страстей
Общество было взволновано грубыми
памфлетами польско-русского «монаха»
Лютостанского' об «употреблении евреями
христианской крови» и о «страшных тайнах»
Талмуда. Было известно, что этот авантюрист
безуспешно шантажировал московского
раввина Минора , требуя от него денег под
условием неопубликования своих доносов;
когда он выкупа не получил, он напечатал
свою книгу и преподнес ее наследнику
престола, будущему царю Александру III, за
что получил от него в награду золотой
перстень. Русские власти содействовали
распространению этих книг.
Лютостанский что-то лепетал в свое
оправдание, но путался в ответах на вопросы
судьи и Андреевского и вообще производил
жалкое впечатление. Тут он вдруг нашел
выход из трудного положения: снял с пальца
золотой перстень с бриллиантом и, показав
судье, заявил, что это он получил в награду
за свой «ученый» труд от «его императорского
высочества наследника-цесаревича». Все
ожидали, что скажет судья. Но известный
в Петербурге своим либерализмом судья
Трофимов, отстранив руку Лютостанского,
спокойно сказал: «Уберите перстень, он
к делу не относится». Это был героический
акт в эпоху самодержавия
Памятны мне эти мартовские дни. В моей
убогой каморке в доме у Сенной площади
уже надвигались вечерние сумерки, когда
вошла хозяйка и сказала, что на улице около
Невского убили царя. Я вышел в соседнюю
комнату и услышал от хозяина-рабочего,
только что вернувшегося с улицы, что народ
запрудил Садовую улицу, читая официальные
бюллетени на столбах, и что торговцы Сенного
рынка грозят расправиться с «студентами»,
виновниками террора. Он мне не советовал
поэтому выходить сейчас на улицу
глаза были еще обращены к Гатчине,
где скрывшийся от террора новый царь
совещался с высшими сановниками из двух
партий: реакционной партии Победоносцева
и полулиберальной Лорис-Меликова. Апрель
принес нам два тяжких удара: 15 апреля начались
еврейские погромы на юге России, а 29 апреля
появился царский манифест, положивший
конец всем упованиям оптимистов. То был
грозный окрик деспота, объявление войны
не только революционной «крамоле», но
и умеренному либерализму. Черная туча
реакции нависла над страной
В июне 1881 г. я вошел в состав постоянных
сотрудников «Рассвета». По предложению
редактора Я. Розенфельда, уезжавшего
на летний отдых, я замещал его в отделе
«Заграничной хроники». В то роковое лето,
когда в редакцию поступали вести с юга
России о погромах или о погромной панике,
я должен был следить за антисемитическим
движением в Германии и Австрии, которое
местами тоже принимало формы уличных
эксцессов (в Нейштетине и восточно-прусских
городах).
На мою долю выпало писать о выступлениях
первых творцов антисемитизма, Штеккера
в Гер- мании, Шнерера в Австрии, Источи в
Венгрии. Нам тогда казалось, что эта социальная
эпидемия долго не продержится в Западной
Европе, и я считал бы безумцем того, который
предсказал бы мне, что через полвека я
буду писать эти воспоминания в Берлине,
охваченном бешеным гитлеровским движением...
Популярны были его юмористические
рассказы «Исповедь преступника» (о бедствиях
бесправных евреев в Петербурге) и «Жид
идет». Позже Лифшиц исполнял свою роль
цербера в «Недельной хронике Восхода»,
а затем сошел с литературной арены. Когда
я в 90-х годах встречал его в Одессе, он занимался
банковскими операциями и на- смешливо
относился ко всяким идейным направлениям
в еврействе
Передовые статьи в «Рассвете» часто
писал, кроме обоих названных редакторов,
мой упомянутый приятель Соломон Лурье,
переводчик стихов Гейне на древнееврейский
язык. Он был мастер на все руки: кроме передовиц,
он писал компиляции из исторических
и философских книг. Бравируя своей плодовитостью,
он часто при наших встречах сообщал: «А
я сегодня накатал статью на двадцать
рублей гонорара». После своих гастролей
в литературе кончивший инженерную школу
Лурье ушел в лагерь промышленников, а
к концу жизни занимал пост общественного
раввина в Киеве (умер в 1908 г.). Его сын, сотрудник
«Русских ведомостей», перешедший позже
прямо от либеральной публицистики к
большевистской, играл под именем Ларин
важную роль в правительственных кругах
советской России как экономист и деятель
еврейской колонизации, но прямых связей
с еврейством у него никогда не было
В то время стал на очереди жгучий вопрос
о том, в каком направлении должна идти
эмиграция евреев из России. Беженцы из
погромленного юга устремились к германской
и австрийской границе с целью переселения
в Америку, а тут всплыл план колонизации
Палестины. Некоторые чудаки выдвинули
даже проект переселения в Испанию. Я взял
слово по этому вопросу в статье «Вопрос
дня» («Рассвет», 1881, № 34—35). С испанским проектом
было легко справиться: экономически
неразвитая страна католических монахов,
где еще не был отменен закон о запрещении
публичного богослужения некатоликам,
не может служить приютом для евреев. Для
массо- вой иммиграции непригодна и Палестина
с ее деспотическим турецким режимом
и примитивным арабским населением, с
ее еврейскими богомольцами, враждебно
относящимися к современной школе и ко
всякой попытке земледельческой колонизации.
Остается один путь: великая демократия
Северной Америки. Там, в малонаселенных
штатах, можно приобретать обширные пространства
земли для обработки и создания целой
сети фермерских колоний. Тут я ссылался
на заявление парижского комитета «Аллианс
Израэлит» о том, что только Америка пригодна
для переселения, и на инициативу Союза
американских еврейских конгрегаций,
который только что устроил сбор денег
на покупку земель для еврейских переселенцев.
Замечательно, что мы все тогда имели в
виду земледельческую колонизацию, а
не городскую промышленную иммиграцию,
которая впоследствии действительно
создала огромный еврейский центр в Соединенных
Штатах
Время было тревожное, зловещее. Реакция
в России крепла. Выяснились результаты
игнатьевских «губернских комиссий»
, призванных доказать «вредность евреев
для коренного населения». Из кругов правительства
евреям цинично крича- ли: «Западная граница
для вас открыта». Ребром поставлен был
вопрос о массовой эмиграции. Во многих
городах возникли кружки «американцев»
и «палестинцев», споривших между собою
о преимуществах того или другого пути
исхода из России. Я, как уже сказано, выступил
теоретиком американизма. Мой брат, Вольф,
решивший эмигрировать, вел переписку
с представителями разных кружков на
юге России и наконец примкнул к палестинскому
движению, пионерами которого скоро сделались
члены кружка «Билу»
». В то же время я задумал провести параллель
между украинскими погромами времен Хмельницкого
и только что пережитыми. Под заглавием
«Бедствия евреев на Украине в 1648— 1652 годах»
под псевдонимом С. Мстиславский были
напечатаны пять статей
Перестраивалась и русская, и еврейская
жизнь. В русской внутренней политике
утвердился реакционный курс министерства
Толстого, которое заменило уличные погромы
законодательными репрессиями, а исход
евреев из российского Египта принял
характер бегства. Эпидемия разброда
коснулась и моей семьи. Мой брат Вольф,
спутник прежних моих скитаний, решил
покинуть Россию и уехать в Палестину
вместе с первыми отрядами «билуйцев».
Крайний идеалист и мечтатель, он в письмах
ко мне прощался с русской родиною навсегда
и готовился стать земледельцем на родине
еврейского народа
Для легализации жительства я просил
Варшавского, как адвоката, приписать
меня к себе в качестве второго «домашнего
служителя» вместе с Фругом
Я в то время жил в немецкой семье, в
11-й Роте Измайловского Полка, в большой
комнате с балконом, а в другой комнатке
жила моя невеста. Она поступила на акушерские
курсы ради приобретения права жительства
в столице; а я для той же цели был приписан
в качестве домашнего служителя у жившего
вблизи адвоката Варшавского. Если бы
полиция за мною следила, она бы заметила,
что я вместо хождения на «службу» шагаю
почти ежедневно по Измайловскому проспекту
и Большой Садовой по направлению к Публичной
библиотеке
Фруга однажды пригласили в полицейский
участок и спрашивали: вот вы говорите,
что служите лакеем у адвоката, а мы имеем
сведения, что вы пишете стихи в журналах.
Фруг, не моргнув глазом, ответил: «Утром
хожу к барину, убираю его рабочий кабинет,
за- тем ношу за ним портфель с бумагами
в суд, а вечером после работы сочиняю стихи». Полиция, конечно, догадывалась, что
мы фиктивные лакеи; но Варшавский имел
связи с петербургским градоначальником
и поэтому его протеже не трогали.
с пафосом продекламировал мне, и в
ушах звучат еще гордые слова еврея, обращенные
к греческому похитителю небесного огня:
Не украл я у Бога святого огня, не украл:
Он мне сам его дал
И нести его к людям, в мир рабства и
тьмы,
и беречь и хранить завещал...
И доныне еще я плачу за него и слезами
и кровью своей,
И не коршун один мое сердце клюет —
сотни коршунов,
тысячи змей
В беззащитную грудь мою жадно впились,
рвут кровавые раны мои...
Для меня было загадкою, как такие поэтические
думы зарождались в уме Фруга, который
вел самую прозаическую жизнь в столице,
«среди детей ничтожных мира», среди литературной
и иной богемы. Попытки друзей, в том числе
и мои, вовлечь его в сферу высших умственных
интересов, подсовывать ему научные книги
для чтения (помнится, я ему рекомендовал
популярную «Историю философии» Льюиса)
большого успеха не имели. Фруг учился
больше от жизни, чем от книг
С начала 1883 г. заседала в Петербурге
назначенная Александром III «Высшая комиссия
по еврейскому вопросу» под руководством
графа Палена. В комиссию, призванную разрешить
еврейский вопрос в России, поступали
многочисленные записки и от сторонников,
и от противников равноправия
Указав на то, что русских евреев посадили
на скамью подсудимых именно после учиненных
над ними погромов и что суд первой инстанции
уже приговорил их к наказанию в виде «Временных
правил», я поставил иронический вопрос:
что сделает с подсудимыми высшая инстанция,
паленская комиссия, отменит ли она строгое
наказание, постигшее евреев за участие
их, в качестве объектов, в южнорусских
погромах
на предложение ассимиляции религиозной
был дан гордый ответ: «Пока существует
Голгофа, имеет право существовать и Синай».
Как позитивист, я верил, что когда-нибудь
исчезнут обе эти вершины теологического
мышления, но допускал, что в новой «религии
человечества» этические элементы иудаизма
займут видное место
В начале 1884 г. ко мне таинственно явился
господин, назвавшийся «русским» присяжным
поверенным П. Л. Розенбергом (его считали
крещеным евреем), и предложил мне участвовать
в работе группы лиц, желающих оказать
воздействие на паленскую комиссию путем
внесения туда записок в пользу евреев.
Из его намеков и дальнейших переговоров
я вынес впечатление, что он действует
по поручению некоторых еврейских нотаблей
столицы, из круга барона Гинцбурга и банкира
Зака, которые решили привлечь нескольких
литераторов для составления таких записок. Предлагалось внести пять записок:
1) по истории эмансипации евреев в Западной
Европе, 2) по истории законодательства
о евреях в России, 3) о быте и нравах евреев,
4) о погромах и репрессиях последних лет,
5) о способах разрешения еврейского вопроса.
На первую тему взялся писать старый критик
радикального журнала «Современник»
М. Л. Антонович, вторая была предложена
мне, третья была уже составлена Н. С. Лесковым,
четвертая — неизвестным мне лицом, а последняя
записка готовилась в форме коллективного
труда. Общая юридическая редакция записок
возлагалась на В. А. Бильбасова, которого
посредник Розенберг титуловал обер-секретарем
Сената. Все записки должны быть анонимны.
Гонорар за них уплачивается через посредника.
Мой гонорар был определен в 500 рублей за
несколько печатных листов. Предо мною
были уже две записки: Лескова о еврейском
быте и анонима о погромах и репрессиях.
Последняя, большой гектографированный
фолиант, была прекрасно составлена и
раскрывала много тайн правительственных
канцелярий*. Но работа Лескова, напечатанная
в 50 экземплярах в виде брошюры, была очень
плоха: мало знакомый с еврейским бытом
автор дал ряд фельетонных рассуждений
о том, что нет специфических еврейских
недостатков, но есть специфические добродетели:
трезвость, твердость семейных устоев
и т. п. То была вымученная апология, за которую
Лесков, как я слышал, получил 1000 рублей. Он
сам не придал серьезного значения своему
изделию, в чем я убедился из частых бесед
с ним в это время. Лучшее впечатление производил
лично Бильбасов, хотя и его компетенция
по еврейскому вопросу была сомнительна.
С Лнтоновичем я не познакомился: бывший
боевой публицист, соратник Чернышевского
служил в государственном банке и жил
замкнуто. Его записка была соединена
с моей, как две части истории еврейского
вопроса.
Комментариев нет:
Отправить комментарий