Сильное впечатление произвело на
меня старое гетто Львова. «17-й век еще живет
в этих узких улицах гетто рядом с 19-м, — писал
я в дневнике. — Зашел вчера вечером во время
молитвы в одну из хасидских синагог: тесно,
беспорядок, гул многих голосов, какое-то
завывание вместо пения, грязно, душно...
По дороге ко Львову я проезжал мимо Злочова,
Збаража и других исторических мест хасидизма.
В мелькавших мимо лесах и ущельях гор
чудились тень Бешта, молящегося и собирающего
в полях целебные травы, тени Михеля из
Злочова, Вольфа из Збаража и пр. Не они ли
усыпили на целое столетие эту темную
массу людей в длинных балахонах с широкими
поясами, живущих как будто по гипнотическому
внушению, произведенному в 18-м веке?.. Хорошая,
полусолнечная, полухмурая погода, какую
я люблю; в полях и лесах теперь хорошо, а
я дышу воздухом старого гетто и волнуюсь
думами пяти столетий. С горечью я должен
был сознаться, что чувствую себя здесь
чужим. Странно, что бы я себя так чувствовал
в историческом гнезде моих братьев, но
у меня так мало общего в языке и понятиях
с этими живыми остатками старины, что
чувство отчужденности невольно закрадывается
в душу».
Обедавшая с нами за табльдотом итальянская
чета наивно призналась нам, что вначале
они побаивались нас, ибо все молодые люди
из России представлялись им «нигилистами»
с бомбами в кармане. Сблизился с нами один
пожилой «англичанин», очень странный
субъект по имени Мэсгров. Он уверял нас,
что родился в Петербурге в семье чиновника
английского посольства, но в детстве
покинул Россию, изучил медицину в Англии
и теперь состоит врачом в каком-то учреждении
в австралийском городе Аделаиде. Говорил
он на нескольких языках и знал также древнееврейский,
цитировал библейские стихи в подлиннике
и выдавал себя за горячего друга еврейского
народа. Он возмущался преследованиями
евреев в России и удивлялся, что я еще хочу
вернуться в эту страну деспотизма. Чувствовалось,
что этот человек что-то скрывает из своего
прошлого.
Старый возница рассказывал мне в
дороге свою невеселую биографию. Бывший
талмудист, затем сельский арендатор
и шинкарь, лишившийся куска хлеба после
недавнего введения государственной
винной монополии, он купил старый помещичий
тарантас и сделался простым «фурманом"
Я был на Шульгофе: те же жалкие дома,
оборванные ребятишки на улицах; полусонные
женщины, прикорнувшие на порогах своих
лавчонок, те же заунывные голоса из хедеров
и иешив... Бедные дети! Они потом выйдут из
этой душной, но поэтической атмосферы
— и что же встретят они в жизни? Будет мучительный
антитезис, а затем — уже не у всех — наступит
синтез. И как знать, как примирятся в этом
синтезе патриархальное воспитание и
непатриархальная жизнь?..»
1897 год открыл новую эру в еврейской
общественной жизни в России. Длившееся
около 15 лет общественное затишье сменилось
движениями национального и социального
характера. С осени во многих городах формировались
кружки сионистов на основе базельской
программы. Молодой герцлевский сионизм
шумел на еврейской улице, в кружках и собраниях.
Одновременно возникла организация еврейских
социал-демократов Бунд, которая при тогдашнем
полицейском режиме должна была действовать
нелегально. Среди этих течений пролагала
себе путь идеология, постепенно развитая
в моих «Письмах о старом и новом еврействе
Ассимиляцию я признал и теоретической
ошибкой, и моральным дефектом, поскольку
она прикрывает дезертирство из осажденного
лагеря. Против сионистов и их лозунга
«домой» я выдвинул историческое право
еврейской диаспоры на европейскую почву,
с которой она связана со времени образования
европейских государств на развалинах
бывшей Римской империи. Впервые был тут
употреблен термин «национальные права»,
которые должны войти в формулу равноправия
наравне с гражданскими правами. Но к концу
статьи я подумал: какое впечатление должна
произвести эта новая формула в России,
где евреи лишены элементарных гражданских
прав и даже свободы передвижения? И я предупредил
этот вопрос со стороны читателей, напомнив
им о примере Сократа, который перед своими
судьями «дерзко» заявил, что по справедливости
он должен быть «приговорен» к пожизненному
содержанию в Пританеуме наравне со всеми
заслуженными государственными людьми,
оказавшими важные услуги отечеству.
Тут следовала горячая речь в защиту наших
«дерзких требований» с напоминанием,
что ведь ныне на скамье подсудимых сидят
вместо Сократа его судьи. Был дан лозунг
одновременной борьбы за гражданские
и национальные права в расчете на конечное
торжество правового государства над
по- лицейским. До сих пор не могу забыть,
с каким волнением писались эти патетические
речи. Тогда мой лозунг считался выдумкой
теоретика, а через семь лет Союз для достижения
полноправия евреев в России включил
мою формулу в свою программу, а в 1919 г. ареопаг
европейских держав в Париже признал
права всех на- циональных меньшинств,
в том числе и еврейского, и закрепил это
признание в международных трактатах..
То было время формирования первых
кадров Бунда и организации двух российских
партий: социал-демократической и социал-революционной,
куда массами вступали и еврейские революционеры.
Агенты политической полиции ста- ли хватать
еще неопытных гимназистов, гимназисток,
студенток и курсисток, вся вина которых
заключалась обыкновенно в хранении или
раздаче «нелегальной» литературы. Произведен
был ряд арестов и в наименее революционной
Одессе. Политические обыски и аресты
были тогда еще новинкою в еврейской среде,
и поэтому они наводили страх на все население.
Однажды я получил из тюрьмы письмо от
заключенной гимназистки, дочери моего
знакомого из Гомеля Соломона Цейтлина
(того самого, с которым я некогда сидел
под арестом в Петербурге по вине авантюриста
Александрова). Она просила прислать ей
книги для чтения в одиночной камере. Выяснилось,
что девушка была арестована в Екатеринославе,
где училась в гимназии, и вместе с ней был
арестован ее квартирохозяин, еврейский
врач. Еще кое-кто из рядов близкой к нам
молодежи был выхвачен охранкой. Тогда
мы спрашивали себя: может ли эта муравьиная
работа подкопать крепость царизма и
стоит ли ради недостижимой в настоящем
цели приносить в жертву наших детей, политических
младенцев? Скоро мы, однако, заметили, что
замороженная Россия времен Александра
III начинает оттаивать под влиянием подземных
толчков. Это медленное таяние ледяного
покрова длилось еще семь лет и привело
к «политической весне» 1905 г.
Печальный итог сделал я в новогодней
записи 1901 г.: «Мы вступаем в XX столетие. Что
даст оно нам, человечеству и особенно
еврейству? Судя по истории последних
десятилетий отошедшего века, можно думать,
что человечество идет к новому средневековью,
к ужасам войны и национальной борьбы,
к поруганию высших этических принципов
в нолитике и частной жизни. Но не хочется
верить в такое обобщение. Нынешняя отвратительная
реакция должна вызвать контрреакцию.
XVIII век был веком умственных переворотов,
XIX — веком политических революций и научно-технического
прогресса, XX век должен вызвать революцию
нравственную. Должеи совершиться этический
переворот в сознании большинства, испорченного
бsстрым ростом материальной культуры
за счет духовной. Если этого не будет, то
нравственное меньшинство должно будет
уйти от мира и спасаться в ковчеге от нового
потопа зла и пеправды».
В своем прогнозе я упустил из виду
только революционное движение в России,
предвестники которого показались зимою
и весною 1901 г. В это время оно проявлялось
преимущественпо в форме студенческих
демонстраций и забастовок. Правительство
отвечало на эти политические протесты
жестокими репрессиями: бунтующих студентов
стали сдавать в солдаты, перемещали из
университета в казарму. На это молодежь,
в свою очередь, ответила выстрелом Карповича
убившего министра просвещения- Боголепова
я заметил, как изменилась за последние
годы тихая еврейская провинция. Она вся
встрепенулась, услышав звуки мессианской
трубы из сионистских конгрессов и отголоски
их в прессе. Местечковые евреи глубокомысленно
обсуждали вопросы, что выйдет из последней
поездки Герцля в Константинополь и его
аудиенции у турецкого султана, что шепнул
Герцлю император Вильгельм при встрече
в Палестине, каковы виды на «чартер». Молодежь препиралась: вот «Гамелиц» так
пишет, а «Гацефира» совсем иначе, а «Восход»
отрицает и то и другое; знатоки цитировали
самый важный источник: официоз Герцля
«Ди Вельт»...
Был вечер 7 апреля 1903 г., второй вечер православной
Пасхи. Из-за праздников газеты уже второй
день не выходили, и мы не знали, что делается
на свете. Узнали мы только кое-что от «живых»
газет в этот вечер, когда публика собралась
в клубе «Беседа», чтобы выслушать доклад
юного сиониста, одесского «вундеркинда»
В. Жаботинского, писавшего под псевдонимом
Альталена шаловливые фельетоны в одесских
газетах. То была одна из первых агитационных
речей даровитого оратора, впоследствии
вождя сионистов-максималистов. Речь
представляла собою красивый фельетон
на тему «Автоэмансипации» Пинскера.
Жаботинский развил образную мысль Пинскера,
что развеянный по миру еврейский народ
бродит повсюду как тень, как призрак нации,
как мертвый среди живых, и потому все боятся
его; отсюда и юдофобия, которая прекратится
лишь тогда, когда народ- призрак превратится
в живую государственную нацию на собственной
территории. Молодой агитатор имел успех
у публики, но на меня эта односторонняя
трактовка нашей исторический проблемы
произвела удручающее впечатление: много
ли нужно, чтобы внушить колеблющейся
еврейской молодежи страх перед собственною
национальною тенью?.. Во время перерыва,
когда я ходил по соседнему залу, я услышал
среди возбужденной публики тревожную
весть: сегодня прибыли в Одессу беженцы
из близкого Кишинева и рассказали, что
там идет кровавый погром.
В ближайшие дни мы узнали страшную
правду. Был не обыкновенный погром, а резня,
которая была подготовлена на глазах
местных властей и продолжалась три дня.
Насколько я слабо реагировал в юности
на апрельские погромы 1881 г,, которые казались
случайным откликом на цареубийство 1
марта, настолько сильно потрясла меня
эта новая апрельская эра кровавых погромов
Юдофобская травля сверху привела
к убийству снизу. Русский народ многое
вынес из 22-летней школы юдофобии: начал
с погромов и теперь дошел до резни». Мне
не сиделось дома, в залитом солнцем кабинете
с окном в сад. Я ходил к друзьям и знакомым,
расспрашивал о подробностях, так как
цензура Плеве", которого мы считали виновником
погрома, не пропускала в печати ничего,
кроме лживых официальных известий о
«драке между евреями и христианами».
В совещаниях с друзьями я настаивал на
устройстве тайного информационного
бюро, которое собирало бы сведения на
месте и рассылало бы их в большие еврейские
общины Западной Европы для агитации
в обществе и прессе. Затем у нас, как и у
многих в то время, возникла идея об организации
самооборо- ны, чтобы снять с еврейских
масс позор смерти без сопротивления
было дано психологическое объяснение
совершившемуся: в течение многих лет
русские массы, наблюдая действия высшего
правительства и местных органов власти
по отношению к евреям, прониклись убеждением,
что евреи не только бесправны, но и беззащитны;
в Кишиневе это подтвердилось; нужно поэтому
показать озверелым толпам, что если правительство
нас не защищает, мы сами готовы к защите
своей жизни и чести, что нельзя на нас нападать
безнаказанно, а для этого мы должны везде
организовать отряды самообороны
Скоро мы узнали, что мы совершили наказуемое
деяние, ибо циркуляр Плеве оповещал всех
губернаторов о запрещении евреям устраивать
кружки самообороны
Уже под первым впечатлением катастрофы
я записал: «„Кишиневская резня" — поворотный
момент в еврейской истории. Вторая критическая
дата после 1881 года — 1903 год. Давно начавшаяся
эмиграция должна усилиться и принять
форму постепенной эвакуации второй Испании.
В Америке должна утвердиться гегемония
еврейства. Но это долгий, вековой процесс».
Пережитое двадцатилетие завещало
нам один великий лозунг: национальная
самопомощь» *. Эта самопомощь должна идти
в двух направлениях: борьба за гражданские
и национально-культурные права на теперешних
местах жительства и создание нового
крупного центра еврейства
если средняя годовая цифра эмиграции
в Америку до сих пор составляла 50 000, то отныне
она повысится до ста тысяч: с 1903 г. такова
именно была в течение нескольких лет
средняя цифра эмиграции, превратившей
наш американский центр ко времени мировой
войны в трехмиллионный, а затем в четырехмиллионный.
Я требовал, чтобы эмиграция регулировалась
не только как социально-экономический,
но и как национальный фактор. Нужно стремиться
к концентрации больших масс на новых
местах, а не к рассеянию
18 июня 1903 г. мы приехали в Вильну. Вследствие
летнего разъезда на дачи, мы лишены были
помощи знакомых при устройстве нового
гнезда. Мы временно приютились в свободной
квартире известного сиониста Исаака
Гольдберга на Виленской улице, так как
семья его уехала на лето за границу
я поселился не в усадьбе с лесопильней
близ Речицы, а в дачиой местности близ
Гомеля, главной резиденции Кагана. В этом
дачном пригороде, под названием Чонка,
среди соснового леса на высоком берегу
Сожа понастроили себе много дач зажиточные
гомельские евреи; здесь жили семьи их
в летние месяцы, образуя сплошной поселок
родственных или знакомых семейств
Бывший мстиславский «апикойрес»
оказался сионистом и вместе с тем религиозным
человеком. Потеряв службу в закрызшсмся
еврейском училище, он поступил на фармацевтические
курсы и сделался аптекарем.
Большой русской деревней показался
мне старообрядческий город Новозыбков,
где за короткое время выросла значительная
еврейская община
старшая дочь уехала в Петербург для
поступления на Высшие женские курсы
(Бестужевские), а младшая в Новозыбков
для обучения в последнем классе гимназии;
остались мы с сыном-гимназистом
Пришли вести о кровавом погроме в
том самом Гомеле, откуда я только недавно
вернулся. То был второй Кишинев, хотя и
меньший по размерам и без его позора пассивности.
Еще летом я заметил в Гомеле, что бундовская
и сионистская молодежь готовится к самообороне,
которая в это время стала популярною
в различных слоях общества. Эта самоотверженная
молодежь отбила гомельских погромщиков
при их первой попытке, но должна была отступить
при втором приступе перед соединенными
силами громил, полиции и войска. Правительство
Плеве заботилось больше об аресте оборонявшихся,
чем нападавших, и сулило дальнейшие расправы
с евреями за участие молодежи в революции
письмо от моей дочери Софии, учившейся
тогда на Высших женских курсах в Петербурге.
Она написала и прислала мне стихотворение,
которое я озаглавил «Новому Гаману».
Под Гаманом подразумевался всесильный
министр Плеве, попуститель кишиневского
погрома, который хотел «утопить русскую
революцию в еврейской крови». В стихотворении
изображен момент, когда в темной душе
Плеве «зрел чудовищный план преступленья»
и он заранее торжествовал победу над
евреями:
Я спущу на вас стаю голодных зверей,
дикой злобе расчищу дорогу,
И рабов моих верных послушную рать тем зверям я пошлю на подмогу...
Все последние искорки я погашу, чтобы
ночь над страною настала.
В этой тьме не увидят той властной
руки, что зверей на арену послала...
Поэт отвечает коварному тирану:
Ты ошибся, палач. Пусть сгущается мрак,
своего ты не скроешь позора.
В этой жуткой ночи свет мерцает вдали:
то немеркнущий свет приговора...
Вспомни старую дивную повесть: 6 тот
час, как безумец другой,
Над святыней глумясь, восседал среди
шумного пира,
Чей-то перст роковые чертил письмена,
А по стогнам, молчавшим в объятиях сна,
Тихо двигались полчища Кира...
Мне хотелось уехать на пару дней и
отдохнуть в местности, где «дивно сочетались
природа и история»: в древнем еврейско-караимском
городке Троки, в двух часах езды от Вильны.
В солнечное июньское утро я подъехал
на лошадях к Трокам, остановился в мезонине
старой гостиницы, близ главной достопримечательности
города — разрушенного замка великих
князей литовских. В сопровождении местного
аптекаря я бродил по сонному городку
и его окрестностям. Не могу иначе передать
свои впечатления, как лаконическими
фразами тогдашней записи: «Тихий, уснувший
городок. С моим чичероне начал обход. Зашел
к караимскому хазану. Час-полтора в разговорах
о караимстве в Троках, о древностях. Был
рядом в кенассе (синагоге караимов), которая
теперь ремонтируется. Караимщизна (караимский
квартал) дремлет среди огородов и садов,
спускающихся позади домиков к озеру.
Потом мы пошли на караимское кладбище,
над которым витает тень пяти веков. Древние
надгробные па- мятники вросли в землю,
и надписи стерты... Городской сад на горе,
над озером, катание по озеру, к развалинам
древнего замка на островке... Полтора часа
дивных, незабвенных впечатлений. Я слышал
вздохи древней Литвы, плач соловья в роще,
окружающей развалины замка. Я чуял грусть
умирающей культуры. Купался в потоке
лучей заката, зажегших это дивное озеро,
упивался ароматом воздуха, пахнущего
крепким медом. Я жил в XV в., говорил с тенистыми
дубами, дубовыми людьми, видел блуждающие
тени моих предков среди этой мужицко-княжеской
обстановки. Что-то создавалось здесь
пять веков назад, при Витовте. А теперь
остались пни, обломки. Бегут из страны,
служившей с 1388 г. приютом для гонимых. Тихое
Трокское озеро и бурная даль океана —
какие концы!»
Родители из близких мне кругов руководящей
интеллигенции с ужасом наблюдали, как
выстраданныее ими убеждения казались
их подросшим детям чем-то отжившим. Часто
идеология этих руководителей, воспринятая
широкими кругами общества, отвергалась
или игнорировалась близкими, своими.
Вопль таких разочарованных отцов нашел
отклик в следующей моей записи (июнь 1904):
«Как страшно разочароваться в детях!
Следить с первого дня за ростом дорогой
души, отдавать силы, внимание, покой этому
семени будущего, видеть себя лучшим, более
совершенным в детях — и потом убедиться,
что все это самообман, что любой проходимец
может разрушить эти надежды, угасить
возвышенный дух тлетворным дыханием
улицы, — как это больно! Устоят ли наши дети
в героической борьбе за еврейство при
слабости нравственного императива, при
модном эстетизме, отрицающем наш национальный
этизм
15 июля в три часа дня, когда я сидел за
обедом, мне с улицы принесли весть, что
утром убит в Петербурге Плеве. Люди передавали
друг другу это известие как радостную
новость: пал Гаман, злой гений России. Чувствовалось,
что этот террористический акт, в связи
с поражениями на Дальнем Востоке, вызовет
перелом во внутренней политике...
Крайне утомленный, я уехал на летний
отдых. Я принял приглашение семьи И. А. Гольдберга
погостить у них в Либаве, на приморской
даче. 21 июля я уже стоял на пляже Балтийского
порта и смотрел на высоко вздымающуюся
грудь бурного моря
На улицах и в домах местечка следы
военного времени: страх перед мобилизацией
и массовое бегство в Америку
Когда я в конце августа вернулся в
Вильну, мне уже на вокзале сообщили крупную
новость: виленский генерал-губернатор,
либеральный князь Святополк-Мирский
назначен министром внутренних дел. Заговорили
о широких реформах, о желании правительства
примириться с обществом после ненавистного
режима Плеве. Приближалась так называемая
<<политическая весна», но в воздухе еще
выли злые зимние ветры. Военные поражения
на Дальнем Востоке, непрерывные мобилизации
и мобилизационные погромы (нападения
резервистов на евреев во многих городах)
— все это волновало, угнетало душу
В декабре настроение еще больше понизилось.
Грубый окрик Николая II против намеков
на конституцию в либеральных земских
резолюциях и манифест 12 декабря, где намечались
бюрократические, а не социальные реформы,
окатили общество холодной водой. «Реформу
при помощи общества грубо оттолкнули
и таким образом предоставили решение
вопроса революции», — писал я под конец
1904 г. Революция стояла у порога.
Комментариев нет:
Отправить комментарий