Живший рядом с нами Куле (сокращенное
от Янкуле, Яков) Велькес, рыжий еврей средних
лет, был как бы создан для роли «азбучного
меламеда»: веселый и ласковый, заигрывавший
с малышами, он совсем не был похож на того
грозного «ребе», которым матери обыкновенно
пугали шаловливых детей. Ввод в хедер
был сделан без обычных церемоний: родителям
не хотелось повторить процедуру, проделанную
годом или двумя ранее при вводе старшего
брата. Однако помню этот знаменательный
весенний день, кажется первый после Пасхи
вторник (примета: вторник — хороший день).
Мать привела меня в хедер, помещавшийся
в наемной комнате соседнего дома, сунув
мне в карманы пряники и конфеты. Там уже
сидел меламед Куле с пятью учениками,
такими же новичками, как я; с некоторыми
пришли их отцы. Учитель сидел с ребенком,
нагнувшись над таблицей алфавита с большими
буквами, ученик повторял за ним названия
букв или отвечал на его вопрос; при удачном
ответе на таблицу падал сверху пряник,
брошенный стоявшим сзади отцом, и ребенок
радостно подхватывал этот «дар неба»,
так как его уверяли, что это ангел бросает
ему сладости. Это было подслащение горького
корня хедерного учения. Мне ангел ничего
не бросал, но моя гордость была полыцена
заявлением учителя, что сам «реб Бенционке»
(ласкательное имя деда в городе) вверил
ему обучение своего внука. При этом он
похлопал по плечу и весело сказал: ну, кундес
(озорник), будем учиться!
Ребе подгоняет слабых: «ну, зог же, шейгец,
кундес» (ну, скажи же, шалун, озорник), а когда
мальчик делает ошибку, кричит на него
с притворным гневом: «ах, крепхен золсту
эсен!» (ах, ешь ты вареники!).
Что сам хедер может стать Египтом
с его рабством и казнями, я в этом убедился,
когда после трех полугодий учения в начальной
школе меламеда Куле меня перевели в другой
хедер, где начиналось обучение Талмуду.
Новый ребе, Ице Пиплер, был прямой противоположностью
предшественнику. Низенький, с толстым
носом под близорукими глазами, он всегда
был угрюм и не говорил доброго слова с
учениками. От девяти часов утра до восьми
вечера, с часовым перерывом для обеда,
держал он нас, детей 8—9 лет, летом и зимою,
в тесной каморке хедера и томил наши головы
премудростью, явно для нас недоступною.
Он начал обучать нас Талмуду сразу, по
полным текстам Мишны и Гемары. Если коротенькие
положения Мишны, близкие по языку к библейским
формам, были нам еще понятны, то обширные
рассуждения Гемары с ее арамейским диалектом
и головоломной казуистикой составляли
истинную пытку для детского мозга
Помню хмурый и холодный день ранней
осени в доме ребе, Ице Пиплера. Мы сидим
в крытой ельником «суке» (палатке) при
доме учителя на окраине города, на холме,
круто спускающемся к городским колодцам.
Хо- лодный осенний ветер воет и врывается
в палатку через щели плохо сколоченных
досок, а .мы сидим за столом и читаем с грустным
напевом эти жуткие слова: «Суета сует,
сказал Когелет... Что проку человеку от
всех его стараний и трудов под солнцем?..
Вижу я все дела, что делаются под солнцем,
и вот все это суета и пустые затеи... Участь
людей и скотов одинакова: и те, и другие
умирают. Кто скажет, что дух людей восходит
вверх, а дух скота нисходит вниз?»... Я как
будто и теперь еще ощущаю тогдашнюю холодную
дрожь в теле и от осеннего ветра, и от этих
страшных слов. Много раз впоследствии,
когда меня охватывал и леденил мое миросозерцание
космический холод, я вспоминал эту мрачную
осень, и трепет восьмилетнего мальчика
перед раскрывшейся бездной, и эту столь
же дивную, сколько страшную книгу, которая
содержит в себе самые существенные элементы
скептицизма и пессимизма всех веков,
самую суть всех «проклятых вопросов»
человечества
Мне хорошо запомнились картины «приема»
рекрутов на военную службу. В одном доме
близ костела была устроена «рекрутская»
(по-еврейски говорили «некруцке»), где
содержались под стражей пойманные рекруты
впредь до врачебного их осмотра и сдачи
годных в солдаты. Там же содержались и
«охотники» (евреи говорили «охвотники»),
бедные еврейские парни, которые соглашались
идти в солдаты по найму взамен того или
другого из «очередных» рекрутов; их тоже
держали под замком из опасения, что они
раздумают и сбегут. Рекрутам посылалась
ежедневно еда от родных или от зажиточных
хозяев по очереди, охотники же получали
продовольствие от своих нанимателей,
которые их откармливали для того, чтобы
врачи не браковали их по слабосилию. Рекруты
нарочно питались плохо, чтобы на врачебном
осмотре их признали негодными по состоянию
здоровья, охотники же, наоборот, ели до
отвала на счет своих нанимателей и требовали
от них самой лучшей пищи, чтобы поправить
свое здоровье перед переходом в казарму;
наниматель вынужден был исполнять все
капризы охотника, боясь, что тот откажется
от договора. Отсюда пошла у нас поговорка:
«он балуется или капризничает как охотник»
(<<эр немт зих ибер ви ан охвотник»).
Приводят из рекрутской группу молодых
людей и вводят в приемный зал. Родные на
площади с волнением ждут приговора. Проходит
час, другой. Вот выводят из рокового дома
молодого человека, бледного, шатающегося,
только что коротко остриженного, без
пейс и бороды. Раздаются крики: «Признали
годным, забрили лоб!» — и в ответ громкие
вопли родных. Плачут мать и отец «погибшего»,
иногда молодая жена с ребенком на руках,
расстающиеся с уходящим на долгие, долгие
годы...
«Отец милосердный, живущий на высотах,
ведь Ты отец всех сирот. Боже, Боже, посмотри
вниз, как мучаются еврейские солдаты!»
Дальше идут жалобы, как солдат заставляют
стричь пейсы и бороды, нарушать субботу
и праздники, есть «царскую кашу» и т. п
под скамьей лежал своеобразный хлеб:
большой толстый брус «жмаки» (жмых), изготовленной
из конопляных зерен и служившей обыкновенно
кормом для скота или для мужиков в голодные
годы. От этого «хлеба бедности» рабби
Зелиг отрезывал ломоть, ел и запивал особым
мужицким напитком «березовиком», сладковатой
водой, вытекающей из надрезов в стволе
березы раннею весною и собираемой крестьянами
в ведрах. Зелиг объяснял нам, что он в будни
употребляет в пищу только растительные
вещества,
Я хорошо знал и народное поверье, что
ангел смерти перерезывает умирающему
горло острым ножом («ха- леф») и, уходя, обмывает
нож в кадках воды, стоящих в доме покойника
и в соседних домах; поэтому считалось
обязательным в день смерти выливать
всю воду из кадок в этих домах — обычай,
который я сам наблюдал и затем нашел в
раввинских кодексах
Мы, хедерные мальчики, достоверно
знали, что обитатели ада отпускаются
на волю только на одни сутки в неделю, от
вечера пятницы до вечера субботы; знали,
что кто на исходе субботы приложит ухо
к косяку двери синагоги, услышит возглас:
«Вернитесь, грешники, в ад!» В сумерки субботнего
дня я, бывало, стою на площади большой синагоги,
гляжу на огненно-красный закат и слышу
замечание товарища: это на небе растапливают
огромные печи ада, чтобы жарить «решоим»
(грешников).
наш город приехал Кельмский Магид,
который с 1860-х гг. объезжал Литву и Белоруссию,
произносил громовые проповеди против
идей нового просвещения (Гаскала) и против
вольных нравов. То был настоящий еврейский
Савонарола на заре еврейского ренессанса
Когда ты придешь на тот свет, — говорил
он, — и Верховный Судия спросит тебя: почему
не доносятся до меня звуки кадиш (заупокойной
молитвы сыновей о родителях) твоего сына,
— что же ты ответишь? Ты скажешь: я позволил
моему сыну учиться в гойских школах, часы
утренней молитвы он проводит не в синагоге,
а в гимназии... И раздастся грозный голос:
горе тебе, несчастный! Ты погубил душу
сына и потерял молельщика за упокой твоей
души. Ступай в ад!..» Громкие рыдания оглашают
синагогу
наслушался я рассказов о покойниках,
собирающихся по ночам в пустом женском
отделении синагоги для богослужения
и публичного чтения Торы; иногда они <<вызывают
к Торе>> того или другого из живых членов
общины, и тогда вызываемый может быть
уверен, что его скоро призовут на тот свет.
На этом поверии основана одна из прелестных
<<Сказок гетто» Комперта, которые я позже
перевел на русский язык.
весной 1871 г. у нас в хедере читалось полученное
из Одессы длинное письмо от жившего там
земляка с описанием пасхального погрома,
устроенного греками и русскими в еврейских
кварталах. Врезалась в мою память одна
подробность: как погромщики разрывали
перины и подушки в еврейских квартирах
и пускали по ветру пух и перья, которыми
улицы были покрыты как снегом
В то время — мне уже шел 12-й год — предметом
моего увлечения был известный французский
роман Эжена Сю «Тайны Парижа» в древнееврейском
переводе Шульмана («Мистре ІІариз», четыре
части, Вильна 1857—1860). Впервые предо мною предстали
жизнь парижской бедноты и социальные
язвы большого города. Томик за томиком
этого романа одалживал я у одного приятеля,
перечитывая каждый по нескольку раз,
а когда наступало время возвратить книгу,
у меня не хватало духу расстаться с нею.
И я однажды принял отчаянное решение:
переписать всю книгу перед возвраіцением
ее владельцу. Я с братом переписывали
книгу по вечерам, иногда до глубокой ночи,
работали спешно, лихорадочно, но успели
переписать только один том из четырех
и почувствовали, что больше у нас сил не
хватит.
Вскоре мне довелось прочесть и другой
однородный роман Мапу, «Любовь Сиона»
(«Агават Цион»), о котором мои современники
говорили в один голос, что начавши читать
нельзя было от него оторваться. Я тоже
испытал это очарование романтической
идиллии и восторженно декламировал песни
влюбленно- го пастуха Амнона: «Тишина
и покой лишь в пастушьих шатрах» или: «0,
поля Бетлехем, место юных утех!»
стал подсчитывать мои ресурсы: ежедневно мне дают две копейки на покупку
завтрака, пары булочек; если я два-три раза
в неделю откажусь от завтрака, то скоплю
нужную сумму только в течение целого
года
в начале 1873 г. написал на витиеватом
библейском языке боевую статью под заглавием
«Видение о священном языке» («Хазон сефат
гакодеш»), где я бичевал ханжей и обскурантов,
привержеииых только к нзучению Талмула,
пренебрегающих изучением Библии и враждебных
новой литературе Гаскалы.
Я хорошо знал честнейшего шапочника
Лейбе: я не раз заходил в его жалкий домик
на краю обрыва в воскресенье утром и видел,
как он грызет оставшийся от субботы маленький
кусочек белого хлеба («хала») перед выходом
на рынок с готовой шапкой, но без уверенности,
что он продаст ее за 20 копеек и сможет купить
ковригу черного хлеба на прокормление
семьи
Я уже сам знаю, что начинать нужно торжественно
по-древнееврейски: «Моему дорогому, славному,
всеми почитаемому мужу Меер-Якову, чтоб
сиял его свет...» После этой вступительной
фразы я писал дальше на идиш, примерно
так: «Извещаю тебя, что получила твое письмо
и 50 рѵблей. Тотчас я из этих денег уплатила
десять рублей за квартиру за три месяца,
„схар лимуд" (плату за учение). за Велвеле
три рубля и за Симона два рубля, обоим мальчикам
заказала сшить новые костюмчики по четыре
рубля, да и сапожки совсем у них порвались,
заплатила сапожнику за починку два рубля,
а девочкам юбчонки кое-какие пошила —
еще три рубля; в лавках долги уплатила
— семь рублей. Ну вот и осталось от присланных
тобою денег 15 рублей. Из них я заплачу десять
за купленную на заводе посуду для лавки
и опять возьму там в кредит товар. Останется
у меня пять рублей на те кущие расходы,
до следующего месяца...»
По поручению матери я впоследствии
писал от ее имени просьбы о помощи к ее
богатому отцу, моему незнакомому скупому
деду, и тут уже писал вольно на библейском
языке, употребляя всю силу красноречия.
Дед показывал эти письма отцѵ, и, возвращаясь
домой на праздники, отец говорил матери:
ну, написал Симон письмо старику, даже
камень мог бы растаять, а тот ничего: отказал...
Я знал почти всех иешиботников нашей
синагоги (их было тогда десятка два) по
их географическим прозвищам: «дер Могилевер»,
«дер Слуцкер» и т. п.; с некоторыми был близок
до того, что они поверяли мпе свою страшную
тайну: склонность к Гаскале и тайное чтение
вольных книжек
Я открыл в нашем городе тайное хранилище
произведений этой литературы и удостоился
чести быть допущенным туда. Один из местных
слушателей моего деда, молодой талмудист
Ханутин, сообщил мне под секретом, что
в предместье Форштадт, где он живет, в доме
содержателя «круподерки» (завода для
размола зерна в крупу) Лебе Машес имеется
большая коллекция новых книг и журналов.
В одну из летних пятниц (это было еще в лето,
предшествовавшее моему переходу из хедера
в иешиву) он меня ввел в этот книжный рай...
в его семье был урод, выкрест. Брат его,
Лейзер, давно уже принял православную
веру и сошелся с монахами старинного
монастыря в селении Пустынки, близ Мстиславля,
которые издавна занимались миссионерской
пропагандой среди евреев. (Помню, как в
припадке отчаяния какая-нибудь обиженная
хозяйкою прислуга или притесняемая родителями
дочь кричала: «Ой, я побегу либо к реке топиться,
либо в Пустынки креститься!») С течением
времени Лейзер Мешумед (так звали его
евреи) так вошел во вкус православного
иконопочитания, что сам открыл одну чудотворную
икону.
Так по инициативе крещеного еврея
Лейзера Мстиславль обогатился еще одпой
ярмаркой. Может быть, поэтому местные
евреи отзывались о Лейзере без всякой
злобы: ему прощали его отступничество
ради принесенных городу выгод, хотя, конечно,
держались подальше от него и даже от его
оставшихся в еврействе родных
Свое увлечение книгами в ту пору, на
13-м и 14-м году жизни, я могу назвать не иначе
как книгоманией. Самый вид новой книги
приводил меня в трепет. Иметь свою библиотеку
отборных книг и постоянно любоваться
ею казалось мне недосягаемым счастием.
В ту пору (1874) попались мне книжки прогрессивного
венского журнала «Гашахар» " Переца Смоленского.
Один иешиботник из слушателей лекций
деда повел меня однажды в мезонин небольшой
синагоги, где он учился, вынул из своего
сундучка две тоненькие тетради «Гашахара»
и, одолжив их мне для чтения, просил тщательно
прятать их и никому не говорить, что он
дал их мне, ибо это грозило бы ему лишением
«дней» в домах обывателей и изгнанием
из города. С тем большим волнением читал
я запретные книжки журнала, который в
конер- вативных кругах считался самым
опасным (я тогда читал и яростную полемику
против него в ортодоксальном еженедельнике
«Галеванон», выходившем в Майнце). Тут
я почуял новый дух в еврейской журналистике
и любовался модернизованным стилем Смоленского
и его сотрудников.
Комментариев нет:
Отправить комментарий