Ричард Лахман. Пассажиры первого класса на тонущем корабле США

 один менеджер хедж-фонда, на сей раз ставший руководителем аналитического центра, отмечает:] “Почему люди, чьему могуществу можно только позавидовать, кажутся столь испуганными?... Что всё это на самом деле говорит о нашей системе?... Очень странная штука. В целом заметно, что именно люди, больше всего преуспевшие в гадании на кофейной гуще, — у них-то как раз больше всего ресурсов, потому что именно так они и разбогатели, — сейчас наиболее готовы выдернуть шнур и спрыгнуть с самолёта”».

В этой книге как человек, проживший всю свою жизнь в демократической стране первого мира (сколь бы ограниченной эта демократия ни была) и желающий, чтобы та же самая возможность была и у его детей, я с ужасом смотрю на нынешнюю траекторию своей страны.

Наши усилия ограничены, и их не следует тратить даром. Реалистичная оценка уязвимости элит способна помочь тому, что наши интеллектуальные и организационные усилия будут сосредоточены там, где они могут оказаться наиболее эффективными В силу этой причины анализ должен предшествовать наставлениям.

    Мы больше не можем похвастаться наивысшими, достижениями учащихся начальной, средней и высшей школы. Американская молодёжь, занимающаяся во всё более ветшающих школах, демонстрирует гораздо худшие результаты, чем её ровесники в странах, имеющих куда меньший уровень национального дохода или расходов на образование. Соединённые Штаты, ставшие первопроходцем массового высшего образования благодаря закону о правах военнослужащих 1944 года и в последующие пять десятилетий удерживавшие лидерство по доле населения с университетскими, дипломами, теперь упали на 14 место среди развитых стран по этому показателю.

Когда я закончил юридический факультет Гарварда в 1954 году, я мог устроиться на работу в какую-нибудь фирму на Уолл-стрит на 4200 долларов в год... Я мог пойти работать в Министерство юстиции [или в Госдепартамент, или в ЦРУ] на почти тот же оклад, что предлагали частные юридические компании. Либо же, поступившись какими-то несколькими сотнями долларов стартовой зарплаты, я мог стать преподавателем и посвятить себя наставничеству молодёжи [что и сделал Бок в качестве профессора юридического факультета Гарварда, к 1971 году пройдя карьерный путь до президента Гарвардского университета].

К 1987 году перспективы для выпускников юридических факультетов радикально отличались от тех, с которыми имел дело я сам. Они могли стать преподавателями примерно за 16 тысяч долларов в год. Они могли работать в Министерстве юстиции за 25 тысяч долларов в год. Либо же они могли устроиться в какую-нибудь компанию на Уолл-стрит с начальной зарплатой 65-70 тысяч долларов».

Напротив, выпускники Оксфорда и Кембриджа XIX века, которым не светило унаследовать земельное или промышленное состояние, обнаруживали, что могут получить более высокие доходы, отправляясь за границу, а не оставаясь на родине. Можно поспорить, обладали ли выпускники Оксбриджа XIX века некими «имперскими идеалами» (неоднозначные свидетельства на сей счёт также будут рассмотрены в главе 5). А ещё более спорно, были ли британцы XIX века, отправлявшиеся к местам назначения на территории своей империи, привержены «распространению торговли, христианства и цивилизации» в большей мере, чем американцы, находившиеся за границей во время Холодной войны, были привержены продвижению «капитализма» и «демократии».

Надежды Фергюсона на то, что американцы пожелают потратить или утратить свою жизнь на службе империи за границей были осмеяны (причём за несколько десятилетий до того, как Фергюсон их выразил) в слогане на наклейке на бампер времён Вьетнамской войны: «Вступай в армию! Поезжай в далёкие экзотические страны. Повстречай восхитительных необычных людей. И убивай их!»

 С точки зрения Фергюсона, именно американская, а не британская империя является «случайной», полученной за малую цену нацией, которая не готова оплачивать её издержки или выполнять грязную работу, необходимую для сохранения того, что оказалось для неё неожиданным подарком. Фергюсон уверен, что британцы были готовы приносить больше жертв, чем другие великие державы, и погубить их могла лишь наголову превосходящая внешняя сила, а не внутренний упадок. Напротив, американцы настолько расслаблены, что они претерпевают упадок, даже несмотря на то, что их военное преимущество остаётся ошеломляющим.

    социальные программы в США скромны в сравнении с почти всеми странами Европы, так что главной причиной дефицита федерального бюджета являются налоговые льготы, которые достались главным образом богачам и корпорациям.

Питерсон был менее известен своей упрямой, длившейся на протяжении десятилетий сосредоточенностью на дефиците федерального бюджета и своим богатством, позволяю щим ему нанимать «интеллектуалов» и публицистов, нежели тем уважительным вниманием, которым его выборочные презентации бюджетных данных пользовались у политиков и журналистов. Зацикленность одного богатого человека стала навязчивой идеей большинства в нескольких созывах Конгресса и доминирующей «оптикой», сквозь призму которой рассматривали бюджет и экономику журналисты и экономисты22

США действительно осуществляют избыточные расходы в двух секторах — здравоохранении и обороне, однако на протяжении десятилетий их относительное положение в обеих этих сферах ухудшалось. На сегодняшний день Соединённые Штаты занимают 34 место среди стран мира по ожидаемой продолжительности жизни

Так обстоит дело, несмотря на тот факт, что расходы на медицину в США в 2013 году составляли 17,1% ВВП, или почти на 50% больше, чем в следующей по этому показателю стране — Франции (11,6% ВВП). В пересчёте на душу населения с корректировкой на различия в стоимости жизни в США в 2013 году тратилось на здравоохранение 9086 долларов — на 44% больше, чем во второй стране по этому показателю, Швейцарии, где соответствующие расходы составляли 6325 долларов (данные Фонда Содружества 2015 года).

почему обеспечение худшего медицинского ухода в сравнении с тем, что получают люди в других богатых и не столь богатых странах, обходится так дорого? Так происходит не потому, что американцы пользуются слишком большим объёмом услуг здравоохранения: в действительности они ходят к врачам реже и проводят в больницах меньше дней, чем жители других стран ОЭСР. Вместо этого американцы платят гораздо больше за услуги врачей, лекарства, медицинскую технику и госпитализации, чем где-либо ещё на планете, поскольку Конгресс неоднократно отказывался установить контроль над издержками и не разрешает федеральному правительству вести ценовые переговоры.

административные издержки в США приходится более чем вдвое большая доля расходов на здравоохранение, чем в любой другой стране ОЭСР. А всё потому, что многочисленным коммерческим страховым компаниям, каждая из которых имеет собственный набор процедур и графиков компенсационных выплат, требуется нанимать полчища администраторов для обработки своих специфических формуляров.

Вооружённые силы США оказались в ситуации, когда они ещё менее способны выигрывать войны, даже несмотря на то, что их перевес в финансировании, а также в количестве и сложности вооружений над актуальными и потенциальными соперниками достиг беспрецедентного в мировой истории уровня. Единственные несомненные военные победы Америки после завершения Второй мировой войны состоялись в ходе первой Войны в Заливе 1991 года, чётко обозначенной целью которой было изгнание Ирака из Кувейта, а также различных «.полицейских акций» против до жалости мелких и слабых противников в Доминиканской Республике (1965), Гренаде (1983) и Панаме (1989). Корейская война увенчалась для США неоднозначным результатом, тогда как Вьетнам был очевидным поражением.

    в ходе войн в Ираке и Афганистане, но, несмотря на то, что они не завершились прямым поражением: США, большинство целей, ради которых велись эти войны, достигнуты не были. Каждое отдельное поражение можно отнести на счёт частных и ситуативных обстоятельств, однако на фоне держав, обладавших мировым господством в последние пять веков, уникальность Америки заключается в том, что на протяжении десятилетий ей регулярно не удавалось достигать военных целей. Эти провалы оказываются ещё более колоссальными в связи с тем, что они случались в отсутствии восходящего военного соперника, а возможность и готовность США производить необходимое для военного превосходства оружие и платить за него при этом не снижалась.

мы понимаем, что универсальная система здравоохранения, управляемая и финансируемая государством, представляет собой лучший (а возможно, и единственный) способ снижения расходов на здравоохранение и улучшения его результатов. Но страховая, фармацевтическая и больничная отрасли никогда не позволят это сделать, поэтому Америке придётся и дальше платить больше за худшие результаты.

в том случае, когда наблюдатели не впадают в отчаяние по поводу последствий якобы уникального американского подхода к политике и государственному управлению, они предаются магическому мышлению, надеясь на некоего спасителя или на спонтанный прорыв какого-то социального движения. В 2008 году подобные надежды определённо воплощал Барак Обама, поскольку его сторонники проецировали на него персональные качества, которые позволили бы ему собственноручно превзойти разногласия между двумя партиями и осуществить необходимые реформы. Обама отвечал любезностью на любезность, заявляя тем, кто ходил на его митинги: «Мы и есть те самые люди, которых мы с вами ждали».

Обама до безумия любил использовать меры, основанные на догадках из области поведенческой экономики. Эти меры подразумевали, что людей надо побуждать тратить деньги из стимулирующих пакетов, откладывать на пенсию, заниматься спортом, расходовать меньше энергии и предпринимать различные прочие действия, которые идут на пользу как тем, кто руководствуется подобным поведением, так и обществу в целом капитуляции. Вместо попыток убедить общество поддержать расширенный государственный сектор или общие меры социального благосостояния, побуждение стремится хитростью заставить люден вести себя определённым образом.

В утопическом романе Ральфа Нейдера «Только супербогатые могут нас спасти!», где воображение автора рисует миллионеров, подрывающих власть корпораций и воскрешающих гражданское действие, продемонстрировано то, в какой степени прогрессивные планы основаны на надеждах на великодушие элит, а не на реалистичных планах политической мобилизации. Особенно показательно и удручающе, что эта книга была написана американцем, который на протяжении последней половины столетия преуспел в построении гражданских организаций больше, чем кто-либо другой.

    В качестве двигателя изменений периодически рассматривается некая новая третья партия. До того, как возлагать свои надежды на супербогатых, Ральф Нейдер считал, что выдвижение его кандидатуры в президенты от третьей партии нарушит двухпартийную дуополию во власти и неким так и не прояснённым образом создаст пространство для прогрессивной политики. Томас Фридман, известнейший американский газетный колумнист начала XXI века, выступал в поддержку «третьей партии, которая в ходе следующей президентской кампании посмотрит американцам в глаза и скажет: “Две существующие партии лгут вам. Они не могут сказать вам правду, потому что каждая из них находится в ловушке множества интересов корпораций. Я не собираюсь говорить вам то, что вы хотите услышать. Я скажу то, что вам нужно услышать, если мы хотим быть мировыми лидерами, а не новыми римлянами”»24.

Фридман не говорит о том, как и почему третья партия сможет преодолеть те препятствия, которые оказался неспособен превзойти Обама, тоже обещавший сказать правду, бросить вызов корпорациям и переломить патовую ситуацию.

Ещё одно популярное общее место — обнаруживать потенциал для политической трансформации в новых технологиях. Утверждения, что интернет (или твиттер, или мобильные телефоны) могут стимулировать эффективные политические движения, способные заместить канувшие в лету или замшелые профсоюзы и массовые организации, ещё предстоит реализовать на практике.

способствуют «коротким, спорадическим, эпизодическим и продолжительным кампаниям», которые зачастую не обладают политическим содержанием и вместо этого реализуют широкое разнообразие тактик, направленных на исправление чего-либо. Приводимые в работе Эрл и Кимпорт примеры подобных изолированных онлайп-усилий сосредоточены на выражении возмущений и претензий, зачастую исходя из опыта их конкретного участника как потребителя, а не гражданина. В конце книги ставится вопрос: «Что этот новый репертуар даёт для исследований интернета'.'» (р. 188) — а не о том, что этот онлайн-репертуар предлагает политике.

Ливроу сосредотачивается на технологиях интернет-мобилизации, ио ничего не говорит о том, имели ли действия активистов по нарушению мероприятий хоть какой-то результат в том смысле, что глобальные институты оказались мйисе способны проводить приоритетную для них политику.

Поскольку возможности для переговорного процесса обычно не подкрепляются существенными ресурсами, необходимыми для фактического реше.ния проблем, «результаты в конечном счёте разочаровывают»

Вместо создания условий для повышения налогов на прибыли корпораций или на богатых «участники вдохновляются представлением о том, что выгоды для общества находятся в дразняще близких пределах их досягаемости, если приложить немного усилий и протянуть дружескую руку помощи» 

признают, что «онлайн-участие может быть поверхностным и спорадическим», а «гибкость в перемещении от одной проблемы к другой» может привести к тому, что участники будут быстро переходить к некой новой проблеме, тогда как «организации... сталкиваются с постоянным конфликтом между реагированием на вопросы, беспокоящие их наиболее активных сторонников, и выстраиванием более широких коалиций, необходимых для достижения устойчивого политического успеха»

Ограничением для интернет-мобилизации выступает отсутствие у онлайн-движений механизмов принятия решении, позволяющих вырабатывать эффективные ответы на полицейские репрессии или формулировать новые позиции по мере трансформации политического ландшафта. По словам Туфекчи, социальные движения эффективны в топ мере, насколько они способны оформлять дискуссии н сигнализировать о своей потенциальной подрывной и электоральной силе. Интернет хорош для первой из этих задач, но в гораздо меньшей степени подходит для организации реальных нарушений функционирования чего-либо, поскольку флешмобы быстро рассасываются.

Однако объёмы средств, привлечённых в онлайне или с помощью обычных писем, по-прежнему меньше, чем деньги, собранные характерным для XIX века способом с корпораций и отдельных состоятельных лиц, на которые покупаются голоса за кандидатов и официальных представителей обеих партий.

В отсутствии институтов, способных разрабатывать инженерные или градостроительные планы и управлять армиями вновь нанятых работников, «готовые к реализации» проекты, предпринятые в США в 2009-2010 годах, имели малый масштаб и были поэтапными, сфокусированными главным образом на обновлении покрытия дорог и ремонте существующей инфраструктуры. Они предполагали оплату труда уже действующих работников на уровне штатов и муниципалитетов, которые в ином случае были бы уволены, и раздачу налоговых льгот, стимулирующих расходы на потребительские товары в частном секторе. Суммарным эффектом этого бюджетного стимулирования было просто замедление стремительной деградации американских дорог, мостов, плотин и школ фактически без продвижения в направлении строительства новых транспортных, коммунальных и прочих сетей, необходимых для международной конкурентоспособности или хотя бы для поддержания имеющихся масштабов производства в экономике. Контраст с монументальными плотинами и другими проектами, реализованными в ходе Нового курса, а также с высокоскоростными железными дорогами, метро, аэропортами и центрами городов, строительство которых ускорила стимулирующая программа в Китае, обнаруживает снижение способности американского правительства планировать и осуществлять крупномасштабные проекты, происходящее одновременно с утратой возможности администрирования льгот.

эпоха между 1914 годом и 1970-ми годами был уникальным эпизодом на протяжении нескольких столетий истории капитализма и наций-государств с точки зрения уровня равенства доходов и благосостояния. В значительной степени это равенство было обусловлено беспрецедентно высокими ставками налогов на верхнюю группу доходов и крупное землевладение.

ставки подоходных налогов не соотносились с масштабами избирательного права или с тем обстоятельством, находились ли у власти левые партии. Данное несоответствие всецело объясняется другими факторами: осуществляла ли та или иная страна призыв своих граждан во время мировых войн и была ли она электоральной демократией. Иными словами, Германия, Австрия и Италия во время Первой мировой войны не облагали своих богачей высокими налогами, поскольку там существовал воинский призыв, но они не были демократиями.

Британии, Франции и Соединённых Штатах законодатели, которые во время мировых войн выступали за высокие налоги для богатых, оформляли данные изъятия в качестве компенсационной мобилизации богатства, уравновешивающей воинский призыв в прямом смысле. Эти авторы приходят к выводу, что в последние десятилетия XX века, после завершения эпохи воинского призыва, левым оставалось лишь выдвигать пустые доводы в пользу «справедливости», уязвимые для контраргументов, что несправедливо облагать налогами богатых по более высоким ставкам, чем остальных. Вальтер Шайдель утверждает, что окончание войн с массовой мобилизацией, а следовательно, и прекращение воинского призыва устранили наиболее убедительные аргументы в пользу перераспределительных налогов

уверенность президента Кеннеди в способности специалистов (experts') решать проблемы с помощью своих технических знаний выглядит одновременно трогательной и неуместной. Но наиболее нереалистично для тех, кто жил в Соединённых Штатах в первые десятилетия XXI века, выглядит его уверенность, что экспертные суждения могут убедить элиты или граждан в целом отказаться от своих идеологических позиций иди подчинить свои частные интересы политическим решениям, которые поведут к общему процветанию и общему благу.

То «практическое управление современной экономикой», которое описывал Кеннеди во втором из своих процитированных выступлений, пользовалось поддержкой обеих американских партий. Их лидеры в Конгрессе поддерживали кейнсианские стратегии снижения налогов и государственных расходов, такую же позицию занимали и «корпоративные умеренные», которые возглавляли большинство крупнейших компаний США3. В начале 1960-х годов этот консенсус распространялся и на внешнюю политику, предполагая согласие по поводу агрессивного подхода к вооружению Третьего мира и антиповстанческим действиям на его территории.

    Богатые американцы, как и их европейские визави, не видели иного выбора, кроме как согласиться с исторически беспрецедентно низкими масштабами неравенства доходов и благосостояния. 76 богатейших американцев с состояниям более 75 млн долларов, представленные в 1957 году в одной из статей журнала Fortune, «считали несколько аморальным, что их дети будут жить на не заработанные ими деньги». Однако даже те, кто хотел бы, чтобы их дети унаследовали их состояния, понимали, что согласны на высокий уровень налогообложения.

Конфликт вокруг идеологических, классовых или иных сюжетов был ограниченным прежде всего благодаря господствующему положению Соединённых Штатов в мировой экономике и геополитике, которое обеспечивало ресурсы для согласования множества интересов и приоритетов. Налоговые поступления позволяли осуществлять новые социальные программы на уровне как штатов и муниципалитетов, так и страны в целом. Государственный сектор строительных работ, который радикально увеличился с принятием программ Нового курса, сохранялся в течение четверти века после Второй мировой войны — основным его фокусом стали школы, университеты, больницы и дороги. Количество студентов в университетах, постепенно увеличивавшееся в первой половине XX века, сразу после окончания Второй мировой удвоилось, а к концу XX века выросло более чем вчетверо.

    Плотность охвата профсоюзами, рассчитанная как доля организованных несельскохозяйственных работников, достигла пикового уровня 33,3% в 1954 году (аналогичного предшествующему максимуму 1945 года), снизилась до 28,6% к 1960 году, сократилась лишь до 26,6% в 1972 году, но затем падала ускоряющимися темпами — до 23,9% в 1981 году, 18,2% в 1991 году, 14,8% в 2001 году и 13% в 2011 году.

среди профсоюзов существовали разногласия относительно коммунизма, что вело к чисткам, устранявшим наиболее преданных и успешных организаторов, в результате чего во главе профсоюзов оставались всё более пассивные и бюрократичные должностные лица.

После 1960-х годов американская экономика и публичная политика резко изменились. В 1970-х годах стремительно повышавшиеся после окончания Второй мировой войны заработки индивидов, доходы семей, производительность труда, прибыли корпораций и доходы государства разом перестали расти. Сколь бы тяжёлым временем ни были семидесятые в сравнении с бумом 1950-1960-х годов, темпы роста ВВП (как совокупного, так и на душу населения), производительности труда и реальных заработков на одного наёмного работника сокращались и в последующие десятилетия. Эти показатели стали демонстрировать противоположную тенденцию лишь благодаря экспансии 1995-2000 годов, которая была пробуждена к жизни и поддерживалась главным образом финансовым пузырём, лопнувшим вместе с крахом фондового рынка в 2000 году.

Производительность труда в США, в промежутке 1950-1973 годов показывавшая рост в среднем на 2,5% в год, затем, с 1973 по 1984 годы, увеличивалась лишь на 1% в год. Реальные зарплаты, которые в 1960-х годах росли на 10% в год, в 1970-х увеличивались лишь на 2,7% в год, что, впрочем, и так было более чем вдвое выше динамики в любом из последующих десятилетий29. Норма прибыли нефинансовых коммерческих компаний, «резко колеблющаяся в течение отдельно взятого бизнес-цикла», достигала пиковых значений 9,2% в 1982 году, 12,6% в 1997 году и 11,7% в 2006 году, что едва ли сопоставимо с пиковыми значениями в 16% в 1950-х годах и 17,3% в 1966 году. Кроме того, в 1950-1960-х годах эти пики продолжались дольше, а спады были короче и менее резкими, чем в любом последующем десятилетии, включая 1990-е годы.

Трудящимся после 1973 года доставалась лишь незначительная доля роста производительности. С 1948 по 1973 годы производительность увеличилась на 96,7%, а средняя почасовая заработная плата работников на производстве/вне сферы управления в частном секторе выросла на 91,3%. Но в 1973-2014 годах производительность выросла на 72,2%, а зарплаты всего на 9,2%.

Неравенство доходов, снижавшееся при всех президентах от Франклина Рузвельта до Линдона Джонсона, за исключением Эйзенхауэра, при котором оно оставалось на неизменном: уровне, далее увеличивалось при всех президентах от Никсона до Бу-ша-младшего, включая Клинтона, и слегка снизилось при Обаме. Неравенство в благосостоянии начиная с 1970-х годов росло всё более быстрыми темпами, достигнув в президентство Буша-млад-шего в 2007 году пикового значения, превышавшего прежний максимум, установленный в 1929 году. В 1928 году на долю самых богатых 1% американцев приходилось 23,9% совокупного национального дохода. К 1979 году этот показатель сократился до 10%, но в 2007 году снова увеличился до 23,5%, а в 2013 году слегка сократился до 20,1%33. Иными словами, «верхнему 1% американцев, которые в конце 1960-х годов обычно получали 11% национального дохода, теперь достается чуть более 20%, а нижние 50%, которые прежде обычно получали более 20%, теперь имеют 12% — от нижних 50% к верхнему 1% перешло 8% национального дохода.

если в 1980 году взрослые представители верхнего 1% получали доходы, в 27 раз превышавшие доходы нижних 50%, то сегодня этот разрыв увеличился до 81 раза».

«Руководители крупных американских компаний в 1965 году зарабатывали в 20 раз больше, чем средний работник; в 1978 году это соотношение увеличилось до 29,9:1, к 1989 году — до 58,7:1, а затем, в 1990-х, подскочило до 376:1 в 2000 году, к концу происходившего в этом десятилетии восстановления экономики».

Государственная политика в 1970-х годах тоже совершила впечатляющий поворот. Единственное существенное увеличение роли федерального правительства в законодательном регулировании или социальном обеспечении произошло в первые годы администрации Никсона, когда было основано Агентство по охране окружающей среды (1970 год), вступили в силу законы: «О чистом воздухе» (1970 год) и «О чистой воде» (1972 год), а также в 1970 году был принят закон «Об охране труда и здоровья». После этого в Соединённых Штатах не принималось никаких значимых законов об охране окружающей среды.

после программы «Великого общества» попытки дальнейшего наращивания социальных гарантий и компенсаций постоянно блокировались. Наиболее известным эпизодом в этой серии стали поражения, которые потерпели планы гарантированного здравоохранения для всех: американцев администраций Никсона, Картера и Клинтона. Все три эти поражения состоялись в тот момент, когда. Конгресс находился под контролем демократов, причем при Картере в 1977-1978 годах демократическое большинство было почти таким же существенным, как при Джонсоне в 1965-1966 годах. Каждый из планов, предлагавшихся тремя указанными президентами, был более всеобъемлющим, чем тот, который превратился в закон при Обаме в 2010

Американские женщины добились правового равенства во многих сферах начиная с 1960-х годов, однако им не удалось получить финансируемый государством отпуск по уходу за ребенком и детские льготы, на которые имеют право женщины в любой другой богатой стране. В конце президентства Обамы общий уровень бедности был выше, чем в 1973 году, в конце первой администрации Никсона, который по-прежнему остается минимальным за всю историю США.

    власти предпринимали уверенные шаги по ослаблению защитных механизмов для трудящихся и потребителей, одновременно меняя регуляторную и налоговую политику таким образом, что это увеличивало неравенство и делало граждан более уязвимыми для бесчинств крупных корпораций. Все завоевания Нового курса и Великого общества по сокращению неравенства за три десятилетия, прошедших от избрания Рейгана до избрания Обамы, были развернуты вспять, поскольку по масштабам неравенства в благосостоянии Соединённые Штаты в первом десятилетии XXI века вернулись в 1920-е

Брюс Уэстерн и Джейк Розенфельд указывают, что «сокращение организованного труда даёт от пятой до третьей части роста неравенства — эффект, сопоставимый с нарастающим расслоением заработных плат в зависимости от уровня образования».

Верхняя ставка подоходного налога снизилась с 77% в конце президентства Джонсона до 28% при Рейгане.

Налоговые поступления от корпораций также впечатляюще снизились: с 23% федеральных доходов в 1967 году до 12% в 2008 году -главным образом потому, что Конгресс голосовал за придание статуса законов всё большему количеству налоговых кредитов и льгот, а администрации от обеих партий игнорировали использование компаниями налоговых убежищ наподобие тех, которые использовали богатые физические лица для того, чтобы прятать деньги в зарубежных налоговых гаванях.

Пиковое значение минимальной заработной платы с поправкой на инфляцию было достигнуто в 1968 году, когда получавший этот минимум полностью трудоустроенный работник имел доход в 90% от порога уровня бедности для семьи из четырех человек. К концу 1980-х годов этот показатель снизился, до чуть более 50% от порога уровня бедности, а к середине 2000-х годов он был ещё ниже. В 2007-2009 годах благодаря трёхступенчатому повышению минимальной заработной платы она выросла до двух третей от порога уровня бедности. «Если бы начиная с 1968 года минимальная заработная плата росла одним темпом с производительностью труда, то она бы превышала 18 долларов в час».

Сегодня мы по-прежнему спорим о причинах того, почему было нарушено равновесие начала 1960-х годов и кто получил выгоды от последующей политической неопределённости. Почти во всех объяснениях дезорганизации американской политики и ослабления американского государства появляются (по отдельности или в сочетании друг с другом) пять главных причин. Они не являются одновременными, поэтому в некоторых объяснениях эти пять факторов наслаиваются друг на друга или сводят друг друга на нет.

Вот эти пять факторов.

(1) Начавшийся в 1970-х годах экономический упадок США, вызванный подъёмом их экономических конкурентов и/или общей глобализацией, сделавшими государство неспособным к финансированию дальнейшего расширения социальных программ и увеличивавшими социальный конфликт по мере того, как различные группы вели борьбу за сокращающийся или остающийся неизменным экономический «пирог».

•

(2) Утрата Америкой геополитической гегемонии (этот момент датируется по-разному — от 1960-х до 2000-х годов), вызвавшая кризис мировой капиталистической системы и заставившая компании и государство принимать неолиберальные стратегии,

(3) Окончание Холодной войны, означавшее, по выражению Маргарет Тэтчер что «альтернативы нет», в связи с чем корпорациям и капиталистам больше не приходилось ограничивать себя в погоне за прибылью, избегая придания американскому капитализму более желанного вида, чем социалистическая альтернатива.

•

(4) Мобилизация 1960-х годов на левом фланге, а в дальнейшем и афроамериканцев, женшин, студентов и прочих «новых социальных движений».

•

(5) Начавшаяся с нескольких случаев в конце 1960-х или 1970-х годах, а в 1980-х всё бол;ее массово мобилизация на правом фланге деловых кругов или популистских сил, реагировавших на либеральную государственную политику, левые движения и/или кризис снижения прибылей.

Нельзя понимать изменения американского государства с 1970 по 2010 годы как просто успешную адаптацию к новым геополитическим или глобальным капиталистическим условиям. Напротив, результатом действий социальных движений на левом и правом флангах, а также действий эгоистичных элит было ослабление возможностей федерального правительства.

Конкуренция, которой способствовали расширение мировой торговли и глобализация финансов, вела к падению нормы прибыли. Когда это произошло, послевоенные практики, предполагавшие, что компании делятся выгодами от роста производительности с объединёнными в профсоюзы работниками, а социальные льготы увеличиваются, стали нерациональными. Американские корпорации реагировали на падение прибылей, требуя согласия на сокращение заработков от своих работников и снижения налогов от властей страны и штатов.

правительству США удавалось смягчать и откладывать кризис на протяжении нескольких десятилетий, начиная с мер экономического стимулирования и фактической девальвации доллара при Никсоне, что защищало американских трудящихся и компании от последствий их ухудшающегося конкурентного положения за счёт японских и немецких соперников. Но в конечном итоге эти вмешательства углубляли кризис, поскольку они позволяли компаниям поддерживать производство в тех секторах, которые никогда бы не смогли стать конкурентоспособными без государственных манипуляций и субсидий.

серьёзный недостаток заключается в том, что он не может объяснить внутриклассовые различия. Почему некоторые капиталисты получали государственные субсидии и защитные меры, а другие нет? Почему некоторые трудящиеся и массовые группы в 1960-1970-х годах добились чрезвычайных успехов, а другим это не удалось?

Достигнутый после 1970 года успех капиталистов в навязывании работникам снижения заработных плат и. льгот, а государству — сокращения налогов и сворачивания регулирования — отражает некий сдвиг в балансе сил, а не новые желания или опасения со стороны капиталистов.

рассматриваемая интерпретация истории предполагает, что любые капиталисты в любом месте реагируют на кризис прибылей, оказывая давление на трудящихся и государство. В действительности капиталисты в каждой отдельно взятой стране, а также в разных секторах и компаниях внутри конкретных стран преследовали особые стратегии преимущества. Одни стремятся снизить издержки, чтобы ослабить конкурентов, другие же готовы платить относительно высокие заработные платы, чтобы производить товары и услуги лучшего качества, которые можно продать по более высокой цене. Капиталисты и их компании не принимают подобные решения самостоятельно: государства и их институты предлагают стимулы и устанавливают издержки, создающие обусловленные предшествующими решениями «разновидности капитализма», направляя инвестиции по тем каналам, которые поддерживают «либеральные» или «координируемые рыночные» экономики.

Обобщения относительно разновидностей капитализма, или типология «миров капитализма благосостояния» Гёсты Эспинг-Андерсена, наиболее полезны для демонстрации того, что капиталисты и отдельные страны различаются по своим способностям самоизолироваться от конкуренции и давления глобализации. Эти теории являются мощным противоядием от политических предписаний авторов наподобие Томаса Фридмана, который уверен, что ни одно государство, включая Соединённые Штаты, неспособно контролировать возросшую глобальную конкуренцию, запущенную технологиями, которые стимулируют поток товаров, людей и капитала.

Всемирное доминирование в любой сфере (экономической, технологической, военной или геополитической) приносит его обладателю широчайшие выгоды, и поэтому доминирующие державы реагируют на кризис иначе, чем другие политии, принимая стратегии, нацеленные на сохранение их гегемонии. Именно в этом состоит великая догадка мир-системной теории.

На протяжении нескольких десятилетий создаётся впечатление, что финансиализация создаёт новый бум, как это было во время британской «прекрасной эпохи» 1896-1914 годов или в случае США с 1980-х до 2008 года. Однако это временная передышка, а процветание оказывается крайне точечным, поскольку «основной кризис перенакопления» усиливал и «обострял экономическую конкуренцию, социальные конфликты и межгосударственное соперничество до такой степени, что те выходили из-под контроля сложившихся на тот момент центров сил».

Арриги напоминает, что элиты и классы в пределах отдельно взятых по-литий черпают ресурсы и ставят цели, выходящие за рамки их собственных стран. Их взаимодействие с внешним миром можно понять лишь с точки зрения мир-системы как целого — динамику этой мир-системы нельзя свести к конкуренции между ведущими экономиками, которую прослеживает Бреннер, или описывать в терминах ничем нерегулируемых рынков, как об этом заявляли Томас или Милтон Фридманы, либо как это предполагается в предписаниях МВФ.

Прейсед обнаруживает, что неолиберальные меры, которые оказались в состоянии внедрить на практике правительства США, Великобритании, Франции и Германии, отличались друг от друга. Приватизация корпораций происходила во Франции при Шираке и в Великобритании при Тэтчер, а кроме того, в Великобритании было приватизировано принадлежащее правительству муниципальное жильё, в котором проживало 30% населения страны. Однако в Германии или Соединённых Штатах приватизации практически не было. В США главной неолиберальной мерой было сокращение налогов,

эти меры внедряются акторами, которые ограничены внутренней политикой точно так же, как и международной.

Одной из сил, которая могла заставить капиталистов поступиться прибылями и обеспечить их работникам лучшее обращение, чем то, которое задавал бы баланс классовых или рыночных сил, был страх Советского Союза. Сколь бы преувеличенным сейчас в ретроспективе ни казалось воображение советского коммунизма в качестве жизнеспособной альтернативы американскому капитализму, американские элиты действительно боялись привлекательности коммунизма или по меньшей мере социализма для своих работников, поскольку в первые два десятилетия по еде 1945 года Советский Союз шёл в ногу с американскими темпами роста, а в некоторые годы и превосходил их, продемонстрировав технологическое совершенство с запуском спутника в 1957 году.

Заметное меньшинство американских капиталистов в самом деле рассматривало даже умеренные требования гражданских прав и социальных льгот и правительственные уступки в этих областях как признаки наличия в Соединённых Штатах коммунистического влияния, а не как противоядие от его привлекательности (наиболее крайним проявлением этой точки зрения было Общество Джона Бёрча).

стремились преподносить Соединённые Штаты в благоприятном свете. К принятию реформистских мер подталкивал страх, что советские пропагандисты могут воспользоваться тёмной стороной американской реальности. Судьи Верховного суда, равно как и конгрессмены, рассматривали гражданские права в качестве способа противостояния советским живописаниям американского расизма (кстати говоря, точным).

Как утверждал по этому поводу в 1954 году, через несколько месяцев после решения по делу Брауна против Совета образования Топики, вице-президент Никсон, «на нашей планете есть 600 миллионов человек, которые обеспечивают баланс сил и не являются белыми. Они пытаются определиться, будут ли они на стороне коммунистов или на нашей стороне... Один из факторов, который окажет громадную помощь нам здесь, в Соединённых Штатах, это демонстрация примером, словом и делом того, что мечта о равенстве — равенстве возможностей, образования, занятости и прочего — сбывается».

Топики — Знаменитый судебный процесс, начавшийся в штате Канзас и закончившийся решенном Верховного суда США в 1954 году, которое признало противоречащим Конституции раздельное обучение чернокожих и белых школьников. Этот вердикт стал важным событием в борьбе против расовой сегрегации в США (прим, переводчика).

Аналогичным образом американские профсоюзы вместе с их правами и льготами для их членов выставлялись напоказ в качестве противопоставления контролируемым государством профсоюзам и низкому уровню жизни в странах советского блока. Американские социальные блага, от пенсий по старости в рамках национальной программы социального обеспечения до значительных масштабов поступления в университеты, обосновывались политическими сторонниками этих мер в сопоставлении с теми же благами, предоставляемыми социалистическими правительствами, а программы борьбы с бедностью рассматривались в качестве способа ликвидировать ещё один источник советской антиамериканской пропаганды.

Прекращение идеологической конкуренции в мировом масштабе позволило Маргарет Тэтчер заявить, что «альтернативы нет». Однако непонятно, каким образом этот идеологический сдвиг повлиял на публичную политику в Соединённых Штатах. Прекращение принятия нового социального законодательства и разворот от перераспределения богатства и доходов, а также сокращения бедности, начавшихся вместе с Новым курсом, можно, как уже отмечалось, отнести к началу 1970-х годов, то есть это произошло за два десятилетия до краха Советского Союза. Хотя после 1989 года идеологический отказ от социального законодательства и эгалитаризма усилился и встречал очень незначительное сопротивление,

американские идеологические аргументы как левых, так и правых почти исключительно проистекали из культурных традиций страны и едва ли вообще имели какое-то отношение к идеям и акторам в остальной части света. Падение Советского Союза оказало лишь косвенное воздействие на внутренние дискуссии в США.

В этих условиях американской идеологической гегемонии элиты, определявшие внешнюю политику, могли прекратить поддержку либеральной социально-экономической политики, что они и делали.

Главным же последствием конца коммунизма стало то, что это позволило американскому правительству и корпорациям продавливать рыночный фундаментализм в международных организациях и странах третьего мира, чьи власти больше не могли играть на противоречиях между двумя великими державами. Способность Соединённых Штатов навязывать «вашингтонский консенсус» реструктурировала как сами США, так и глобальный капитализм. Это вело к особым способам реорганизации американских элит, ... а также способствовало усилиям, этих элит по блокированию социального законодательства страны при одновременном продвижении новых мер, благодаря которым происходило перераспределение богатства и могущества

Как утверждал Миллс, спокойствие 1950-х и начала 1960-х годов было куплено благодаря тому, что большинство американцев не подпускались к тем местам, где принимались актуальные решения о распределении ресурсов и формулировании политики. Миллс установил, что лишь высшие функционеры крупных корпораций, федеральных ведомств и вооружённых сил (все они на тот момент были мужчинами) обладали подлинными полномочиями по формулированию внутренней и внешней политики и осуществлению инвестиций, которые предопределяли будущее экономики страны. Представители этих элит, с точки зрения Миллса, имели два преимущества над всеми прочими американцами. Во-первых, у возглавляемых ими организаций было гораздо больше ресурсов, включая технические компетенции, чем у любых других государственных или частных структур

Во-вторых, указанные элиты использовали личные и организационные связи для гармонизации своих интересов, что позволяло им приходить к решениям без необходимости представлять эти решения на общественное рассмотрение или одобрение.

    Последующие авторы приветствовали появление ряда «новых социальных движений» и утверждали, что афроамериканцы, женщины, геи, иммигранты, студенты, борцы за окружающую среду и прочие смогут прийти на смену рабочему классу в качестве тех, кто бросит действенный вызов избранным должностным лицам. (О способности новых социальных движений бросить вызов капиталистам и прочим частным интересам эти авторы говорят гораздо скромнее — если вообще об этом упоминают.)

Эти результаты были преимущественно обусловлены массовой мобилизацией в сочетании с судебными исками.

Но способность перечисленных движений выдвигать материальные требования к экономическим элитам или властям любого уровня была куда более ограниченной — в этих сферах удавалось добиваться лишь кратковременных успехов. Движение за гражданские права 1960-х

примечательно то, что энвайронменталисты добивались успеха в ускорении законодательных решений, которые налагали регуляторные меры и издержки на частные корпорации, а заодно и формировали новые правительственные программы, однако с тех пор значимых природоохранных законов в Соединённых Штатах не принималось.

Исследователям социальных движений ещё предстоит создать работы, сопоставимые с написанной на рубеже 1960-1970-х годов книгой Теды Скочпол «Защищая солдат и матерей». В ней показано, каким образом движения ветеранов и матерей обнаружили внутри двухпартийной политической системы, в описываемый момент основанной на патронаже, те возможности, которые позволили им добиться значительных выгод, а также то, каким образом изменения в американской политике, отчасти вызванные этими движениями, препятствовали дальнейшему расширению социальных благ.

Джонсон полностью осознавал политические издержки Уоттса и Вьетнама. «Эта сука-война», как выражался сам Джонсон в своем неподражаемом стиле, отнимала деньги и внимание у «женщины, которую я по-настоящему любил» — Великого общества. Джонсон был прав. Без войны и тех расколов в демократической коалиции, которые она породила, он определённо смог бы и дальше расширять проект Великого общества и лучше финансировать множество начатых программ. Кроме того, в 1968 году Джонсон почти наверняка переизбрался бы на второй президентский срок, что позволило бы ему консолидировать Великое общество

Уэстерн (Western, Punishment and Inequality, 29) демонстрирует все последствия «тюремного бума» для возрастной когорты чернокожих, родившихся между 1965 и 1969 годами. В 1999 году в заключении находились 22,4% представителей этой группы, тогда как степень бакалавра получили лишь 12,5%.

Эрнесто Лаклау и Шанталь Муфф в своей работе «Гегемония и социалистическая стратегия: на пути К радикальной демократической политике» (Ernesto Laclau and Chanlal МопПе, Hegemony and Socialist Strategy: Towards a Radical Democratic Politics (London: Verso, 1985)) были первыми авторами, выдвинувшими полноценную теорию того, каким обратом и почему начиная с 1960-х годов классовый конфликт уступил новым социальным Движениям, участников которых объединяют общая гендерная, расовая, Этническая, сексуальная или поколенческая идентичность либо общий интерес к проблемам доклассового характера, таким как окружающая среда и права человека.

    Послевоенному либеральному консенсусу был брошен точно такой же вызов справа, как и слева — со стороны привилегированных, а не только обездоленных и бесправных.

    эти организации финансировались значительной частью экономической элиты, воплощая согласованные интересы этой влиты, которая предприняла решительный разрыв с признанием государственного регулирования, кейнсианства и социальных реформ. Уильям Домхофф демонстрирует, как в 1970-х годах Комитет содействия экономическому развитию, который представлял интересы управлявших многими крупнейшими компаниями США «корпоративных умеренных» и организовывал политические предложения от их имени, уступал свою влиятельность более жёстким правым организациям наподобие Круглого стола бизнеса"

правая оппозиция Новому курсу существовала с момента избрания президентом Франклина Делано Рузвельта, точно так же, как предприниматели противостояли реформам Эры прогрессивизма. Состоявшийся после 1960-х годов триумф правых невозможно объяснить с точки зрения желаний или дальновидности богатых бизнесменов. Предпринимателей, которые противостояли программам перераспределения доходов и социальных благ, предоставляя финансирование политикам и организациям, способным бросить вызов прогрессивному правительству, хватало всегда.

Неудовлетворённость внутренней политикой государства при администрациях Никсона и Джонсона в действительности исходила главным образом от народных масс слева и справа, а не от элит. Не корпоративные элиты, а масштабные группы населения воспринимали предпринимаемые этими администрациями эгалитарные и реформистские меры в качестве идеологического выбора,

    начиная с выдвижения Ньюта Гингрича спикером Палаты представителей после победы республиканцев на выборах 1994 года они взяли на вооружение политику выжженной земли, противостоя практически любой инициативе, предлагаемой президентами от Демократической партии, что увенчивается некогда редкой процедурой затягивания (filibuster) прохождения законопроектов в Сенате, когда почти для каждого законопроекта требуется большинство в 60 голосов. Из-за этого складывалось впечатление, что Клинтон и Обама являются неэффективными президентами’18, а обещания демократическими кандидатами новых программ казались невероятными.

занимавшиеся [городским] планированием местные предприниматели, которых Пасевич именует «партнёрами», воздерживались от узкопартийного подхода. Они корректно рассматривали такую политику как препятствие для разработки планов, благодаря которым можно было бы выиграть внешние гранты или заманить на их территории корпорации национального масштаба. Это оставляло политическое поле «партийцам» (partisans). Последние же, как утверждает Пасевич, черпали большинство своих идей по поводу того, о каких проблемах следует беспокоиться, из национальных, причём всё более идеологизированных СМИ, а не из взаимодействия на своих территориях с гражданами, которых со всё меньшей вероятностью можно было организовать в явные группы интересов наподобие профсоюзов или деловых сетей.

отделение «партнёров» от узкопартийной политики и сосредоточенность «партийцев» на сформулированных извне общественных проблемах ослабляют возможности избираемых политиков разрабатывать программы на уровне всей страны или отдельных штатов, поскольку на этих более высоких уровнях политика остаётся вопросом распределения дефицитных ресурсов, а не получения грантов сверху.

утопическое прославление антиполитического проблематично прежде всего потому, что оно усиливает само себя... Люди видят, как очередного фрика избирают губернатором, и восклицают, что человеку с мозгами следует держаться подальше от политики. Но их губернатор, поддерживаемый активистами, которые в ином случае оказались бы политическими маргиналами [поскольку они воплощают собой образы, создаваемые национальными СМИ, а не представляют реальные группы избирателей конкретной территории], был. избран именно потому, что лидеры сообщества желают сохранять благоразумие и избегают партийной политики».

предвосхищается тот факт, что Обама, аттестовавший себя постпартийным политиком и в годы своего президентства поддерживавший программы, которые в большой степени поощряли непартийных «партнеров», нежели политиков с классовой базой, даст возможность «тем, у кого действительно имелись корыстные интересы, в дальнейшем захватить политические институты».

Наконец, многих избирателей оттолкнули нарастающая грубость и вульгарность избирательных кампаний и депутатов от Республиканской партии. Те, кто истово верит в консерватизм, и расисты, мотивируемые правыми СМИ, по-прежнему ходят на выборы.

Начиная с 1980-х годов невероятное увеличение численности лоббистов и количества компаний и отраслевых ассоциаций, которые нанимают на постоянную работу вашингтонских лоббистов, ещё больше углубляет цинизм избирателей и их отчуждение от политики. Рост расходов корпораций на лоббирование привел к появлению исключительно выгодной карьерной траектории, которая заманивает «всё больше опытных и талантливых правительственных чиновников, становящихся лоббистами, перетягивая политические компетенции и ноу-хау из государственного сектора в частный. Возрастающая сложность и специализация политики приводит к всё более серьёзным последствиям этого разрыва между государственным и частным секторами, поскольку у незрелых чиновников появляется необходимость в опоре на опытных лоббистов, чтобы разобраться в сути политики.

[Корпорации, которые могут позволить себе нанимать наиболее осведомлённых и имеющих лучшие связи лоббистов,] выигрывают от политической сложности, поскольку, во-первых, это дает им больше возможностей проталкивать узкие поправки при ограниченном общественном внимании, а во-вторых, они более способны обеспечивать экспертные консультации загруженным работой чиновникам».

Специфические достижения лоббистов остаются невидимыми для большинства избирателей, и лишь немногие профсоюзы или некоммерческие и гражданские организации могут позволить себе обладать таким же масштабом целеустремлённости и компетенций, как корпоративные лоббисты. Объём внимания избирателей ограничен, поэтому лишь за редкими исключениями их можно мобилизовать для противостояния закулисным сделкам. Даже когда избиратели включаются в этот процесс, у них обычно отсутствует время на бесконечную тяжёлую работу по мониторингу законодательства и давление на своих избранных представителей. У лоббистов же, наоборот, полно времени и денег.

предлагают убедительное объяснение того, почему республиканцы выигрывают выборы, занимая всё более крайние позиции. В то же время из их анализа становится очевидным, что республиканские политики и ядро их сторонников не привержены конкретной экономической политике, даже несмотря на непоколебимость их требований консервативной социальной политики и противодействия гражданским правам.

    нам потребуется проследить сокращение поддержки прогрессивного государства. Это сокращение можно обнаружить в комбинации трёх источников:

- переход деловых кругов, которые в 1930-1960-х годах поддерживали либеральную политику или мирились с ней, к альянсу с деловыми кругами, которые всегда ей противостояли;

- упадок массовых организаций, прежде всего профсоюзов трудящихся, способных к мобилизации сторонников актуальной и новой прогрессивной государственной политики;

- утрата правительством способности осуществлять государственные инвестиции и программы социального благосостояния, которые по-прежнему поддерживало большинство избирателей.

Политических акторов мотивируют идеи и интересы, однако политические свершения происходят в конкретные моменты, когда оппоненты слабеют, альянсы усиливаются, а структурные препятствия исчезают.

послевоенные десятилетия для Соединённых Штатов был характерен консенсус в рамках двухкомпонентной структуры элиты, которая, как и схожая структура в Британии после гражданской войны, гарантировала, что местные и национальные элиты могут ограничивать взаимные попытки присваивать государственные полномочия и должности.

По мере исчезновения более мелких и имевших локальную базу компаний различия внутриотраслевых позиций по поводу правительственной политики в отдельных секторах сокращались, что формировало единые позиции, продвигавшие внедрение, законодательных изменений.

прежде доминировавшие банки национального масштаба столкнулись с растущей конкуренцией со стороны восходящих новых региональных тяжеловесов, возникших благодаря слиянию более мелких соперников. Эта конкуренция и ослабление федерального регулирования33, которого требовали как национальные, так и крупные региональные банки, вели к тому, что первая из этих групп банков концентрировала свои ресурсы на более выгодном инвестиционном банкинге, всё больше отдаляясь от активного участия в структурах управления промышленными компаниями34. У небанковских же корпораций имелся всё больший набор финансовых компаний, к которым они могли обращаться за финансированием,

банкиры утратили способность управлять компаниями в других секторах, тогда как взамен федеральное дерегулирование дало банкирам заинтересованность и возможности для того, чтобы сосредоточиться на разработке более выгодных финансовых инструментов и спекуляциях.

Сочетание ослабленного государства и упадка профсоюзов «подрывало две из тех ключевых сил, которые дисциплинировали деловое сообщество...

признание Обамой могущества страховых корпораций привело к тому, что в его закон было включено обязательное приобретение всеми американцами частных медицинских страховок (за исключением пациентов, подпадающих под правительственные программы). По сути, Обама в обмен на поддержку со стороны страховых корпораций принял обязательства, которые быстро вызвали массовое изменение отношения к его реформе

Сегодняшние элиты не используют свои финансовые и организационные мускулы для продвижения масштабной национальной политики, за исключением направленного против трудящихся законодательства, о котором говорилось выше, и торговых соглашений, которые будут более подробно рассмотрены в главе 8. Вместо этого они используют свои рычаги влияния на законодателей и регуляторов для получения привилегий, которые лучше всего назвать автаркическими. Задача элит заключается не в том, чтобы задавать экономический курс в целом или формулировать программы и меры национального масштаба. Наоборот, они стремятся к изъятию ресурсов у властей 

постоянно увеличивающаяся доля федерального бюджета направляется на удовлетворение давних притязаний сложившихся элит, которые заодно пользуются правом укрывать отдельные части своих: доходов и активов от налогообложения.

Пытаясь извлечь из Вьетнамской войны некий героический сюжет, военные запустили героизм при обороне в оборот таким способом, что защита жизни американских солдат возносится до высшего проявления воинских деяний и воинской чести. Медали Почёта, наряду с другими видами поминовения с Мемориалом ветеранов Вьетнама во главе их списка", транслируют как гражданским, так и военным сюжет о войне, в котором на первое место ставятся гибель американских солдат и усилия по спасению жизни товарищей. В той степени, насколько политики принимают этот сюжет или сдерживаются предпочтениями принимающих его военных и штатских, данный стандарт прилагается и к внешней политике и военному планированию США, требуя от гражданского и военного руководства минимизации потерь

Теперь избегание потерь встроено в военный идеал, что отражается в критериях выбора тех, кого награждают медалью Почёта.

Поскольку Соединённые Штаты обладают весьма небогатым списком выигранных войн, местным коллаборантам необходимо планировать, как покинуть свою страну в случае военного поражения. Введённый Трампом «запрет на [иммиграцию] мусульман» исходно включал Ирак, а это означало, что коллаборантам из этой страны не удастся попасть в США. Афганистан не был включён в список из семи стран, на которые был возложен данный запрет, однако посольство США в Кабуле перестало принимать заявления на визы, поскольку количество специальных иммиграционных виз, зарезервированных для подобных коллаборантов, было исчерпано.

Неоконсерваторы, которые на протяжении нескольких лет до 11  сентября 2001 года выступали за вторжение в Ирак ради свержения Саддама Хусейна, и надеялись, что серия войн позволит сместить правительства в Иране и Сирии, предлагали откровенно колониальный проект.

Роберт Бреннер указывает, что неолиберализм и в ядре, и на периферии запускает «механизмы политически санкционированного мошенничества».

В задачи перераспределения богатств Ирака, к которому призывали неоконсерваторы и которое американцы попытались реализовать в виде распоряжений Коалиционной временной администрации, не входило привести Ирак к экономическому росту — этого и не произошло. Напротив, состоялось перераспределение с нулевой суммой от иракцев в пользу американцев. Как следствие, в Ираке американцы могли рассчитывать на меньшую поддержку элиты или масс, чем американские оккупанты в предшествующих войнах, которые не направлялись подобными притязаниями неоконсерваторов.

приватизация устраняет те траектории, при помощи которых в XX веке правительство США предлагало стабильные и длительные возможности для личного обогащения местным пособникам во Вьетнаме, Корее и других местах. В отсутствии подобных траекторий местные элиты будут действовать в своих интересах — заключат союз с повстанцами пли как минимум самоустранятся и позволят повстанцам вытеснить США из Ирака и Афганистана, не вступая в альянс с оккупантами.

Коалиционная временная администрация постановила, что иракцы будут работать на частные компании, главным образом принадлежащие иностранцам, и покупать у них товары и услуги — или не будут работать и что-либо покупать вовсе. Стимул для данных решений был отчасти идеологическим — речь идёт о готовности ликвидировать саму модель принадлежащих государству корпораций,

    что делали Соединённые Штаты в Ираке, отличалось от той разновидности неолиберализма, которую они стимулировали в остальном мире, прежде всего в России, где принадлежавшие государству компании были проданы местным капиталистам (впрочем, зачастую имевшим американских партнёров). В Ираке же от местных игроков преимущественно избавлялись, поскольку администрация Буша стремилась создать в этой стране экономику, где полностью доминировали бы американские компании. План заключался в том, чтобы американские нефтяные корпорации добывали энергоносители, а прибыль от них использовалась для платежей другим американским компаниям, которые бы строили инфраструктуру и управляли ей, а также импортировали бы американские потребительские товары. Местные капиталисты и трудящиеся были бы полностью вытеснены из ключевых секторов

при Рузвельте и Трумэне, что подобные ограничения для инвестиций и спекулятивных операций необходимы для того, чтобы позволить правительствам стран Западной Европы и Японии осуществлять политику «встроенного либерализма»68. Последнее понятие подразумевает кейсианское социальное благосостояние, стимулирующее рост с целью ослабить левые партии исходя из геополитических соображений Холодной войны. «Кроме того, Холодная война гарантировала, что первоочередной целью американских стратегов в Госдепартаменте будет экономический рост, а не дефляция. Рост рассматривался в качестве механизма, способствующего политической стабильности в Западной Европе и уравновешивающего силу коммунистических партий в таких странах, как Италия и Франция».

Способность военных и внешнеполитических элит отстоять позицию Америки в ходе Бреттон-Вудской конференции и в дальнейшем усиливалась политической слабостью нью-йоркских банкиров — финансистов, обладавших заинтересованностью и возможностями зарабатывать на внешних займах и валютных спекуляциях. В 1940-х годах крупные банки оставались дискредитированными из-за их роли в финансовых махинациях, которые внесли свою лепту в крах фондового рынка в 1929 году и последовавшую за этим Великую депрессию. Экономическое восстановление, двигателем которого выступали военные расходы, приносило выгоды не финансистам, а промышленникам, сделав их к концу Второй мировой войны доминирующей группой американских капиталистов.

федеральные чиновники уже при Рузвельте, а в ещё большей степени при Трумэне рассматривали «встроенный либерализм» и ограничения для капитала в качестве временных средств, которые больше не понадобятся после восстановления Европы и отступления политических угроз со стороны коммунистических и социалистических партий.

Соединённые Штаты уклонялись от этого обязательства и тем самым стимулировали иностранцев направлять средства в Америку, требуя от своих банков отчитываться только о счетах граждан США. Таким образом, правительство США не обладало какой-либо информацией об иностранцах, которой можно было бы поделиться с другими правительствами, а иностранцы могли прятать доходы в Соединённых Штатах — к этому маневру США продолжили прибегать и в XXI веке’

Ещё одну масштабную возможность для частного обогащения обеспечил процесс реструктуризации долга, который Ирак накопил при Саддаме Хусейне. Подобная задолженность может быть аннулирована в рамках доктрины «нелегитимного долга», признаваемой международным правом. «В своей классической формулировке данная доктрина утверждает, что долг того или иного режима является нелегитимным, а следовательно, не подлежащим взысканию, если народ соответствующего государства не давал на него согласия, долговые поступления не использовались во благо людей, а кредиторы режима знали об этих двух условиях» (Tai Massari, «The Odious Debt Doctrine after Iraq», Law and Contemporary Problems 70 [2007]). Однако представлять Ирак в долговых переговорах Соединённые Штаты назначили Джеймса Бейкера, занимавшего пост государственного секретаря при Джордже Буше-старшем. Одновременно Бейкер представлял Саудовскую Аравию — крупнейшего держателя иракского долга эпохи Хусейна (Justin Alexander, «Downsizing Saddam's Odious Debt», MERIP, March 2, 2004). В конечном итоге на Ирак была возложена обязанность выплаты 20% безнадёжного долга, что на много лет вперёд сокращало доходы иракского правительства, а остальное подлежало прощению только при том условии, что Ирак примет условия МВФ, включая отмену большинства субсидий, а также ратификацию закона о нефти, открывающего иракскую нефтяную сферу для иностранных компаний

поскольку закон о нефти так и не был принят иракским парламентом, статус остальных 80% долга эпохи Хусейна остаётся неопределённым, ведь благодаря Бейкеру ни одна из частей долга вообще не была объявлена нелегитимной.

    В 1940-х годах геополитические соображения могли перевешивать частную выгоду (что и происходило), а реализацией политики занимались чиновники и назначенцы, преимущественно не имевшие собственной финансовой заинтересованности в её результатах. В 2000-х годах реализацией политических решений занимались частные акторы, которые получали выгоду от того, что одновременно представляли интересы частных (причем внешних') инвесторов, как это было в случае Джеймс» Бейкера. Теперь у государства и прочих частных элит отсутствовала сплочённость для противостояния коррупционным альянсам между действующими в собственных интересах правительственными агентами и внутренними и зарубежными инвесторами.

Соединённые Штаты и Британия являются двумя главными уклонистами от попыток Евросоюза и ОЭСР вынудить офшорные банки раскрывать подлинных владельцев корпораций-*-почтовых ящиков», что является принципиальным условиям для сбора налогов.

    Поскольку обменные курсы были фиксированными, полемика сконцентрировалась на процентных ставках. Так как к началу 1960-х годов Соединённые Штаты обладали устойчивым внешнеторговым дефицитом, им требовались кредиты от европейских центральных банков, с тем чтобы отток долларов не был предъявлен ФРС для конверсии в золото. Европейцы использовали этот рычаг для требования от Соединённых Штатов фискальных ограничений. Притока долларов, способствующего появлению внутренней инфляции, в особенности не желали Германия и Швейцария14. «Платежный дефицит США, некогда принципиальный для восстановления европейской экономики, теперь был угрозой для моделей роста многих стран».

 Они требовали настроить стимулы, предложенные Кеннеди (которые вступили в силу при Джонсоне в 1964 году), таким образом, чтобы американские потребители могли покупать больше европейских экспортных товаров, а не так, чтобы эти стимулы помогали производителям из США модернизировать свои предприятия и тем самым получить возможность для ослабления более современных европейских фабрик. Поэтому Германия и Швейцария заявляли о своей готовности держать доллары при том условии, что Соединённые Штаты будут повышать процентные ставки и ограничивать кредитование.

усилия конца 1950-х и 1960-х годов по сохранению фиксированных обменных курсов привели к результатам, которые хронологически выходили за рамки отказа Никсона от Бреттон-Вудской системы. Экономическая политика Соединённых Штатов и Западной Европы всё в большей степени осуществлялась центральными банками, а не избираемыми должностными лицами.

Экономическая стабильность стала пониматься в финансовых терминах, то есть стабильность цен получала приоритет над экономическим ростом или снижением бедности и неравенства. «Зависимость национальных правительств от финансовых властей других стран в смягчении эффектов транснациональных потоков капитала выступала могущественным механизмом принуждения, который мог быть использован для подталкивания национальной политики на путь ортодоксии посредством жёсткой экономии».

Растущие процентные ставки в Соединённых Штатах привлекали обратно в США евродоллары — доллары, накопленные в Европе благодаря внешнеторговому дефициту США и американским инвестициям в европейские корпорации. Зачастую эти потоки шли через филиалы, которые американские коммерческие банки открывали в Европе, чтобы конкурировать за рынок евродолларов с лондонскими банкирами, и это позволяло американским банкам обходить регулирование собственного правительства.

Давление на ссудо-сберегательные ассоциации и стимулы для финансовой спекуляции, как мы увидим в следующем разделе, усиливалось растущей инфляцией. Американские коммерческие банки всё в большей степени становились международными структурами, в связи с чем требовали от Соединённых Штатов иной политики

Европейские правительства, возмущённые способностью Америки «экспортировать» инфляцию благодаря фиксированным обменным курсам; отомстили, потребовав, чтобы власти США обменяли евродоллары на золото — если бы подобные требования предъявило достаточно большое количество зарубежных держателей долларов, это могло бы привести к исчерпанию американского золотого запаса. Германия стремилась сократить свою восприимчивость к американской инфляции, сделав учётную ставку плавающей. По такому же пути пошла Швейцария.

возникший кризис Никсон разрешил в августе 1971 года, объявив о своей Новой экономической политике (да-да, Никсон действительно использовал тот же самый термин, что и Ленин при уходе от военного коммунизма в 1921 году’). Никсоновский НЭП приостановил действие Бреттон-Вудской системы фиксированных обменных курсов и конвертируемости долларов в золото — ни то, ни другое с тех пор так и не было восстановлено. Кроме того, Никсон установил 90-дневное замораживание заработных плат и цен и 10-процентный налог на импорт. В политическом плане действия Никсона были огромным успехом. Замораживание зарплат и цен и последующий контроль над ними действительно снизили инфляцию и позволили провести сокращение налогов, которое стимулировало экономику, приведя к буму, гарантировавшему переизбрание Никсона в 1972 году.

Новая экономическая политика укрепляла преимущество США над европейцами. Последние больше не могли использовать угрозу девальвировать собственные валюты или предъявить доллары к обмену на золото для давления на Соединённые Штаты. 10-процентный налог на импорт ослаблял европейских и японских производителей. Европейцы и Япония согласились на «масштабную девальвацию доллара относительно немецкой марки (в совокупности на 50% между 1969 и 1973 годами) и иены (на 28,2% в 1971-1973 годах)» в обмен на прекращение американского налога на импорт.

Соединённые Штаты успешно воспрепятствовали попыткам возродить совместный контроль над капиталом, предпринятым европейцами и Японией в 1973 году.

после нефтяного шока 1973 года США торпедировали план решения проблемы гигантского увеличения объёма нефтедолларов при помощи МВФ. Противодействие США гарантировало, что оперировать этим потоком и пожинать прибыли от превращения нефтяных денег в кредиты будут американские и в меньшей степени британские банки. Американское Министерство финансов рассматривало нефтедобывающие страны в качестве покупателей государственного долга США. Это негативное отношение к международной финансовой кооперации, за исключением ликвидации последствий банковских кризисов, стало путеводной звездой американской политики от Никсона до настоящего момента,

Американские производители получили преимущество над своими иностранными конкурентами. Как мы видели в главе 6, Бреннер обнаруживал в конце 1960-х годов некий переломный момент глобального капитализма, когда перепроизводство подразумевало, что капиталистам в каждой стране придётся сражаться друг с другом за сокращающийся объём прибылей. Однако, как уже отмечалось, Бреннеру не удалось выявить тех американских акторов, которые были способны вынудить иностранных игроков принять падение прибылей на себя.

временное увеличение прибылей и экономического роста не было устойчивым. В долгосрочной перспективе Никсон не разрешил проблемы американских промышленников и определённо не смог разделаться с инфляцией, которая пошла вверх, когда в начале 1973 года после его уверенного переизбрания контроль над заработными платами и ценами был ослаблен. Ещё одним питательным источником для инфляции была продолжающаяся девальвация доллара35. Все экономические показатели Соёдиненных Штатов 1973-1979 годов были хуже в сравнении с 1950-1973 годами: рост ВВП снизился с 2,2% до 1,9% в год, инфляция увеличилась с 2,7% до 8,2%, безработица выросла с 4,8% до 6,5%, а производительность сократилась с 2,6% до 1,1

Основные выгоды от падающего доллара получили американские сельхозпроизводители, а точнее, крупные землевладельцы, которые смогли благополучно пережить колебания процентных ставок и товарных цен и заработать на них. Эти колебания стали ещё более волатильными после того, как благодаря никсоновской политике разрядки у Советского Союза появилась возможность покупать американское зерно — объём этих закупок варьировался год от года в зависимости от непредсказуемых советских урожаев. Небольшие сельхозпроизводители, у которых не было доступа к капиталу или резервам для противостояния данным колебаниям, всё больше банкротились, что позволяло крупным аграриям и корпорациям, инвестировавшим в сельское хозяйство, консолидировать земельную собственность.

Желание Никсона обойти своего конкурента Нельсона Рокфеллера и помочь своей базе сторонников среди капиталистов в южных и западных штатах в ущерб нью-йоркским банкирам вело к ряду регуляторных изменений. Их кульминацией стал осуществлённый в 1975 году Комиссией по ценным бумагам и биржам «большой взрыв», следствием которого «стал впечатляющий отход от продолжительной поддержки напоминавших картели брокерских структур, инвестиционных банков и менеджмента корпораций, которые доминировали на рынках капитала начиная с 1930-х годов» и базировались главным образом в Нью-Йорке. В сочетании с отмеченным в главе 6 ослаблением антимонопольного регулирования при Никсоне это имело два принципиальных последствия.

Первое, предполагавшееся Никсоном, заключалось в разрешении консолидации крупных региональных банков при помощи слияний и приобретения активов для конкуренции с крупными нью-йоркскими банками, которые выступали ключевыми узлами персональных пересечений в советах Директоров корпораций и

Во-вторых, эта либерализация, как и ослабление валютного контроля в 1960-х годах, породила новые регуляторные возможности, которые создавали очередные непредвиденные цепочки организационных новшеств, благоприятствовавшие частным интересам. Это последствие не всегда ожидалось теми, кто исходно способствовал либерализации.

Таким образом, финансиализация и неолиберализм не являлись разворачиванием неких идеологических генеральных планов, даже несмотря на всё большее количество правительственных чиновников и капиталистов, приверженных идеологии, которую Хэкер и Пирсон называют «жёстким рэндианизмом» — вере в то, что богатые являются заслуженно богатыми, поскольку они делают больший вклад в национальное благосостояние, чем другие, а бедные являются заслуженно бедными, поскольку они глупы, ленивы и паразитируют

Бреннер отмечает три главные точки: монетаристская "революция" Рейгана-Тэтчер 1979-1980 годов, которая обратила вспять девальвацию американского доллара 1970-х; Соглашение "Плаза" 1985 года, в результате которого возобновилась девальвация доллара; и так называемое Обратное соглашение "Плаза" 1995 года, которое вновь обратило девальвацию вспять».

Волкер был инициатором радикального повышения процентных ставок в 1978-1979 годах. Его стратегия успешно прервала инфляционную спираль, которая стартовала в конце 1960-х годов и была ускорена нефтяными шоками 1973 и 1979 годов, хотя ценой этого успеха была суровая рецессия. Кроме того, растущие процентные ставки привлекали в Соединённые Штаты средства со всего мира и развернули вспять дефляцию доллара, спровоцированную Никсоном. Из-за этого американским корпорациям стало сложнее конкурировать с европейскими и японскими компаниями, что вновь повышало дефицит внешней торговли.

    дальнейшем, «место трудовых доходов в качестве главного источника потребительского потенциала занял долг. Это формировало долговой пузырь, который в дальнейшем — а именно в 2008 году — лопнул».

элиты, в целом «суть монетаристской контрреволюции состояла в перенесении акцента государственной деятельности с предложения на спрос в ходе продолжавшейся финансовой экспансии. Этим переносом правительство США остановило конкуренцию с растущим притоком ликвидности со стороны частных лиц и организаций и взамен создало условия оживлённого спроса на накопление этой ликвидности по финансовым каналам»,

Ещё одним результатом монетаризма, наряду с концентрацией снижения налогов при Рейгане на лицах с высокими доходами, а не на корпорациях, было создание преимуществ для капиталистов как индивидуальных инвесторов перед корпорациями как постоянными юридическими лицами. Эдо принципиальное изменение в рядах бенефициаров экономической политики правительства США нарушало регуляторные, фискальные и монетарные меры, которые поддерживали промышленную элиту, и открывало благоприятные возможности для отдельных финансистов, имевших прозорливость и необходимые механизмы для того, чтобы зарабатывать в новых условиях.

Норма прибыли в нефинансовом корпоративном бизнес-секторе США, в 1950-1960-х годах колебавшаяся в диапазоне 12-17%, при Никсоне упала до 10-12%, во время рецессии в начальный период администрации Рейгана снизилась до 8%, а в период рейгановского экономического бума восстановилась лишь до 10-11%. Только в момент надувшегося при Клинтоне экономического пузыря в конце 1990-х годов норма прибыли на короткое время превосходила 12% — уровень, типичный для годов рецессии в пятидесятых.

Аналогичным образом Соединённые Штаты в альянсе с Великобританией смогли сформировать условия Базельского соглашения 1988 года, которое изменило требования к капиталу банков, установив варьирующиеся уровни капитала в зависимости от рискованности их активов. В результате японские банки были вынуждены увеличивать свой капитал, причём наиболее лёгким способом сделать это для них было приобретение казначейских облигаций США, которые Базельское соглашение узаконило в качестве самого безопасного глобального актива. Однако несмотря на то преимущество, которое американские промышленники получили благодаря глобальной мощности правительства их страны, общее направление государственной политики дестимулировало инвестиции корпораций в промышленные предприятия и вместо этого способствовало их обращению к финансовым схемам.

Высокие процентные ставки изымали деньги с рынка ценных бумаг, который и так был ослаблен из-за отсутствия роста прибылей и отсутствия роста возможностей трудящихся, объединённых в профсоюзы, добиваться увеличения заработной платы и льгот, сопоставимого с масштабами инфляции или опережающего их. В результате средства с рынка ценных бумаг направлялись в правительственные облигации.

поскольку Волкер решительно восстановил ценность денег, и корпорации, и домохозяйства быстро отказались от экономики товаров и услуг, перенаправляя капитал на финансовые рынки... Результатом этого стал перенос инфляции из нефинансовой в финансовую экономику... [Это вело к] повышению стоимости активов, которое способствовало буму потребления за счёт долга в экономике США, продолжавшемуся, даже когда процентные ставки упали после того, как инфляция была обуздана».

Расчленение конгломератов, как и приватизация государственных компаний и государственной собственности в бывшем советском блоке и в Западной Европе, было одноразовой благоприятной возможностью. К концу 1980-х годов на сцене осталось лишь несколько конгломератов, а рост на фондовом рынке означал, что немногие компании оставались настолько недооценёнными, что их можно было захватить и быстро перепродать с большой прибылью.

Доходы инвестора от рынка ценных бумаг (или, точнее, от скорректированного на инфляцию индекса Standard & Poor’s 500 с полной капитализацией дивидендов) находились на самом высоком среднегодовом уровне — 16,7% — в 1950-х годах; в 1960-х они снизились до 5,2%, а в 1970-х составляли минус 1,4%.

. В 1980-х годах среднегодовые доходы составляли уже 11,6%, в 1990-х — 14,7%, а в 2000-х — минус 3,4%. Рынок ценных бумаг был прибыльным инструментом в 1945-1965 и 1983-2000 годах, однако в 1965-1983 годах и начиная с 2000 года он находился в боковом тренде. Несмотря на 176-процентный рост при Обаме, наиболее значительный при всех президентах после 1945 года,

рынок оставался ниже пика 2000 года. На «бычьем» рынке при Трампе в 2017-2018 годах индекс S&P 500 лишь на 8,8% превысил пик при Клинтоне.

В течение фискального года с 1 июля 2000 года по 31 июня 2001 года компании индекса NASDAQ отчитались об убытках «в размере не менее 148,3 млрд долларов [по большей части в связи с необходимостью "пересчитать" доходы предыдущих дет]. Это несколько превосходило 145,3 млрд долларов прибылей, которые те же самые компании объявили за весь промежуток с сентября 1995 года по июнь 2000 года включительно!

менеджеры манипулировали прибылями, чтобы накачать котировки акций своих компаний, а затем как можно быстрее продать свои опционы.

Уже само объявление корпорации об обратном выкупе акций обычно становится причиной роста её котировок, даже если сам обратный выкуп так и не состоится. Последствием обратных выкупов становится сокращение капитала компании — нечто в точности противоположное подразумеваемой задаче фондовых рынков. Это сокращает средства, доступные для инвестирования в производственные мощности, исследования и разработки.

Эти цифры симптоматичны для трансформации американского капитализма — перемещения влиятельности от менеджеров, чьи экспертные компетенции заключаются в глубоком знании функционирования организаций, которыми они управляют, к собственникам и их представителям, которые пристально следят за их деятельностью с целью максимизации доходности на капитал».

«Кто принимает решение о вознаграждении членов совета директоров? Сами члены совета директоров... Акционеры могут расслабиться с мыслью о том, что "этим директорам так хорошо платят, что я не могу представить, как они вообще поставят под сомнение хоть какие-то действия менеджеров, ведь это такой "левак", который они бы никогда не захотели потерять"».

Решения советов директоров об увеличении вознаграждений глав компаний и других топ-менеджеров поддерживаются и управляющими взаимных фондов, которые владеют большинством американских акций и голосуют этими акциями на ежегодных собраниях корпораций. Поскольку имеющиеся у фондов объёмы капитала для инвестирования постоянно растут, они больше не могут тщательно выбирать между корпорациями и вместо этого начинают держать акции всех компаний в каждом секторе. Таким образом, у управляющих фондов нет иного выбора, кроме «задачи максимизировать стоимость своего совокупного портфеля ценных бумаг, а не эффективность показателей конкретных компаний в этом портфеле.

Одним словом, значительные масштабы совместного владения [ценными бумагами] рационализируют не зависящее от эффективности вознаграждение».

Таким образом, топ-менеджеры корпораций, а также банкиры и аналитики с Уолл-стрит получали постоянные стимулы для действий в сговоре друг с другом, манипулирования финансовой отчётностью и аналитическими данными, а заодно и для сообщений о растущих квартальных прибылях даже ценой долгосрочной прибыльности и результативности своих компаний.

Системы стимулирования и карьерные траектории финансистов (вне зависимости от того, работают ли они финансовыми директорами корпораций или в собственно финансовых компаниях) подрывают организационную сплочённость и долгосрочные интересы их компаний, хотя происходит это иными способами, нежели в случае с военным командованием,

какой-то одной системой вооружений или работе на каком-то одном рынке. И в военной, и в финансовой сфере карьерное продвижение происходит в ущерб ведомственным интересам. Офицеры стремятся сохранять существующие системы вооружений, даже когда они отвлекают средства и персонал от потенциально более эффективных стратегий. Высокопоставленные наёмные сотрудники в финансовых корпорациях совершают инвестиции, которые максимизируют их собственные доходы в краткосрочной перспективе и выстраивают их собственный престиж в глазах других, кто инвестирует в другие компании на том же рынке, даже несмотря на то, что это чрезвычайно повышает риск для их собственных корпораций и экономики

Подобные решения имеют смысл, «-поскольку большинство людей в больших финансах связаны главными отношениями не с их нанимателем, а с их рынком... Люди, работающие в крупных корпорациях Уолл-стрит, не делают серьёзные ставки на судьбы своих компаний в долгосрочной перспективе. Если их компания разваливается, они всегда могут делать всё то же самое в какой-то другой — пока сохраняют престиж на своём рынке. Самый быстрый способ утратить этот престиж — испортить отношения с другими людьми на вашем рынке.

64% прибыли корпораций Уолл-стрит было направлено на бонусы сотрудникам, а 36% - акционерам.

Подобное рентоориентированное поведение и неприкрытая коррупция внутри корпораций и между ними наполняют смыслом одну исследовательскую находку, которая в ином случае покажется удивительной. Как отмечают Джейсон Фёрмен и Питер Орсаг, увеличение доли в национальном доходе верхнего 1% «с 1970 по 2010 годы объясняется следующими факторами: возросшим неравенством трудовых доходов (68%), увеличившимся неравенством доходов с капитала (32%) и смещением доходов от труда к капиталу (0%)»79.

для среднестатистической публичной нефинансовой корпорации США показатель дохода на инвестированный капитал на протяжении полувека с 1965 по 2015 годы оставался на неизменном уровне — около 10% в год. Однако у компаний в 90-м процентиле доходность резко увеличилась — с порядка 20-25% в 1965-1985 годах до 30-35% в XXI веке. Способность определённых компаний сохранять устойчиво высокие нормы прибыли необязательно является признаком наличия у них рентных доходов, хотя подъём монополий и монопсоний определённо создал выгодные возможности для рентоориентированного поведения. Отметим, что данные, которые приводят Фёрмен и Орсаг, не включают финансовые компании, так что в действительности концентрация прибылей ещё более резкая, чем демонстрируют их цифры.

сдвиг доходов вверх и в направлении финансовых компаний не способствовал стимулированию общего экономического роста. Стефен Секчетти и Энисс Харруби в своём сравнительном анализе 21 богатейшей страны ОЭСР приходят к выводу, что «рост финансовой системы той или иной страны является препятствием для роста производительности. Иными словами, рост финансового сектора сокращает реальный рост... Кредитные бумы наносят вред тому, что мы обычно считаем механизмами роста — механизмами, которые в большей степени основаны на активности в сфере исследований и разработок»

подкрепляется мнением ветеранов Уолл-стрит, которые отмечают, что до 1980 года самые умные выпускники университетов Лиги плюща шли в юридическую сферу или в медицину. Уолл-стрит «в те времена рассматривалась как место, куда ты отправлялся, если не мог устроиться где-то ещё... Люди просто не зарабатывали там всю эту кучу денег». С окончанием холодной войны на Уолл-стрит отправились физики: доктора наук (PhDs) превратились в «людей, которые были "бедны, умны и имели огромное желание обогатиться" {poor, smart and with a deep desire to get rich — PSDs)... Этот тренд принес на Уолл-стрит две вещи: совершенно новый уровень интеллектуального потенциала — обладателей верхних уровней IQ — и новый слой значимых субъектов, у которых не было оснований сомневаться, что рынки точно так же функционируют по формулам, как и системы вооружений, на которые они некогда работали впустую».

Физиков дополнили математики, которые применяют свои способности к написанию трейдинговых программ и алгоритмов, предназначенных для того, чтобы зарабатывать на небольших несоответствиях между рынками, а не к разрешению научных или государственных проблем либо разработке товаров и услуг доя реальной экономики, чем занималось предшествующее поколение математиков.

Стимулом для принятия рисков американскими банками стало решение ФРС о предоставлении помощи крупным банкам, которые оказались в опасности из-за долгового кризиса в Мексике в 1982 году. С тех пор ФРС продолжала подобную политику, благодаря чему банки получили возможность создавать новые разновидности финансовых инструментов (наиболее значимыми из них стали деривативы) и спекулировать ими. Принятое в 2000-х годах решение ФРС рассматривать ипотечные ценные бумаги в качестве низкорисковых и ликвидных активов способствовало тому, что банки держали их на своих балансовых счетах, и делало их привлекательными для других банков и пенсионных фондов не только в Соединённых Штатах, но и в Европе.

«Простофилей, в об-щем-то, оказывался всякий, кто имел деньги для инвестирования и доверял инвестиционным банкам и рейтинговым агентствам. Таких в финансовой индустрии открыто называли обобщённым понятием "Дюссельдорф"».

Могущество ФРС усиливалось колоссальной репутацией её председателя Алана Гринспена, считавшегося экономическим мудрецом. (Правда, кризис 2008 года и признание Гринспена, что этот крах оставил его «в состоянии потрясённого неверия», демонстрировали, что его имидж «маэстро» стабильной и вечно растущей экономики США был крайне преувеличен, если вообще был заслужен.)

Соглашения «Плаза». Как отмечалось выше, вызванная этим соглашением фактическая девальвация доллара после 1985 года позволила американским компаниям захватывать экспортные рынки за счёт компаний из Европы и Японии. Однако к началу 1990-х годов уступка японскими компаниями экспортных рынков в пользу американских конкурентов привела к рецессии в Японии, а вместе с ней — к риску глобального финансового кризиса в том случае, если бы японское правительство и инвесторы ради собственного спасения продали принадлежащие им казначейские облигации США. Выходом из этой опасности было так называемое Обратное Соглашение «Плаза» 1995 года, которое за счёт ревальвации доллара при одновременном сохранении американских процентных ставок на общем низком уровне, который сохраняется до сегодняшнего дня, гарантирует, что американцы будут покупать иностранные товары, а все отрасли американской промышленности, за исключением нескольких технологически передовых секторов, будут неконкурентоспособны в глобальном масштабе.

Начиная с 1980-х годов США ведут мир в глобализацию, открывая собственный рынок для иностранного промышленного экспорта в обмен на открытость их торговых партнёров для американских инвестиций. Следствием этого является масштабный исход американских промышленников в страны с низкими заработными платами наподобие Мексики и Китая для производства там потребительских товаров и экспорта обратно в США... США всегда являются "потребителем последней инстанции” для глобальной экономики. Без американских потребителей никакой глобализации не будет.».

любой прирост импорта из Китая в размере 1000 долларов на одного работника в 1990-2007 годах вёл к «потере заработков в размере 213 долларов в год на одного взрослого американца».

каким образом американские потребители оказываются в состоянии покупать промышленную продукцию, произведённую за пределами США, если их заработные платы не растут? Ответ на первый вопрос в двух словах — финансовые спекуляции, а однословный ответ на второй вопрос — кредитование.

Как отмечалось ещё во введении, долг федерального правительства в показателях доли ВВП в 1981-2008 годах более чем удвоился, увеличившись с 31,7% до 67,7%. Однако частный долг значительно опережал государственный. «В 2000-2007 годах совокупный [долг домохозяйств] удвоился, достигнув 14 трлн долларов, а соотношение долга домохозяйств к их доходам взлетело с 1,4 до 2,1 ». Наиболее быстрый прирост долга был характерен для финансовых компаний — их долг увеличится с 19,7% ВВП в 1979 году до 117,9% в 2007 году".

На протяжении XX века правительство США стояло особняком от других богатых государств за счёт масштабных мер, благодаря которым кредит становился доступным. Сначала этот доступ получили фермеры, которые в 1890-1930-х годах возглавляли движения, требовавшие расширения кредитования, чтобы справиться с падением товарных цен, вызванных их постоянно растущей производительностью. Затем кредит стал доступен ещё большему количеству граждан благодаря политике Нового курса, ветеранским, а в дальнейшем и более общим федеральным программам субсидирования ипотечных займов, кредитов для малого бизнеса и образовательных кредитов.

более масштабное проникновение кредитования означало, что после того, как Соединённые Штаты в 1980-х годах пошли по тому же пути банковского дерегулирования, что и Европа, в Америке объём долга был значительно больше и при этом подпитывал взрыв спекулятивных операций, которые сделали возможным финансовый крах 2008 года.

Банки могли делать рискованные займы потребителям, владельцам жилья и компаниям только по мере того, как федеральные регуляторы ослабляли ограничения. В 1990-2000-х годах общей целью ФРС было стимулирование роста при одновременном сохранении низкого уровня инфляции, который был сформирован ФРС в 1980-х. Мягкая монетарная политика стала первоочередным и наиболее эффективным способом стимулирования американской экономики,

за исключением 2009 года, главным и зачастую единственным источником стимулов в периоды рецессий выступала ФРС, что заставляло её реагировать впечатляющим снижением ставок. Например, после краха NASDAQ в 2000-2001 годах ФРС снизила краткосрочные процентные ставки с 6,5% в январе 2001 года до 1% в июне 2003 года.

Впрыскивание в экономику США масштабных объёмов кредитных средств имело дестабилизирующие последствия во всём мире. Устойчиво низкие ставки ФРС выталкивали деньги за пределы США в поисках более высокой доходности, и наиболее значительная доходность обнаруживалась в странах с низкими и средними доходами, которые в 1990-х годах пережили 72 финансовых кризиса. Причины кризисов 1980-х годов были связаны с тем, что отдельные страны (наиболее известный пример — Мексика) и их частные компании перенапрягали свои силы и брали на себя долги, которые было невозможно выплатить. Напротив, большинство кризисов 1990-х годов были вызваны стремительными оттоками «горячих денег» из тех или иных стран, когда инвесторы искали ещё более высокую доходность, паниковали при спекулятивных падениях валюты какой-нибудь страны-заёмщика

Министерство финансов США вмешивалось во многие из этих кризисов, «дабы гарантировать, что соответствующие страны будут недолго оставаться исключёнными из международных рынков капитала, [и] обеспечить этим странам возможность доступа к ещё более неустойчивым инструментам, которые всё больше доминировали на данных рынках». Американский Минфин действовал в одностороннем порядке, поскольку конгрессмены не хотели официально заявлять о том, что голосовали за предоставление помощи другим странам, однако они были готовы выступать пассивными наблюдателями этого процесса, когда Минфин реализовывал

готовы выступать пассивными наблюдателями этого процесса, когда Минфин реализовывал полномочия, которые никогда ему явно не предоставлялись законом. В ход кризисов вмешивалась и ФРС, снижая американские процентные ставки, чтобы вытеснить капитал обратно на развивающиеся рынки и тем самым их успокоить.

В то же время центробанки иностранных государств, стремясь сохранить курсы своих валют на настолько низком уровне, чтобы можно было продолжать экспорт, скупали доллары и вкладывали их в правительственные облигации США. В богатых странах, в особенности в Японии и Германии, частные банки скупали американские ценные бумаги с помощью долларовых вкладов своих клиентов. Таким образом, американцы инвестировали в небезопасные инструменты за рубежом, а деньги поступали обратно в гарантированные инвестиции США. «В некоторых отношениях политика ФРС превращала Соединённые Штаты в гигантский хедж-фонд, инвестирующий в рискованные активы по всему миру и финансируемый при помощи [гарантированного] долга, выпущенного для всего мира».

Посредником в этом финансовом арбитраже благодаря ипотечным кредитам стал американский рынок жилья. ФРС стимулировала этот процесс, «поскольку по мере падения номинальных процентных ставок домовладельцы рефинансировали ипотечные кредиты, благодаря чему значительная покупательная способность сдвигалась от кругов рантье в направлении отдельных лиц с более высокой склонностью к приобретению товаров, услуг и жилья. Это потребление, в свою очередь, порождало новые рабочие места за счёт стандартных кейнсианских мультипликативных эффектов и поддерживало экспансию, помогая перемещению федерального бюджета США в профицитную зону и тем самым позволяя ФРС продолжать снижение процентных ставок».

Возможности американских банков вовлекать в использование для других целей торговых профицитов прочих стран и зарабатывать на этом, а также на горячих (и зачастую криминальных) деньгах появились благодаря торговым соглашениям, которые открывали зарубежные рынки для американских финансовых компаний.

Торговые переговоры неизбежно требуют уступок, и переговорщики любой страны должны решить, каким отраслям её экономики они будут благоприятствовать, а какие будут принесены в жертву в обмен на преимущества в других секторах. Изменения американских целей с 1945 года по настоящее время отражают сдвиги в балансе между элитами США. По сути, в рамках серии раундов ГАТТ с 1949 по 1979 годы, а до этого двусторонних соглашений, заключавшихся администрацией Рузвельта, Соединённые Штаты выражали интересы своих промышленников.

США от режимов НАФТА и ВТО больше всего выиграли Голливуд, производители программного обеспечения, а в первую очередь финансовые корпорации, которые получали доступ во всё большее количество стран по всему миру. Все торговые соглашения шли на пользу и сельскому хозяйству США и Европы в ущерб аграриям в остальном мире. Обрабатывающая промышленность же, по сути дела, была принесена в жертву выгодам финансов, нескольким секторам передового хайтека и шоу-бизнеса.

развивающимся странам реализация прав интеллектуальной собственности ежегодно обходится в 60 млрд долларов, причём почти все эти средства достаются американским и европейским компаниям.

Потребительские расходы и финансовые схемы усиливали друг друга. Американцы могли выступать всемирными потребителями последней инстанции лишь в том случае, если у них по-прежнему был доступ к всё более увеличивающимся объёмам кредитования. Если финансовые институты и компании, которые прекращали инвестировать в производство реальных товаров и услуг, хотели нарастить свою прибыльность, им требовалось отыскать новые благоприятные возможности для перемещения капитала по всему миру. Решение проблем как американских потребителей, так и американских финансистов было обнаружено в секторе недвижимости — крупнейшем резерве богатства, принадлежавшем американцам за рамками верхнего 1% и, как следствие, выступавшем преобладающим источником обеспечения по кредитам н основной сферой для спекуляций в десятилетие, которое привело к финансовому краху 2008 года.

Подъём американских финансистов в 1980-1990-х годах происходил одновременно с взрывным успехом российских олигархов после расчленения Советского Союза (David T. Hollman, The. Oligarchs: Wealth and Power in the New Russia [New York: Public Affairs, 2002] / Хоффман Д. Олигархи. Богатство и власть в повой России. М.: КоЛибри, 2<И)8; Andrew Spicer, «Deviations from Design: The Emergence of New Financial Markets and Organizations in Yeltsin’s Russia», The Emergence. <>/ Organizations and Markets, ed. John Padgett and Wallis' W. Powell [Princeton: Princeton University Press, 2012|). Хотя эти процессы впечатляюще различались, в обоих случаях элита новых люден приобрела невероятное богатство, поскольку они поняли, каким образом извлекать преимущество из политических и финансовых возможностей, Которых не было прежде, й следовательно, в них не были готовы ориентироваться суб'ьекты старой элиты.

«Финансиализация деятельности корпораций и подъём Уолл-стрит способствовали тому, что фокус деятельности глав компаний сузился до поддержания устойчивости котировок акций в пределах горизонта времени, не превосходящего их нахождения на Олимпе бизнесам.

Первоначально дерегулирование предназначалось для того, чтобы не допустить возникновения неплатёжеспособности ссудо-сберегательных ассоциаций и прочих банков, основой баланса которых были долгосрочные ипотечные кредиты, в описанной выше ситуации, когда Волкер повысил процентные ставки.

В середине 1990-х годов Fannie Мае и Freddie Мас (обе эти организации являлись акционерными коммерческими корпорациями с федеральными лицензиями и подразумеваемыми федеральными гарантиями) приступили к выкупу всё большего количества ипотечных кредитов, которые банки одобряли даже при небольших первоначальных взносах и без документов о доходах покупателей жилья — такие ссуды метко именовались «псевдокредитами» {Наг loans').

«Причина того, почему Уолл-стрит разрабатывала всё более сложные продукты, заключалась во многом именно в том, что для клиентов — а заодно и для регуляторов — было слишком сложно в них разобраться». Клиентам здесь мало чем помогали рейтинговые агентства, пришивавшие недостоверные ярлыки к ипотечным ценным бумагам, поскольку этим агентствам платили компании, чьи бумаги они оценивали, а не инвесторы, которые их покупали.

Для создания сложных продуктов у финансистов были не только криминальные, но и идеологические причины. Банкиры могли преподносить свои новые и всё более сложные продукты как инновации, позволявшие им купаться в отражённых лучах славы подлинных технических достижений в био- и информационных технологиях и утверждать, что более существенное регулирование может свести на нет будущие «инновации», которые неким так и оставшимся непрояснённым способом помогут заёмщикам и экономике в целом.

В действительности притязания финансистов на инновационность совершенно лживы. Томас Филиппон обнаруживает, что «сумма всех прибылей и заработных плат, выплаченных финансовых посредникам, [которая] составляет стоимость их услуг,... [в показателях доли ВВП США] с 1870 по 1930 годы увеличивается с 2% до 6%. В 1950 году она падает ниже 4%, медленно повышается до 5% в 1980 году, а затем резко растет до почти 9% в 2010 году».

По этому росту можно отчетливо проследить подъём финансовых спекуляций в 1920-х годах, а затем ещё одну такую волну, начиная с 1980-х годов. Филиппон демонстрирует, что рост финансовых издержек объясняется увеличением торговых операций и «расходов на активное управление средствами.

у регуляторов были свои причины для того, чтобы стимулировать спекулятивные финансы, даже несмотря на то, что они превращались в очевидный пузырь. Регуляторы не были готовы ослаблять конкурентные позиции своих банков относительно их соперников в других странах, чтобы предотвратить казавшийся невероятным крах в ядре глобального капитализма. Конгрессмены были счастливы прибегать к пожертвованиям Уолл-стрит на избирательные кампании. Журналисты получали более высокие рейтинги и сами становились высокооплачиваемыми знаменитостями, рассказывая в своих материалах о некогда занудных финансистах так, будто они были спортивными чемпионами:

«Сеть CNBC представляла собой нечто большее, чем просто кабельный канал деловых новостей. Это была раздевалка команды-победителя, культурный феномен безрассудных 1990-х годов и основной канал, который включали в барах, спортивных клубах и офисах. CNBC стала наиболее популярным источником некогда скучный лексикон Уолл-стрит — все эти I.P.O., коэффициент Р/Е (цена/прибыль) и т. п. — стал модной злободневной идиоматикой».

Джеймс Гэлбрейт сравнивает эту волну ипотечного мошенничества с преступным кругом, в котором «ипотечные изобретатели оказывались, по сути, фальшивомонетчиками. Они производили документы, которые напоминали ипотечные кредиты, но те, кто это делал, знали, что это "липа", обречённая либо на пересмотр, либо на дефолт. Это ремесло описывал целый тайный словарь: псевдокредиты, кредиты NINJA (нет доходов, нет работы или активов — по income по job or assets'), нейтронные кредиты (люди будут уничтожены, но дом останется невредимым), токсичный мусор. Только это обстоятельство отчётливо демонстрирует, что участники всех этих мероприятий знали, чем занимались.

Всё большая опора банков на кредитное плечо подразумевала, что даже небольшое увеличение планки, за которой наступает неспособность выплачивать ипотеку, стремительно приведет их к неплатежеспособности. «Ежегодные заимствования финансовых организаций США в показателях доли ВВП подскочили с 6,9% в 1997 году до 12,8% десятилетие спустя». Инвестиционные банки, которые оправдываются, утверждая, что предоставляют кредиты для компаний, превратились в столь гигантский канал утечки американского и глобального капитала потому, что Комиссия по ценным бумагам позволила им увеличивать свое кредитное плечо с 12-кратного по отношению к капиталу (этот лимит применялся с 1975 по 2003 годы) «до 40-кратного, и [даже при этом высоком лимите] приведение банковских показателей в соответствие с требованиями (compliance) было сделано добровольным.

     Цены на жильё вышли на пиковые значения в апреле 2006 года, в течение следующих 11 месяцев они слегка снижались, а затем рухнули, в мае 2009 года достигнув дна — опустившись на 32% ниже пикового уровня тремя годами ранее.

«Взаимная зависимость цен на жильё и кредитного предложения — прямое следствие тесной взаимосвязи между рынком жилья и рынками капитала — достигла беспрецедентного уровня в сабпрайм-сегменте рынка жилья, где ипотечные кредиты предлагались исходя из ожидания будущего роста цен на дома. [Иными словами, единственным потенциальным способом выплаты мошеннических ипотек была возможность продать жильё или рефинансировать кредит на основании возросшей к тому времени стоимости приобретённого жилья, поскольку у его покупателей основании возросшей к тому времени стоимости приобретённого жилья, поскольку у его покупателей не было доходов даже для того, чтобы выплатить процентную часть кредита по истечению низкой ставки в первый период погашения.

 Количественное смягчение стимулировало экономику путём снижения долгосрочных процентных ставок, а заодно двояким образом помогало банкам. Во-первых, банки могли сгружать ФРС ценные бумаги с ипотечным обеспечением, которые не хотели приобретать частные покупатели на волне краха цен на недвижимость и выяснившихся фактов, что многие из подобных бумаг были основаны на мошеннических ипотечных кредитах. Во-вторых, снижая ставки, по которым сами банки должны были заимствовать деньги или расплачиваться с вкладчиками, ФРС расширяла диапазон между тем, что платили банки, и тем, что они могли взимать со своих клиентов, — тем самым прибыли банков резко увеличивались.

чрезмерные выплаты по ипотеке постоянно ограничивали расходы держателей обесценившихся ипотечных кредитов, а те, кому пришлось выселиться из своего жилья, лишились доступа к новым кредитам. Миллионы домов, оказавшихся в подвешенном состоянии или изъятых банками, бросают мрачную тень на многие локальные рынки недвижимости, которые в наиболее депрессивных территориях не росли в течение восьми лет после краха. Именно эти территории, где показатели сабпрайм-кредитов были самыми высокими, в связи с чем там медленнее всего восстанавливались цены на недвижимость, оказались в списке мест, где голосование за Обаму в 2012 году наиболее масштабно сменилось голосованием за Трампа в 2016 году.

Крупнейшие банки США получили стимулы для использования программы TARP и средств ФРС, чтобы скупать более мелкие банки, точно так же, как администрация Обамы после принятия закона о доступном здравоохранении поощряла слияния больниц и врачебных практик. Крупнейшие банки, признанные системно значимыми, обоснованно рассматривались инвесторами как «слишком крупные, чтобы рухнуть», и отбирали вклады и инвестиции у своих более мелких конкурентов, которые считались подверженными сбоям. Ещё до кризиса крупнейшие банки становились ещё больше в абсолютных и относительных показателях.

«К середине 2000-х годов совокупные активы шести крупнейших банков США составляли примерно 55% американского ВВП, тогда как в 1995 году этот эквивалент был менее 20%... В 2009 году, согласно одному из подсчетов, субсидии для банков из категории "слишком большие, чтобы рухнуть", были эквивалентны примерно половине совокупных прибылей 18 крупнейших банков США».

Постоянным финансовым злоупотреблениям в исполнении США (включая даже мошенничество), которые обошлись банкам и правительствам в остальном мире в триллионы долларов обесценившихся активов и потерей экономического роста, ещё предстоит ослабить американскую экономическую гегемонию. ФРС остаётся главным и руководящим регулятором глобальных финансов, а доллар — мировой валютой. Казначейские облигации США по-прежнему рассматриваются как одна из наиболее безопасных инвестиционных возможностей в мире и как единственный инструмент, способный абсорбировать масштабные профициты других стран.

Страны Глобального Юга враждебно относились к любому увеличению ресурсов и полномочий МВФ, поскольку они помнили о тех карательных условиях, которыми МВФ обставлял свои кредиты для них в 1990-х годах.

Глобальная роль доллара поддерживалась прежде всего длительным совпадением заинтересованности Соединённых Штатов и Китая в сохранении превосходства доллара над юанем.

Подход Китая к доллару и юаню предопределён его всеобъемлющей целью поддержания экспортно-ориентированной стратегии, которая использовалась в последние годы. Она приводила к высоким темпам роста, ослабляя международных конкурентов за счёт низких заработных плат и отсутствия законодательства об охране окружающей среды. Меры, укрепляющие данную стратегию, будут продолжаться до тех пор, пока менеджмент и владельцы государственных и частных производственных компаний будут и дальше контролировать ситуацию на всех уровнях китайской власти. Огромный и устойчивый профицит внешней торговли Китая можно поддерживать лишь до того момента, пока курс его валюты остается искусственно заниженным, что, в свою очередь, вынуждает экспортёров «стерилизовать» излишние доходы, меняя доллары и другую иностранную валюту на юани.

Государственный контроль над долларовыми валютными резервами, которые теперь измеряются многими триллионами, позволяет китайским властям расширять кредитование государственных банков, несмотря на их отрицательный капитал. Банки, в свою очередь, разворачивают кредитование государственных предприятий, которые остаются в деле, производя больше товаров, чем могут поглотить внутренние или международные рынки, ведь если бы банки признали, что эти госпредприятия больше никогда не станут прибыльными, им бы пришлось списывать свои кредиты.

Преемнику Ху Си Цзиньпину, несмотря на все его декларации, не удалось мобилизовать сплочённость и политическое могущество для того, чтобы бросить вызов местным администрациям, государственным предприятиям и частным капиталистам, многие из которых доводятся родственниками бывшим и нынешним высокопоставленным чиновникам. Приверженность китайского правительства существующим мерам гарантирует, что ресурсы не будут смещаться в направлении внутреннего потребления достаточно быстрыми темпами для того, чтобы смягчить сохраняющуюся опасность волны внутренних банкротств или краха глобальных цен на товары обрабатывающего сектора.

Юань выступает второстепенным игроком на глобальных валютных рынках — главным образом потому, что Китай отказывается открывать свой банковский сектор глобальным рынкам. Подобная либерализация подорвёт способность правящей партии использовать кредит для контроля над экономикой. Китайские инвестиции в страны развивающегося мира действительно усиливают их преимущества относительно Соединённых Штатов, создавая новый источник кредита, который Китай предлагает на более выгодных условиях, чем американские или европейские банки, правительства и международные институты. Однако несмотря на то, что Китай способствует смещению баланса сил от Первого мира к Третьему, это, как мы ещё увидим, ощущается главным образом в торговых переговорах, а не в военной сфере. Китай ещё не предпринял тех военных инвестиций, которые позволят ему бросить прямой вызов Соединённым Штатам за пределами Восточной Азии, и даже в этом случае не вполне понятно, какая из держав будет иметь преимущество в конфронтации.

Таким образом, между Китаем и Соединёнными Штатами сохраняются симбиотические взаимоотношения. Китай снижает трудовые издержки, главным образом ограничивая мобильность и права жителей сельской местности. Недооценённая китайская валюта и низкие проценты, выплачиваемые по вкладам, также способствуют перемещению доходов от трудящихся и потребителей к государству и крупным корпорациям. Эти накопления отчасти направляются на строительство инфраструктуры и новых заводов в Китае, но значительная их часть экспортируется в Соединённые Штаты. Однако конкурентное преимущество Китая в столь большом количестве секторов обрабатывающей промышленности означает, что использовать этот приток капитала для вложений в промышленность Соединённых Штатов было бы плохим вариантом инвестирования, поэтому капитал направляется на гарантированное сохранение постоянного дефицита федерального бюджета США. Этот же капитал помогал поддерживать бум на рынке недвижимости, который обрушился в 2008 году. Хо-фун Хун делает мрачный прогноз: и Китай, и Соединённые Штаты, вероятно, будут переживать частые рецессии и финансовые крахи в рамках такой мир-системы, где соотношение сил внутри Китая гарантирует, что самая населённая страна мира не предпримет каких-либо серьёзных усилий, чтобы занять место доллара и военной гегемонии Америки. Лишь массовая мобилизация внутри Китая могла бы переориентировать его девелопменталистскую политику в более устойчивом и эгалитарном направлении, однако предсказание такого сценария выходит за рамки этой книги — а возможно, и за рамки возможностей научной социальной теории.

пока доллар остаётся глобальной валютой, могущество ФРС в регулировании мировой экономики и финансов остаётся главным образом беспрепятственным.

    Все крупные державы, как старые, так и новые, привержены либерализации торговли, однако они проводят её «избирательно», желая получить доступ на зарубежные рынки для своих конкурентоспособных секторов и при этом защищая отстающие отрасли на внутреннем рынке, в связи с чем переговоры заходят в тупик.

Мы уже видели, что в эпоху, продлившуюся с 1930-х по 2000-е годы, Соединённые Штаты были готовы предоставлять доступ к своему крупному внутреннему рынку ради открытия всего мира для своих наиболее прибыльных секторов, прежде всего финансов. Другие страны лишь в 1960-х годах начали развивать промышленность, имевшую достаточный масштаб для конкуренции с американскими компаниями на рынке США. Но даже в том случае, когда американские компании и работники несли убытки в абсолютном выражении, растущая сила финансовых элит гарантировала, что американская торговая политика останется приверженной открытию внутреннего рынка США в обмен на доступ к внешним рынкам. Такой американская политика остается и по сей день66, но, несмотря на то что американская финансовая гегемония позволяет Соединённым Штатам устанавливать финансовые правила для всей планеты, их сокращающаяся индустриальная мощь затрудняет принуждение всего остального мира к подписанию односторонних торговых сделок, которые спасут определённые сектора американской экономики за счёт иностранных конкурентов.

стратегия подразумевала, что Соединённые Штаты идут на ограниченные экономические жертвы, чтобы охватить Европу, Японию, а затем и несколько других стратегически значимых стран (прежде всего Южную Корею, Тайвань и Израиль) американоцентричной и управляемой Америкой гегемонистской системой, где дополнительный рычаг влияния в экономических переговорах обеспечивала американская военная мощь. Исчезновение угрозы Холодной войны и неспособность американских военных выработать стратегию, способную мобилизовать должные человеческие ресурсы и вооружение для противостояния актуальным противникам, сокращают геополитическое давление на союзников с целью принятия необходимого США экономического курса.

преимущество США в нефинансовой сфере экономики сокращалось по мере того, как другие страны обретали мастерство в промышленной сфере, обнаруживали способы бросать вызов американскому контролю над международными нефинансовыми институтами и выстраивали собственные инвестиционные и торговые взаимосвязи. Единственным сохраняющимся столпом гегемонии США сейчас является способность Америки осуществлять односторонний контроль над глобальной финансовой архитектурой.

Сегодня американское финансовое превосходство выстраивается в той же степени на неэффективности конкурентов Америки, что и на эффективности самих США.

До тех пор, пока Китай ограничивает глобальную конвертируемость юаня — а эта политика принципиальна для его текущей стратегии экономического развития, — у него никогда не будет валюты, способной конкурировать с долларом или заменить его.

Доллар может перестать быть мировой валютой и без того, чтобы на смену ему пришли юань или евро. Сохранение высокого уровня дефицитов бюджета и внешней торговли США может привести к тому, что как иностранные, так и американские инвесторы станут рассматривать казначейские облигации и доллар в качестве некой финансовой пирамиды и сбрасывать соответствующие активы. Однако прямые вызовы для доллара обойдутся суровыми издержками для стран-конкурентов. Если Китай попытается сбросить доллары, чтобы наказать Соединённые Штаты, как сами США сделали это в отношении Великобритании в ходе Суэцкого кризиса, китайское правительство и банки пострадают от масштабных и потенциально чреватых банкротствами убытков по принадлежащим им американским казначейским облигациям. Для Соединённых Штатов во время Суэцкого кризиса этот карательный манёвр был доступен, поскольку у американцев было немного британских облигаций.

Тем или иным политиям не удавалось становиться гегемонами, когда у них имелись:

•

(1) высокий уровень конфликта элит в метрополии,

•

(2) высокий уровень автономии колониальной элиты от метрополии,

•

(3) единая элита, господствующая в метрополии и/или

•

(4) отсутствие инфраструктурных возможностей для контроля над колониальными элитами.

Наличие какого-либо одного из этих четырёх факторов препятствовало гегемонии, хотя в некоторых случаях присутствовало более одного фактора. Все четыре указанных фактора отсутствовали только у Нидерландов, Британии и Соединённых Штатов.

Как и в Британии конца Викторианской эпохи, впечатляющее перемещение ресурсов от обычных граждан и государства к экономическим элитам начиная с 1970-х годов («Великий разворот») фатальным образом сокращало поступления, необходимые для инвестиций в поддержание конкурентоспособности инфраструктуры технологий и трудящихся США с соперниками в остальном мире.

Американская финансовая гегемония продержалась несколько десятилетий после того момента, когда Соединённые Штаты стали чистым заёмщиком. Их положение остаётся неприступным, поскольку в 1945 году США стали для мировой экономики регулятором первой и последней инстанции.

Конец американской финансовой гегемонии наступит лишь в том случае, если и когда некий внушительный альянс других стран разработает какой-то новый регуляторный механизм для глобальных финансов и сформирует процесс поддержания спроса в периоды рецессий и ликвидности во время кризисов. Хотя американское ядерное оружие представляет собой столь уничтожительную (nihilistic) угрозу, что оно не оставляет никакого прикладного ответа для тех стран, которые признают всё более жёсткие ограничения для традиционных возможностей ведения войны Америкой и пользуются этим, ФРС и доллар обеспечивают ощутимую и постоянную поддержку интересам элит по всему миру.

 

у простых американцев появляется всё больше реальных оснований видеть причину своей невозможности повлиять на ситуацию и экономическое обнищание не в обездоленных им мигрантах, а в богатых иностранцах. Богачи в своей повседневной жизни и так уже устранились от опыта тех американцев, которые оказались не столь удачливы, и общения с ними. Если же богатые переселятся на другие континенты, то они станут ещё более чуждыми для тех, кто остался в Америке. Разумеется, чрезмерное богатство зависит от политического могущества, чему не раз приводились свидетельства в этой книге. Однако богатые способны — и эта способность лишь увеличивается — делегировать задачу политического влияния оплачиваемым лоббистам, отрабатывающим связи, ранее сформированные состоятельными элитами. Этими механизмами можно с тем же успехом рулить из Новой Зеландии, что и находясь в Нью-Йорке

Подобно их предшественникам в Нидерландах и Британии, американским элитам остаётся наслаждаться добычей, которую они с таким трудом отобрали у всех остальных. Так будет происходить вне зависимости от того, будут ли они оставаться в стране, которая больше не находится в центре мира, или переберутся туда, где, как они надеются, явится восходящий гегемон, или в некое безопасное и спокойное убежище, куда они могут переместить свои капиталы, даже несмотря на то, что там у них не будет политических связей для получения сверхприбылей.

Хоть у себя дома, хоть за границей те, кто зарабатывал на эпохе американской гегемонии и на её упадке, будут в состоянии самоизолироваться от последствий своих могущества и алчности, которые будут всё больше проявляться в политических расстройствах, массовом отчаянии, внутренних и глобальных распрях, а заодно и в повышении уровня моря на планете, более неспособной вместить миллиарды людей. Перед ними — пусть и не из бункеров, а с удалённых холмов и охраняемых жилых небоскрёбов — развернутся чудесные виды.

кто не принадлежит к элитам — вероятно, не в одной в Америке, но и определённо на большей части света, — не только окажутся в нищете, но и будут уничтожены глобальным изменением климата