Юзеф Мацкевич ОТ ВИЛИИ ДО ИЗАРА "Записки" Кароля Вендзягольского

Юзеф Мацкевич ОТ ВИЛИИ ДО ИЗАРА Jozef Mackiewicz FROM THE BANKS OF THE VILIYA TO THE ISAR Articles and narratives (1945 — 1985) Selected by Michal Bakowski Translated from Polish by Natalya Gorbanevskaya Overseas Publications Interchange Ltd London 1992 Юзеф Мацкевич ОТ ВИЛИИ ДО ИЗАРА Статьи и очерки (1945 — 1985) Составил Михал Бонковский Перевела с польского Наталья Горбаневская

"Записки" Кароля Вендзягольского, изданные в Лондоне Польским культурным фондом, следовало бы поставить на полку классического, как говорят, "вклада" в мировую историческую литературу. Они обладают непреходящей ценностью, выходя далеко за рамки польских дел

Автор, Кароль Вендзягольский, — фигура редкостной красочности на фоне, хотелось бы сказать, красочной эпохи. Если бы только это не были краски крови, черни и развалин обрушивающейся эпохи. Истоптанной копытами конницы, колесами тачанок, утрамбованной сапогами гражданской войны. Заплеванной лузгою семечек и пустыми гильзами отстрелянных пулеметных лент. Солнце светило сквозь пыль и дым. Свет луны озарял проскальзы- 367 вающих в ужасе беглецов. Наставала новая эпоха коллективного террора. В этой путанице фронтов, массовых убийств и лозунговых воплей Вендзягольский — революционер по убеждению и... контрреволюционер по приобретенному опыту. Он был... Да кем он только не был! Прежде всего, товарищем и другом социалиста-революционера Бориса Савинкова, которого Уинстон Черчилль в своей книге "Великие современники", изданной в 1937 г., включил в число великих исторических фигур всего мира. Вендзягольский знал Керенского, князя Львова и Льва Троцкого; Милюкова, Корнилова, Врангеля, Деникина и многих других из рядов контрреволюции; позднее он становится доверенным лицом Пилсудского, обедает в Париже с Дмовским.

Варшава, 1914 Вендзягольский пишет: "Многие чаяли, что эта война предвещает лучшее будущее. Только немногие уже тогда предчувствовали, что началась новая, кровавая глава истории — вступление в эпоху, которую горстка безумцев вскоре провозгласит эпохой всеобщего счастья".

Варшава лежала тогда в тылу "новой главы истории". По вопросу о том, что эта глава одновременно завершала предшествующую, уже безвозвратную эпоху, я прошу Вендзягольского вызвать меня одним из главных свидетелей. Несмотря на мой возраст, тогда приготовительно-гимназический, краешек той эпохи хорошо остался у меня в памяти. Мы были тогда в Цехоцинеке. Летний сезон в разгаре. (Ковалевский только что победил Яхимовича на чемпионате по теннису.) Дамы под солнечными зонтиками удивились, отчего вдруг в парке перестал играть полковой оркестр. На следующий день через город промаршировала часть прусской пехоты в сияющих касках. Как это так, не идут поезда в Варшаву?! Война? Но курортников же это не должно коснуться! Все открыто: театр, кинематограф, кафе, магазины. Патруль немецких драгунов раздавал на улицах курорта призывы к полякам, вынимая их из-за голенищ желтых canon "Поляки!" — дальше шел текст, написанный стилем и орфографией познанского вахмистра. Наконец то того, то другого стало нехватать в магазинах. И только изобретательный предприниматель (наверняка заработавший на этом кучу денег) организовал выезд в Варшаву "автокарами". Ехали — что было как нельзя более естественно — без всяких пропусков и разрешений, без проверки документов, "через фронты" (в Нешаве еще стоял городовой) в Кутно. Оттуда — по железной дороге. Сколько для меня приключений! Мать, помню, была возмущена, что ночной поезд из Кутна вышел с опозданием на час, поскольку, как говорили, где-то летает цеппелин... ("А нам-то какое дело!" Обер-кондуктор в ответ покорно пожимал плечами.) Поезд тронулся. Последнее: "Adieu! Belle epoque!.." Вернемся к Вендзягольскому. Он пишет: "Тогдашняя Варшава произвела на меня впечатление города, слишком уж проникшегося военными делами русского оккупанта, словно в силу обращения великого князя к полякам эти дела становились общими". Опять-таки могу служить свидетелем. Помню эти варшавские толпы, кричащие "ура", машущие с тротуаров, из окон домов и трамваев марширующим русским колоннам. Цветы... Опять-таки к огромному раздражению моей матери, которая была "австрийской ориентации" (дядя Адась как раз только что был назначен в Вене императорско-королевским генерал-лейтенантом). Сегодня об этом пишут мало или вовсе не пишут. А тогда декламировали прекрасное стихотворение Эдварда Слонского "Шли той дорогой казачьи полки"...

   О знаменитом обращении вел. кн. Николая Николаевича Вендзягольский пишет: "...оно могло бы стать историческим, если бы не было по-цыгански хитрым, ибо подписал его не монарх, а главнокомандующий, обещания которого монархия хоть на следующий день может сделать ни к чему не обязывающими". Таково мнение, которое после краткой эйфории было затем принято всем польским обществом (пожалуй, и всеми историками) вплоть до наших дней. Позволю себе отступление. Не будучи экспертом в этой области, думаю все-таки, что это мнение не точно, если говорить о формально-правовой стороне. Ибо, с формальной точки зрения закона, мог ли царь вообще обратиться: "Поляки!"? Думаю, нет. С высоты трона существовали только "подданные императора Всея Руси" (т.е. все, от последнего нищего до великих князей), не подлежащие делению по национальностям. Они делились только по сословиям и вероисповеданиям. Император мог выпустить "высочайшее" обращение к православным, католикам, лютеранам и т.д. Мог — к дворянам, мещанам, крестьянам и т.д. Но не — к русским, полякам, литовцам и т.д. Это подрывало бы форму существующего строя. Подобным образом английские короли обращаются: "My people", — и никак иначе. Так же, как армия, почта и т.д. в Англии — "королевские", хотя по существу государственные. В старой России никто не подвергал сомнению существование разных наций: русской (еще бы! особенно если вспомнить о периодах интенсивной русификации) , польской и других, входивших в состав империи. Из этого факта — как из содержания его, так и из формы — всякий мог извлекать выводы, вплоть до великого князя. За исключением самого самодержца... для которого формально существовали только подданные разных вероисповеданий и разных сословий. Так и в предыдущих "высочайших" указах, ограничивающих права поляков — например, их доступ в Академию Генерального штаба, — говорилось не о "поляках", а о "католиках" (и тем же способом их можно было обойти: ген. Андерс, например, был протестант), и т.д. и т.п.

Наступило военное поражение русской армии. Отступление. И вот на этой мнимо красочной ленте:

"Долгими дорогами, бесконечными бездорожьями, днем и ночью... Кони пряли ушами и взвивались на дыбы. Люди, в полуобмороке от усталости, брели нестройными шеренгами. ...Словно в бреду и жару, проходили ночи на телегах или в жутких хибарках, дни тянулись и прокручивались, как тележные колеса в распутицу. Люди дичали. Весь горизонт жизни затянулся мстительной скукой... Позднее неподвижность нависала над фронтом на целые недели и устанавливалась рутина приземленной обыденной жизни, в которой уже бесповоротно ржавела и трухлявела изнутри чувствительность к возвышенным понятиям. В окопах ловили вшей и со скуки постреливали в сторону противника

 Убийство Распутина было, несомненно, "ярким событием". Но это там, в Петербурге. А на позициях в Карпатах "снег, затрудняя сообщение с окопами, усиливал чувство, что мы бессильные каторжники, отрезанные от мира и жизни. Снова скука нависала над всеми, как призрак, снова исчезала надежда на то, что в конце концов что-нибудь изменится и изменит мертвую череду одинаковых дней... После нескольких дней волнения вслед за убийством Распутина в нашем глухом уголке между гор и, наверное, по всему фронту снова начался период скуки, ставшей машинальной..." Открытие пути большевикам Вендзягольский пишет: "От общества, от интеллигенции в низы проникали революционные замыслы. Солдат, правда, и без этого испытывал горькое разочарование, когда вместо обещанных побед наступили поражения. Бездарность командования он расценивал как обиду, нанесенную ему лично..." На суждении автора о "бездарности командования" я хотел бы остановиться. Войну ведь обычно один выигрывает, другой проигрывает. Должна ли каждая проигранная война быть доказательством "бездарности" тех, кто потерпел поражение? Не бывает ли иногда поражение доказательством даровитости тех, кто победил? Никем не доказано, что своими победами на Восточном фронте в 1-ю Мировую войну Германия не обязана своим военным достоинствам.

Между тем, ход кампании, неудачный для России, обострял внутреннюю поляризацию. 80% русской интеллигенции "составляли либералы и сторонники социализма". Как пишет сегодня Вендзягольский: "Наступил наконец этот грезившийся и проклятый день, столько раз предвещанный поэтами, пророками и философами, двуликий день, на вид справедливый и благословенный, как заря всеобщего счастья, а в действительности — сумерки перед ужасающей ночью, уничтожением всех надежд".

Вендзягольский становится председателем революционного комитета 8 армии. Вскоре после этого он сближается с Савинковым, сперва военным комиссаром Временного правительства, а затем военным министром. Великое имя Савинкова, революционера-террориста минувшей эпохи, сразу открывает ему путь революционной карьеры. Но последствия "углубления революции" одновременно открывают ему глаза на действительность, лежащую за рамками доктрины. Думаю, таким же образом, как Вендзягольскому. Может, это и было причиной их сближения? Вендзягольский с тех пор стал верным товарищем замыслов и приключений Савинкова.

приказ №1" стал оправданием анархии, разложения армии и всех преступлений, совершенных под его эгидой. "Его породил, — пишет Вендзягольский, — страх революционных штафирок перед тем, что солдатам может прийти в голову поддержать своими штыками ту или другую контрреволюцию... Ибо по мере того, как непоколебимая вера, что достаточно свергнуть царизм и все будет хорошо, начала расшатываться перед лицом анархии, в республиканском лагере нарастал страх перед контрреволюцией, взвинченный до маниакальных форм и порождавший слепоту и бесчувственность по отношению к опасности большевизма". Пути обратно уже не было

Минует больше полувека, и мало кто в мире еще будет знать, кем был Керенский. Но заложенная в 1917 г. модель, похоже, распространяется и захватывает весь мир. Можно скептически, даже с насмешкой отнестись к подобному обобщению. Это нормально: те, кто отпал, умер, остаются со своей деятельностью позади, как верстовые столбы; те, кто идет вперед, неспособны осознать, что и ушедшие были когда-то со-живущими, со-действующими и могут быть со-творцами того, что происходит сегодня. Вендзягольский раскрывает нам суть "керенщины". Не историко-анекдотическую, а по духу и принципу, открывшему дорогу большевизму. Это принцип: ВРАГ — ТОЛЬКО СПРАВА...

Как раз одновременно с выходом книги Веидзягольского пишет в Америке старый социалист родом из Вильно Давид Шуб:

"Они видели опасность для революции только справа......даже за день до болыпевицкого восстания [в июле 1917-го] делегация Совета во главе с лидером меньшевиков Ф.И.Даном явилась к Керенскому и предупредила его, чтобы он ни в коем случае не смел посылать казаков подавлять большевицкое восстание".

"...все верили, что следует сообща защищать священный алтарь революции от контрреволюции... Военный комиссар, полковник Владимир Станкевич, родовитый ковенский шляхтич и социалист-революционер, глаз и ухо Керенского, предостерег от превентивных мер против большевиков, поскольку они противоречат пониманию свободы, и от угрозы со стороны контрреволюции"... Далее Вендзягольский пишет: "К этому прибавился саботаж железнодорожников. Поезда с войсками Корнилова шли, останавливаясь через каждые несколько километров... А Керенский бросил карты на стол: 'Защита демократических завоеваний революции! Все на борьбу с безумным генералом, который предал революцию!..' Подавление Корниловского мятежа, который был предпринят на благо республики, а освещен был как правительством, так и большевиками в виде преступления и измены, санкционировало анархию. Так каждая попытка укротить разгулявшиеся массы клеймилась как контрреволюционная измена". И вот перед лицом таких событий "на данном этапе" Вендзягольский, который когда-то был "почти" социал-демократом, признаётся: "Страх перед контрреволюцией ослеплял и отуплял даже людей, в остальном умных и рассудительных... Так что же оставалось? По долгу свидетеля тогдашних событий смею утверждать, что, быть может, только восстановление монархии с одновременной земельной реформой могло бы успешно противодействовать большевизму".

Интеллигенция шла за массами, как каторжник, прикованный к своей тачке
А СКОРО ПОЛУЧИТ И РЕАЛЬНУЮ ТАЧКУ И ЦЕПЬ

 Скорее из стремления выразить уважение к идеалам врага, а главное, заботясь о его безопасности. Лишь бы не запачкать рук 'народной кровью'... Демократия становилась диктатором моды. Главнокомандующие спешили заявить о своей солидарности с революцией. В самых изысканных салонах считалось неприличным усомниться в демократии". "Приведу, — пишет Вендзягольский, — подлинное происшествие. Секция рабочих делегатов Шкловских боен потребовала от министра, чтобы он выразил резкое осуждение Его Королевского английского Величества, приговорившего туземца в Сингапуре к порке за воровство. И министр был вынужден вести долгие переговоры с этой рабочей делегацией... Правительство Керенского судорожно держалось за фикцию, согласно которой болыпевицкая партия была всего лишь 'политическим противником'. Враги — это монархисты и контрреволюционеры. ...Борис Савинков за попытку спасти республику был осужден своей собственной социалистической партией и всеми братскими, во главе, разумеется, с большевиками, как реакционер и враг народа... Князь Церетели, один из вождей социал-демократии, даже выдвинул лозунг о том, что тот, кто борется с большевиками, — борется за восстановление монархии. И так дошло до того, что с большевиками никто не боролся... Революционные комитеты всех уровней призывают при этом правительство 'мирно уладить конфликт с партией большевиков'". (Сегодня мы сказали бы: "призывают к мирному Диалогу".) Вендзягольский рассказывает, что, когда в Москву прибыл от донского атамана Каледина капитан Соколов с предложением немедленной вооруженной поддержки против большевиков и явился с докладом в правый Комитет общественных деятелей, представлявший московскую буржуазию, миллионеров и фабрикантов, — комитет уклонился от предложенной поддержки как от исходящей из "крайне реакционного" источника

Вендзягольский откровенно адресует свои размышления не России, не Польше, а всему миру. Читая это сейчас, в 1972 г., так, казалось бы, отдаленном от тех событий, действительно трудно удержаться от впечатления, что господствующие в т.н. свободном мире настроения обнаруживают много или даже чересчур много аналогий с "керенщиной" — употребим это слово в кавычках

Вендзягольский — почти апологет Пилсудского, во всяком случае, его горячий поклонник. Таким образом, приводимые им факты не порождены недоброжелательностью. А дело было так. В 1919 г. Вендзягольский уже в Варшаве. Здесь он устанавливает или возобновляет многочисленные связи. В числе упомянутых им: Венява-Длугошовский, Медзинский, Соснковский, Матушевский, Гюнтер, Струг, Михал Сокольницкий, Леон Василевский, Шет-цель. О своей политической концепции он пишет: "Я считал, что, пользуясь благоприятной конъюнктурой, нужно наладить связь с русским республиканским лагерем ради разрешения векового польско-русского спора с выгодой для обеих сторон. У меня не было оснований сомневаться в искренности намерений моих русских друзей из Союза возрождения России" (Савинков, Чайковский, Плеханов, Родичев, Философов и др.). Маршал Пилсудский, несмотря на все свое враждебное отношение к России, склоняется к этой концепции, наделяет Вендзягольского доверием и поручает ему проведение в жизнь этого проекта.

В это время Вендзягольский публикует в варшавской прессе ряд статей, решительно антиболыпевицких. При этом он совершает ошибку, в которой сам теперь признается: "...я выражал уверенность в том, что большевицкий переворот не имеет никаких шансов на прочное существование и консолидацию. Конечно, это была моя ошибка, чтоб не сказать хуже. Однако в то время ошибались все, в том числе и куда более мудрые, чем я, и те, кому нельзя было ошибаться..."

Вендзягольский по поручению Пилсудского осуществил план предложенного им соглашения с антибольшевицким Союзом возрождения России, представлявшим круги, не питавшие симпатий к монархической, "генеральской" контрреволюции. Савинков был принят Пилсудским, были установлены принципы политической деятельности русских организаций в Польше. Создается Русский комитет во главе с Савинковым. В его состав входят известные писатели, в т.ч. Дмитрий Мережковский, большой поклонник Пилсудского, Зинаида Гиппиус, Философов. Наступает 1920 год. Создана военная организация (ген. Перемыкин, Глазенап, граф Пален). В нее включены отряды Булак-Балаховича, есаула Яковлева. Время было трагическое. Численность русских формирований на стороне Польши достигла 80 тысяч.

Наступает битва за Варшаву. Большевики разбиты. Победоносная польская армия переходит в бурное наступление. Внезапно, 12 октября, Пилсудский заключает перемирие с большевиками. Войска Русского комитета, которые ушли вперед слишком далеко, оказались "в полной изоляции, — пишет Вендзягольский. — Ибо польское правительство, в высшей степени честно и скрупулезно соблюдая условия заключенного с большевиками перемирия, немедленно прекратило всякую помощь военным частям комитета за пределами Польши, а в границах страны было вынуждено немедленно разоружить и интернировать все воинские части". И далее: "Несколько десятков тысяч солдат Комитета были интернированы в лагерях... Вдруг, когда в Варшаве появился большевицкий посол Карахан, вице-министр иностранных дел Ян Домбский по его требованию добился от правительства высылки за границу в 24 часа всех членов Совета Русского политического комитета".

...в 24 часа... Тут наступает диссонанс. Мне лично он неприятен. Вендзягольский, как я уже упоминал, — почитатель Пилсудского. Это все же не дает ему права при описании истины, ныне уже исторической, вводить читателей в заблуждение, скрывая эту истину за ширмой формального приема. Каждый, кто знает те времена — а Вендзягольский знает их лучше многих, — прекрасно понимает, что положение Пилсудского было таково, что никакой "вице-министр Домбский" не мог принять такого решения по такому вопросу. Тем более "добиться от польского правительства". Это более чем наивная, ибо смехотворная, формулировка при сравнении с 380 властью, которая тогда фактически находилась в руках Пилсудского. Впрочем, порядочность не позволяет Вендзягольскому и дальше придерживаться этой версии. До глубины души потрясенный, он рвется публично "осудить такого рода полицейскую ликвидацию вчерашних союзников и друзей по требованию вчерашних врагов (вдобавок, потерпевших поражение! — ЮМ.). Грубая высылка моих русских друзей с применением полицейской силы обрушилась на меня как гром". Он бежит к Пилсудскому: "Я был принят Главой государства, который в сердечных словах выразил сочувствие моему возмущению". Пилсудский закончил разговор следующим: "Надо научиться забывать о печальных поворотах в государственных делах. Верша их, нужно иметь твердое сердце".
Тут можно бы сказать, что суровое предостережение раздалось на пороге новой эпохи по адресу антикоммунистических эмигрантов. Можно сказать, что это, правда, еще не аналогия с выдачей англичанами и американцами большевикам казаков в Лиенце в 1945 г. и других. Ибо Польша тогда никого не выдала на смерть. Но, с другой стороны, комитет Савинкова и его товарищи не воевали против наших союзников (как казаки против союзников Великобритании) , а были — нашими союзниками...