Ханна Арендт. Скрытая традиция КАФКА И СУДЬБА

Ханна Арендт. Скрытая традиция 

Люди, среди которых живут герои Кафки, не имеют психологических свойств, поскольку они вообще не существуют вне своих ролей, вне своих должностей и профессий; и его герои не имеют психологически определяемых свойств, потому что они целиком и полностью заняты каждый своим намерением — выиграть процесс, добиться разрешения на жительство и на работу и так далее

 

Для чистоты эксперимента ассимиляции необходимо было также отказаться от всех так называемых еврейских свойств. Однако через отказ от свойств Кафка достиг изображения человека, поведение которого было ново и выходило далеко за пределы чисто еврейской проблематики. Намереваясь стать неотличимым, К. интересуется только тем, что свойственно людям вообще. Его воля нацелена лишь на то, что по праву полагается всем людям. Если захочешь описать его в двух словах, вряд ли можно сказать больше того, что он — человек доброй воли. Ибо он требует не больше, чем человеку полагается по праву, но и меньшим не удовольствуется никогда. Все его честолюбие не простирается дальше того, чтобы иметь «дом, должность, серьезную работу», жениться и «стать членом общины». Поскольку, как приезжий, он не располагает этими само собой разумеющимися жизненными благами, он не может позволить себе роскошь честолюбия. Он один — по крайней мере, так он говорит в начале повествования — должен бороться за минимум, за человеческие права, так, будто под ними понимаются максимальные, невыполнимые требования. И, желая лишь минимальных человеческих прав, он не может принять их в качестве «милостивого дара от Замка» — что было бы гораздо удобней, — а настаивает на них как «на своем праве».

Как только жителям Деревни становится известно, что приезжий, занесенный сюда волею случая, пользуется особым покровительством Замка, их изначальное пренебрежительное безразличие превращается в почтительную враждебность, а их главным желанием становится — как можно скорее спровадить его в Замок: с такими важными господами лучше дела не иметь. Когда К. отказывается от этого, на том основании, что хочет быть свободным, тем более когда он заявляет, что предпочитает быть простым деревенским работником, а не «считаться жителем Деревни» под покровительством Замка, их поведение опять меняется в сторону презрения, смешанного со страхом, и это презрение отныне будет сопровождать все его поступки. При этом тревогу им внушает не столько факт его чужеродности, сколько необычность намерений этого чужака

Неустанны их попытки вразумить К. в его «невежестве» и незнании местных порядков. Они стараются внушить ему знание о мире и жизни, которого ему столь явно не хватает, рассказами о событиях, происходивших между жителями Деревни и Замка. И тут, к растущему ужасу К., выясняется, что той нормы, того чисто человеческого, тех человеческих прав, которые он считал столь естественными для других, вообще не существует

Деревня, до самых интимных подробностей своей жизни управляемая Замком и его служащими, подчиненная им вплоть до мыслей, давно поняла, что быть правыми или виноватыми — это «судьба», в которой ничего не изменить

Отныне ему должно быть ясно, что его намерение реализовать человеческое право — иметь работу, быть полезным, обзавестись семьей, стать членом общества — не зависит от «неотличимости». Желаемая им обыкновенность явно стала исключением, которое вдобавок даже не осуществить естественным образом. Все, что естественным, нормальным образом отдано в руки человека, в системе Деревни было коварно у него отобрано и теперь поступает извне — или, по Кафке, «свыше» — как судьба, как проклятие или как дар, в любом случае как непонятное событие, о котором можно рассказать, но проникнуть в смысл которого нельзя, поскольку сам человек к нему непричастен

Пока Деревня находится под властью обитателей Замка, в ней могут совершаться только судьбы; для человека, который исполнен доброй воли и хочет сам определить свою жизнь, там места нет. Простой вопрос о том, что хорошо, а что плохо, воспринимается жителями Деревни как строптивость, которой не справиться с «величием» событий, с величием власти Замка. Когда же у К. открываются глаза и он с презрительным возмущением говорит: «Так вот они какие, чиновники!»*, вся Деревня дрожит

Когда, например, в «Америке» возникает вопрос, не мог ли старший портье отеля по ошибке перепутать героя с кем-то другим, то портье отметает такую возможность на том основании, что он не был бы старшим портье, если бы мог обознаться; дескать, его профессия в том и состоит, чтобы не путать одних людей с другими. Альтернатива совершенно ясная: либо он человек, пораженный погрешимостью человеческого восприятия и сознания, либо он старший портье и может тем самым претендовать на сверхчеловеческое совершенство хотя бы в этой своей функции

все они действуют, исходя из предположения своей сверхчеловеческой универсальной компетентности.

Различие между обычной романной техникой и техникой Кафки состоит в том, что Кафка больше не описывает исконный конфликт функционера между его частной жизнью и его функцией. Он больше не останавливается на том, чтобы рассказать, как чиновная служба пожрала частную жизнь правого и виноватого или как его частная жизнь — семья, например, — вынудила его стать бесчеловечным и так нераздельно слиться со своей функцией, как разве что актер сливается со своей ролью на краткое время спектакля. Кафка сразу сталкивает нас с уже готовым результатом подобного развития, ибо для него имеет значение лишь результат. Заявка на универсальную компетентность, на видимость сверхчеловеческих возможностей — вот скрытый мотор, обслуживающий машинерию уничтожения, в которую попали герои Кафки, и отвечающий за бесперебойный ход того, что само по себе бессмысленно

Господство бюрократии привело к тому, что толкование закона стало инструментом беззакония, причем хроническая недееспособность толкователей закона компенсировалась бестолковым автоматизмом в низших звеньях служебной иерархии, на которые были переложены, по сути, все решения

тем миром, который Кафка с такой отчетливостью изобразил как нестерпимо отвратительный, он разоблачал свое собственное сродство «мировому порядку», раскрывал, насколько тесно так называемая элита и авангард были связаны с этим мировым порядком. Саркастически-горькое замечание Кафки о ложной неизбежности и неизбежной лжи, которые вместе и составляют «божественность» мирового порядка

Поскольку жизнь и так неизбежно и естественно завершается смертью, конец ее всегда предопределен. Самый естественный путь — всегда путь гибели, и общество, которое слепо предается неизбежности законов, заключенных в нем самом, всегда может лишь погибать. Пророки — всегда провозвестники беды, поскольку предсказать катастрофу можно безошибочно. Чудо — это всегда спасение, а не погибель; ибо лишь спасение, но никак не гибель зависит от свободы человека и его способности изменить мир и естественный ход вещей

Слова тюремного капеллана в «Процессе» разоблачают тайную теологию и сокровенную веру чиновников как веру в неизбежность вообще, а чиновники в итоге есть функционеры неизбежности — как будто для приведения в действие гибели и порчи вообще нужны функционеры. Как функционер неизбежности человек совершенно избыточен там, где действует естественный закон прекращения, а поскольку человек выше природы, он тем самым унижает себя до инструмента активного разрушения. Ибо насколько верно то, что дом, построенный человеком по человеческим законам, обречен разрушению, как только человек его покинет, предоставив его естественной участи, настолько же верно, что мир, построенный человеком и функционирующий по человеческим законам, снова станет частью природы и будет обречен ужасной гибели, если сам человек решит снова стать частью природы — слепым, но работающим с высокой точностью инструментом законов природы.

Для этой взаимосвязи вещей довольно безразлично, верит ли одержимый неизбежностью человек в погибель или в прогресс. Будь прогресс действительно «неизбежным», действительно неотвратимым, надчеловеческим законом, в равной степени охватывающим все времена нашей истории, и окажись человечество пойманным в сеть этого закона, тогда нельзя было бы описать могущество и ход прогресса лучше и точнее, чем в следующих строках из «Тезисов по философии истории» Вальтера Беньямина:

«Лик ангела истории... обращен к прошлому. Где перед нами возникает цепь событий, там он видит только катастрофу, которая безостановочно громоздит руины и бросает их ему под ноги. Он и рад бы остановиться, разбудить мертвых и соединить обломки. Но из рая налетает буря, она запуталась в его крыльях и оказалась так сильна, что ангел больше не может их сомкнуть. Эта буря неудержимо рвется в будущее, к которому он повернут спиной, тогда как перед ним высится гора руин. То, что мы называем прогрессом, и есть эта буря».