Ханна Арендт. Скрытая традиция ЧЕЛОВЕК И НАЦИЯ В ИСТОРИИ

 Ханна Арендт. Скрытая традиция

Истина в Просвещении пропадает, более того: она уже не нужна. Важнее истины человек, который ее ищет. «Не истина, коей обладает некий человек... а искренние усилия, которые он приложил, чтобы понять эту истину, определяют ценность человека». Человек важнее истины, которая становится относительной из-за «ценности человека». Это человеческое открывается в толерантности. Всемерное господство разума — это всемерное господство человеческого, гуманного. Поскольку это человеческое важнее, чем все «обладание истиной», отец в притче о трех кольцах дает каждому сыну по кольцу, не говоря, какое из них подлинное, и подлинное кольцо тем самым пропадает

Случайность истории может быть задним числом облагорожена разумом; задним числом разум решает, что история, выявленная в откровении, идентична со здравым смыслом. История, выявленная в откровении, действует как воспитательница рода человеческого. В конце этого воспитания, которое мы переживаем как историю, стоит время «нового вечного Евангелия», которое делает ненужным всякое воспитание. В конце истории стоит ее прекращение; в конце все, что еще было относительно случайным, превращается в абсолютно необходимое. «Воспитание не дает человеку ничего, что он не мог бы иметь и из самого себя»; оно лишь ведет его к тому совершенству, которое, собственно, уже в нем заложено. История развивает разум до его самостоятельности, потому что откровение уже заключает в себе рассудок. Совершеннолетие человека — цель божественного откровения, равно как и человеческой истории

этому служит утверждаемая в Просвещении абсолютная автономия разума. «Самостоятельно мыслящие умы, — говорит Лессинг, — бывало, охватывали взором всю ниву учености и умели отыскать на этой ниве любую тропинку, если только ступить на нее заслуживало труда». Эта способность к самостоятельному мышлению лежит у Мендельсона в основе идеала образования; истинное образование питается не из истории и ее фактов, а именно их делает лишними. Преобладающим является авторитет разума, к которому каждый может прийти в одиночку и сам по себе. Мыслящий человек живет в абсолютной изоляции: независимо от всех остальных он находит истину, которая вообще-то должна быть общей для всех. ..По Мендельсону, знание истории еще не обязательно для образования; история только предлагает пищу для размышлений

Параллельно к пониманию власти истории над разумом стоит полемика против равенства всех людей. Чем глубже жизнь вовлечена в историю, тем сильнее она дифференцируется. Различие развивается из первоначального равенства. Чем старше народ, тем больше он отличается от любого другого. Последовательность событий уже вызывает различие людей и народов. Разница заключается не в задатках, не в способностях, не в характере, она есть скорее неотменяемость всего содеянного человеком, всего, что относится к прошлому, которое никуда не денешь

От евреев ожидается понимание их собственной исторической ситуации. Ожидание, исполнить которое им трудно, поскольку их существование в нееврейском мире полностью зависит от аргументации Просвещения — по преимуществу внеисторической. В борьбе за свою эмансипацию они вынуждены постоянно стремиться сделать «salti mortali», претендовать на присоединение одним махом; они не могут положиться на то, что «делается естественно», на «постепенное» развитие, поскольку не имеют в чужом мире того определенного места, с которого могло бы начаться определенное развитие

 сей крохотный замысел — реализовать человеческие права — именно в силу своей важности наиболее велик и наиболее труден для человека. Жить человеком среди людей можно только внутри народа — если не хочешь умереть «от измождения». И только народ — сообща с другими народами — может внести свой вклад в учреждение человеческого мира, созданного нами сообща на населенной нами всеми земле и подконтрольного нам

Свобода парии бессмысленна, потому что лишена намерения, потому что в ней не предусмотрена воля человека устроить что-то в этом мире, по крайней мере собственную жизнь

На языке нашей скрытой традиции это означает, что ни земля, ни небо не спасут от истребления и что тебя могут прогнать с улиц и площадей, которые некогда были открыты для всех

идея человеческой общности, из которой нельзя исключить ни один народ и внутри которой ни за кем нельзя признать монополии на порок, является единственной гарантией того, что какие-нибудь «высшие расы» не уверуют в свою обязанность следовать естественному закону «права сильного» и истреблять «низшие нежизнеспособные расы» — пока в конце концов на исходе «империалистической эпохи» мы не окажемся на пути, где нацисты будут выглядеть сущими дилетантами-школярами. Проводить неимпериалистическую политику, сохранять нерасовые убеждения с каждым днем становится все труднее, потому что с каждым днем все яснее, сколь тяжкое бремя для человека — человеческое единство

 

Ханна Арендт. Скрытая традиция КАФКА И СУДЬБА

Ханна Арендт. Скрытая традиция 

Люди, среди которых живут герои Кафки, не имеют психологических свойств, поскольку они вообще не существуют вне своих ролей, вне своих должностей и профессий; и его герои не имеют психологически определяемых свойств, потому что они целиком и полностью заняты каждый своим намерением — выиграть процесс, добиться разрешения на жительство и на работу и так далее

 

Для чистоты эксперимента ассимиляции необходимо было также отказаться от всех так называемых еврейских свойств. Однако через отказ от свойств Кафка достиг изображения человека, поведение которого было ново и выходило далеко за пределы чисто еврейской проблематики. Намереваясь стать неотличимым, К. интересуется только тем, что свойственно людям вообще. Его воля нацелена лишь на то, что по праву полагается всем людям. Если захочешь описать его в двух словах, вряд ли можно сказать больше того, что он — человек доброй воли. Ибо он требует не больше, чем человеку полагается по праву, но и меньшим не удовольствуется никогда. Все его честолюбие не простирается дальше того, чтобы иметь «дом, должность, серьезную работу», жениться и «стать членом общины». Поскольку, как приезжий, он не располагает этими само собой разумеющимися жизненными благами, он не может позволить себе роскошь честолюбия. Он один — по крайней мере, так он говорит в начале повествования — должен бороться за минимум, за человеческие права, так, будто под ними понимаются максимальные, невыполнимые требования. И, желая лишь минимальных человеческих прав, он не может принять их в качестве «милостивого дара от Замка» — что было бы гораздо удобней, — а настаивает на них как «на своем праве».

Как только жителям Деревни становится известно, что приезжий, занесенный сюда волею случая, пользуется особым покровительством Замка, их изначальное пренебрежительное безразличие превращается в почтительную враждебность, а их главным желанием становится — как можно скорее спровадить его в Замок: с такими важными господами лучше дела не иметь. Когда К. отказывается от этого, на том основании, что хочет быть свободным, тем более когда он заявляет, что предпочитает быть простым деревенским работником, а не «считаться жителем Деревни» под покровительством Замка, их поведение опять меняется в сторону презрения, смешанного со страхом, и это презрение отныне будет сопровождать все его поступки. При этом тревогу им внушает не столько факт его чужеродности, сколько необычность намерений этого чужака

Неустанны их попытки вразумить К. в его «невежестве» и незнании местных порядков. Они стараются внушить ему знание о мире и жизни, которого ему столь явно не хватает, рассказами о событиях, происходивших между жителями Деревни и Замка. И тут, к растущему ужасу К., выясняется, что той нормы, того чисто человеческого, тех человеческих прав, которые он считал столь естественными для других, вообще не существует

Деревня, до самых интимных подробностей своей жизни управляемая Замком и его служащими, подчиненная им вплоть до мыслей, давно поняла, что быть правыми или виноватыми — это «судьба», в которой ничего не изменить

Отныне ему должно быть ясно, что его намерение реализовать человеческое право — иметь работу, быть полезным, обзавестись семьей, стать членом общества — не зависит от «неотличимости». Желаемая им обыкновенность явно стала исключением, которое вдобавок даже не осуществить естественным образом. Все, что естественным, нормальным образом отдано в руки человека, в системе Деревни было коварно у него отобрано и теперь поступает извне — или, по Кафке, «свыше» — как судьба, как проклятие или как дар, в любом случае как непонятное событие, о котором можно рассказать, но проникнуть в смысл которого нельзя, поскольку сам человек к нему непричастен

Пока Деревня находится под властью обитателей Замка, в ней могут совершаться только судьбы; для человека, который исполнен доброй воли и хочет сам определить свою жизнь, там места нет. Простой вопрос о том, что хорошо, а что плохо, воспринимается жителями Деревни как строптивость, которой не справиться с «величием» событий, с величием власти Замка. Когда же у К. открываются глаза и он с презрительным возмущением говорит: «Так вот они какие, чиновники!»*, вся Деревня дрожит

Когда, например, в «Америке» возникает вопрос, не мог ли старший портье отеля по ошибке перепутать героя с кем-то другим, то портье отметает такую возможность на том основании, что он не был бы старшим портье, если бы мог обознаться; дескать, его профессия в том и состоит, чтобы не путать одних людей с другими. Альтернатива совершенно ясная: либо он человек, пораженный погрешимостью человеческого восприятия и сознания, либо он старший портье и может тем самым претендовать на сверхчеловеческое совершенство хотя бы в этой своей функции

все они действуют, исходя из предположения своей сверхчеловеческой универсальной компетентности.

Различие между обычной романной техникой и техникой Кафки состоит в том, что Кафка больше не описывает исконный конфликт функционера между его частной жизнью и его функцией. Он больше не останавливается на том, чтобы рассказать, как чиновная служба пожрала частную жизнь правого и виноватого или как его частная жизнь — семья, например, — вынудила его стать бесчеловечным и так нераздельно слиться со своей функцией, как разве что актер сливается со своей ролью на краткое время спектакля. Кафка сразу сталкивает нас с уже готовым результатом подобного развития, ибо для него имеет значение лишь результат. Заявка на универсальную компетентность, на видимость сверхчеловеческих возможностей — вот скрытый мотор, обслуживающий машинерию уничтожения, в которую попали герои Кафки, и отвечающий за бесперебойный ход того, что само по себе бессмысленно

Господство бюрократии привело к тому, что толкование закона стало инструментом беззакония, причем хроническая недееспособность толкователей закона компенсировалась бестолковым автоматизмом в низших звеньях служебной иерархии, на которые были переложены, по сути, все решения

тем миром, который Кафка с такой отчетливостью изобразил как нестерпимо отвратительный, он разоблачал свое собственное сродство «мировому порядку», раскрывал, насколько тесно так называемая элита и авангард были связаны с этим мировым порядком. Саркастически-горькое замечание Кафки о ложной неизбежности и неизбежной лжи, которые вместе и составляют «божественность» мирового порядка

Поскольку жизнь и так неизбежно и естественно завершается смертью, конец ее всегда предопределен. Самый естественный путь — всегда путь гибели, и общество, которое слепо предается неизбежности законов, заключенных в нем самом, всегда может лишь погибать. Пророки — всегда провозвестники беды, поскольку предсказать катастрофу можно безошибочно. Чудо — это всегда спасение, а не погибель; ибо лишь спасение, но никак не гибель зависит от свободы человека и его способности изменить мир и естественный ход вещей

Слова тюремного капеллана в «Процессе» разоблачают тайную теологию и сокровенную веру чиновников как веру в неизбежность вообще, а чиновники в итоге есть функционеры неизбежности — как будто для приведения в действие гибели и порчи вообще нужны функционеры. Как функционер неизбежности человек совершенно избыточен там, где действует естественный закон прекращения, а поскольку человек выше природы, он тем самым унижает себя до инструмента активного разрушения. Ибо насколько верно то, что дом, построенный человеком по человеческим законам, обречен разрушению, как только человек его покинет, предоставив его естественной участи, настолько же верно, что мир, построенный человеком и функционирующий по человеческим законам, снова станет частью природы и будет обречен ужасной гибели, если сам человек решит снова стать частью природы — слепым, но работающим с высокой точностью инструментом законов природы.

Для этой взаимосвязи вещей довольно безразлично, верит ли одержимый неизбежностью человек в погибель или в прогресс. Будь прогресс действительно «неизбежным», действительно неотвратимым, надчеловеческим законом, в равной степени охватывающим все времена нашей истории, и окажись человечество пойманным в сеть этого закона, тогда нельзя было бы описать могущество и ход прогресса лучше и точнее, чем в следующих строках из «Тезисов по философии истории» Вальтера Беньямина:

«Лик ангела истории... обращен к прошлому. Где перед нами возникает цепь событий, там он видит только катастрофу, которая безостановочно громоздит руины и бросает их ему под ноги. Он и рад бы остановиться, разбудить мертвых и соединить обломки. Но из рая налетает буря, она запуталась в его крыльях и оказалась так сильна, что ангел больше не может их сомкнуть. Эта буря неудержимо рвется в будущее, к которому он повернут спиной, тогда как перед ним высится гора руин. То, что мы называем прогрессом, и есть эта буря».

Ханна Арендт. Скрытая традиция НАЦИЗМ

 Ханна Арендт. Скрытая традиция

Чем крупнее поражения немецкой армии на фронте, тем сильнее дает себя знать победа политической стратегии нацистов, которую весьма неоправданно часто отождествляют с голой пропагандой. Главный тезис этой стратегии, постоянно обращенной в равной мере на «внутренний фронт», на сам немецкий народ, как и на его врагов, гласил, что никакой разницы между нацистами и немцами нет, что народ стоит за своим правительством сплоченно, что все надежды антигитлеровской коалиции на идеологически не-инфицированные группы народа, все призывы к демократической Германии будущего суть иллюзия. Следствием этого тезиса, естественно, является то, что нет никакого разделения ответственности, что немецкие антифашисты будут в той же мере задеты поражением, как и немецкие фашисты, и что союзные силы делали в начале войны различия лишь в целях пропаганды

Пока нацисты готовились к победе, террористические формирования оставались отделены от народа, а в войну это означает: от армии. Армию к террору не привлекали, и в подразделения СС все больше набирали испытанных людей, не важно какой национальности. Если бы в Европе удалось установить пресловутый новый порядок, мы бы увидели господство межъевропейской террористической организации под немецким руководством. Террор осуществлялся бы представителями всех европейских национальностей — за исключением евреев, — но был бы несколько дифференцирован по расовой принадлежности различных стран. Немецкий народ, естественно, тоже не избежал бы этой участи. Гиммлер всегда считал, что в Европе должна властвовать расовая элита, воплощенная в войсках СС, и этой элите надлежит остаться национально независимой.

Лишь поражения заставили нацистов отказаться от этой концепции и как будто бы вернуться к старым националистическим лозунгам. Сюда же относится и активная идентификация всего народа с нацистами. Для возможности грядущей подпольной работы важно, чтобы никто не знал, кто нацист, а кто нет, чтобы ни в коем случае не осталось внешних, видимых отличительных признаков, чтобы прежде всего победители убедились в том, что все немцы одинаковы

То, что беженцы из Германии, которые либо имели счастье быть евреями, либо вовремя успели подвергнуться преследованиям гестапо, были избавлены от этой вины, разумеется, не их заслуга. Поскольку они это знают и поскольку их даже задним числом охватывает ужас перед тем, что могло произойти, они-то и привносят во все дискуссии такого рода тот нестерпимый элемент уверенности в своей правоте, который в итоге — у евреев в первую очередь — может кончиться только вульгарным обращением их же самих к нацистским доктринам, да так давным-давно и случилось

один американский корреспондент изобразил в истории, построенной на вопросах и ответах, которые вполне достойны пера великого поэта:

Q. Did you kill people in the camp? A. Yes.

Q. Did you poison them with gas? A. Yes.

Q. Did you bury them alive? A. It sometimes happened.

Q. Were the vicüms picked from all over Europe? A. I suppose so.

Q. Did you personally help kill people? A. Absolutely not. I was only paymaster in the camp. Q. What did you think of what was going on? A. It was bad at first, but we got used to it.

Q. Do you know the Russians will hang you? A. (Bursting into tears) Why should they? What have I done? (PM, Sunday, Nov. 12, 1944.) Перевод.

Вопрос: Вы убивали людей в лагере? Ответ: Да. Вопрос: Отравляли газом? Ответ: Да. Вопрос: Закапывали живьем? Ответ: Иногда случалось. Вопрос: Жертвы поступали со всей Европы? Ответ: Думаю, да.

Вопрос: Помогали ли вы лично умерщвлять людей? Ответ: Никак нет. Я лишь заведовал лагерной финчастью.

Вопрос: Что же вы думали обо всем этом? Ответ: Поначалу было не по себе, но потом мы привыкли. Вопрос: Известно ли вам, что русские вас повесят? Ответ (со слезами): За что? Что я такого сделал

Для понимания той пружины в сердцах людей, что позволила встроить их в машину массового убийства, нам мало проку от рассуждений о немецкой истории и о так называемом немецком национальном характере, о возможностях которого лучшие знатоки Германии еще 15 лет назад не имели ни малейшего понятия. Гораздо интереснее своеобразный человек, который может похвастаться тем, что является гением организованного убийства. Генрих Гиммлер не принадлежит к интеллектуалам, которые происходят из сумеречной зоны меж богемой и мальчиками на побегушках и роль которых в образовании нацистской элиты неоднократно подчеркивали в новейшее время. Он не представитель богемы, как Геббельс, не сексуальный преступник, как Штрайхер, не извращенный фанатик, как Гитлер, не авантюрист, как Геринг. Он обыватель со всеми признаками респектабельности, со всеми привычками хорошего семьянина, который не обманывает жену и хочет обеспечить своим детям приличное будущее. И свою новейшую, охватывающую всю страну террористическую организацию он сознательно выстроил на допущении, что большинство людей не богема, не фанатики, не авантюристы, не сексуальные преступники и не садисты, а в первую очередь работяги и добропорядочные отцы семейств

Всякий раз, когда общество безработицей отнимает у маленького человека нормальное существование и нормальное самоуважение, оно готовит его к тому последнему этапу, когда он согласен взять на себя любую функцию, в том числе и «работу» палача. Один отпущенный из Бухенвальда еврей заметил среди служащих СС, которые вручали ему документы об освобождении, своего бывшего школьного товарища, но не заговорил с ним, только посмотрел на него. И под его взглядом тот вдруг сказал: «Ты должен понять — пять лет я был безработным; они могут делать со мной что угодно".

Ханна Арендт СИОНИЗМ, НАЦИОНАЛИЗМ И ОБРАЗОВАНИЕ ИЗРАИЛЯ

Ханна Арендт Скрытая традиция

Пересмотренный сионизм

сионистское движение было порождено двумя основными европейскими политическими идеологиями девятнадцатого века — социализмом и национализмом. Объединение этих двух, на первый взгляд противоречащих друг другу, доктрин в целом осуществилось задолго до возникновения сионизма: оно произошло во всех тех национальных революционных движениях малых европейских народов, которые в равной мере сталкивались как с социальным, так и с национальным угнетением. Но внутри сионистского движения такое объединение никогда не было достигнуто. Напротив, движение с самого начала оказалось расколото на социально-революционные силы, которые зародились среди восточноевропейских евреев, и стремлением к национальному освобождению, как оно было сформулировано Герцлем и его последователями в странах Центральной Европы. Парадокс этого раскола состоял в том, что если первое движение в самом деле было народным, вызванным национальным угнетением, то второе, порожденное социальной дискриминацией, стало политическим кредо интеллектуалов.

В течение долгого времени восточноевропейское движение имело такое сильное сходство с социализмом, понимаемым в толстовском духе, что его последователи почти что приняли социализм в качестве своей единственной идеологии. Те из них, кто исповедовал марксизм, считали Палестину идеальным местом для «нормализации» социальных аспектов жизни евреев, поскольку там создавались подходящие условия для еврейского участия в классовой борьбе, имеющей всеобщее значение, из которой еврейские массы до сих пор были исключены вследствие жизни в гетто: это должно было дать им «стратегическую базу» для будущего участия в мировой революции, а также будущем бесклассовом и безнациональном обществе (Ворохов). Те, кто был охвачен мессианскими чаяниями в их более восточном варианте, ехали в Палестину за своего рода личным спасением, которое они надеялись обрести в коллективном труде (А. Д. Гордон). Избавленные от позора капиталистической эксплуатации, они могли сразу и своими собственными силами реализовать идеалы, которые проповедовали, и построить новый социальный порядок, который в социально-революционных учениях Запада был лишь трудновоплотимой мечтой.

Национальная цель сионистов-социалистов была достигнута, когда они поселились в Палестине. Других национальных стремлений у них не было. Как бы абсурдно ни звучало это сегодня, они совершенно не подозревали о возможности национального конфликта с теми, кто в настоящий момент населяет Землю обетованную; им даже не приходило в голову задуматься о самом существовании арабов

Они бежали в Палестину точно так же, как мечтают бежать на Луну, стремясь оказаться там, где нет зла, присущего обычному миру. Верные своим идеалам, они обосновались на Луне, и необычайная сила их веры позволила им создать небольшие островки совершенной жизни.

Из этих социальных идеалов выросло движение халуцим и кибуцев. Участники этого движения, будучи незначительным меньшинством в странах, где они родились, сегодня представляют собой такое же меньшинство по отношению к палестинскому еврейству. Но им удалось создать новый тип еврея и даже новый вид аристократии, установившей новые ценности: искреннее презрение к материальному благополучию, эксплуатации и буржуазной жизни; уникальное соединение культуры и труда; строгое осуществление социальной справедливости внутри их небольшого круга; любовно-гордое отношение к плодородной почве, которая является делом их рук, а также удивительное отсутствие всякого стремления к личной собственности.

Какими бы великими ни были эти достижения, они не имеют сколь-либо заметного политического влияния. Пионеры были совершенно счастливы в пределах того небольшого круга, где они могли реализовывать. свои идеалы для самих себя; они не задумывались об общей судьбе своего народа, и их мало интересовала еврейская или палестинская политика, порой они просто уставали от нее. Подобно всем настоящим сектантам, они очень старались убедить остальных в преимуществах своего образа жизни, привлечь на свою сторону как можно больше последователей и даже воспитать еврейскую молодежь из стран диаспоры так, чтобы она пошла по их стопам. Но, оказавшись в Палестине и даже до того, как они попали туда, находясь под спасительной сенью различных молодежных движений, эти довольные собой идеалисты стали интересоваться только личной реализацией своих высоких идеалов, проявляя, как и их учителя, равнодушие к большому миру, не вступившему на путь спасения, каким представлялась жизнь в сельскохозяйственном коллективе. В каком-то смысле они и в самом деле были слишком порядочными для того, чтобы заниматься политикой, — лучшие из них боялись запачкать руки; но, ко всему прочему, ни одно событие еврейской жизни за пределами Палестины, если оно не означало прибытия тысячи новых иммигрантов-евреев, их совершенно не интересовало, ни один еврей, если только он в перспективе не мог оказаться иммигрантом, не вызывал их интереса. Поэтому политику они с радостью предоставили политикам — при условии, что им будут помогать деньгами, не станут вмешиваться в их социальную организацию и предоставят гарантии определенного влияния на образование молодежи

Когда наперекор естественному порыву всего еврейского народа сионистская организация решила вести дела с Гитлером, торговать немецкими товарами в обмен на благополучие немецкого еврейства, наводнив палестинский рынок немецкими товарами и тем самым сделав посмешищем бойкот товаров немецкого производства, она не встретила большого сопротивления в «национальном доме» евреев и меньше всего среди тамошней аристократии, так называемых кибуцников. Когда их обвиняли в том, что они ведут дела с врагом евреев и всего трудового народа, эти палестинцы обычно говорили, что Советский Союз тоже расширил свои торговые соглашения с Германией

Они неизменно подчинялись организации, которую тем не менее презирали, как презирали всех людей, которые ничего не производят и не живут плодами своего труда. Так оказалось, что этот новый класс евреев, обладавших столь богатым новым опытом социальных отношений, не сказал ни одного нового слова, не выдвинул ни одного нового лозунга в обширной сфере еврейской политики

Будучи революционерами в своих истоках и по своей идеологии, они не высказали никакой критики еврейской буржуазии за пределами Палестины и не осудили роль еврейского капитала в политической структуре еврейской жизни. Они даже приспособились к филантропическим методам сбора средств, которым их научила сионистская организация, когда отправляла в другие страны со специальными миссиями. Среди круговерти конфликтов, существующих в сегодняшней Палестине, большинство из них стало преданными сторонниками Бен-Гуриона, который, в отличие от Вейцмана, действительно был выходцем из их рядов; многие из них, по старой традиции, просто отказываются голосовать, и только некоторые протестуют против того, что под руководством Бен-Гуриона, чьи ревизионистские симпатии решительно осуждались палестинским рабочим классом еще в 1935 году, сионистская организация приняла ревизионистскую программу создания еврейского государства.

Таким образом, социально-революционное еврейское национальное движение, начавшееся полвека назад с идеалов столь высоких, что даже не обращало внимания на конкретные реалии Ближнего Востока и царящее в мире зло, пришло — как и большинство подобных движений — к очевидной поддержке не только национальных, но и шовинистических требований, направленных не против врагов еврейского народа, а против возможных друзей и нынешних соседей

Как и его более известные современники, такие, как социализм или национализм, сионизм некогда вырос на живой основе подлинных политических страстей, и общая печальная судьба этих движений состоит в том, что они пережили породившие их политические условия и теперь, словно призраки шествуют вместе среди руин нашего времени

Большинство так называемых ассимиляционистов никогда не желали полной ассимиляции и национального самоубийства: они воображали, что, совершая побег из подлинной истории в воображаемую историю человечества, нашли превосходный способ выживания. Точно так же сионисты бежали от реальных конфликтов в доктрину вечного антисемитизма, везде и всегда управляющего отношениями евреев и неевреев, доктрину, отвечающую за выживание еврейского народа

В отличие от своих восточных собратьев, эти западные сионисты вообще не были революционерами; они не критиковали социальные и политические условия своего времени и не восставали против них; напротив, они только хотели, чтобы их собственный народ располагал теми же самыми условиями, что и все остальные. Герцль мечтал о некоем великом переселении, когда «народ без страны» будет перемещен в «страну без народа»; но сам народ представляйся ему бедными/необразованными и безответственными массами («невежественным ребенком», как выразился Бернар Лазар в своей критике Герцля), которыми надо руководить и управлять сверху. О реальном народном движении Герцль заговорил только однажды, когда хотел напугать Ротшильда и других филантропов, чтобы вынудить их оказать ему поддержку

«Нация — это группа людей... объединенная общим врагом» (Герцль) — такова эта абсурдная доктрина, содержащая в себе только одну частицу истины, которая состоит в том, что многие сионисты в самом деле пришли к убеждению, будто они являются евреями благодаря врагам еврейского народа. Отсюда сионисты сделали заключение, что без антисемитизма еврейский народ не выжил бы в странах диаспоры, и поэтому они противились любым попыткам уничтожить антисемитизм в широком масштабе

Со времен Герцля ответом на антисемитизм была полная покорность, открытое принятие антисемитизма как «факта» и, как следствие, «реалистическая» готовность не только вести дела с врагами еврейского народа, но и извлекать выгоду из пропаганды враждебного отношения к евреям

они в довоенный период вступили в переговоры с антисемитским польским правительством относительно эвакуации миллиона польских евреев, общие сионисты сами постоянно находились в контакте с правительством Гитлера в Германии по поводу переселения евреев в Палестину

Поскольку антисемитизм считали естественным следствием национализма, то предполагалось, что он не может быть направлен против той части мирового еврейства, которая конституировала себя как нация. Другими словами, Палестина мыслилась как место, единственное место, где евреи могут избежать ненависти к евреям

Результат пятидесятилетней сионистской политики воплотился недавно в резолюции, принятой самой большой и самой влиятельной секцией Всемирной сионистской организации. На своем последнем ежегодном съезде, проходившем в Атлантик-Сити в октябре 1944 года, американские сионисты, как левые, так и правые, единодушно поддержали требование о создании «свободного и демократического государства...[которое] будет включать в себя всю Палестину, единую и неделимую». Это поворотный момент в истории сионизма; он означает, что ревизионистская программа, решительно отвергавшаяся на протяжении столь долгого времени, в конце концов одержала победу. Резолюция, принятая в Атлантик-Сити, идет даже еще дальше, чем Билтморская программа (1942), по которой еврейское меньшинство предоставляло арабскому большинству права меньшинства. На этот раз арабы вообще не были упомянуты в резолюции, которая очевидным образом ставит их перед выбором либо добровольно отправиться в эмиграцию, либо превратиться в граждан второго сорта. Из этой программы становится очевидным, что раньше; только оппортунистские мотивы мешали сионистскому движению заявить о своих конечных целях. Теперь оказалось, что, когда речь идет о будущем политическом устройстве Палестины, эти цели полностью совпадают с целями экстремистов. Это смертельный удар по тем еврейским партиям в самой Палестине, которые постоянно выступали за необходимость понимания между арабским и еврейским народами. С другой стороны, это значительно укрепит позиции возглавляемого Бен-Гурионом большинства, которое под впечатлением множества несправедливостей, допускавшихся в Палестине, и ужасных катастроф в Европе сейчас настроено более националистически, чем когда-либо

британское правительство может завтра решиться на раздел страны, искренне полагая, что нашло действенный компромисс между требованиями еврейской и арабской сторон. Для британского правительства эта вера была бы тем более естественной, что такой раздел и в самом деле мог бы стать приемлемым компромиссом между проарабски и антиеврейски настроенной колониальной администрацией и довольно проеврейским общественным мнением в Англии: по всей видимости, таким образом молено было бы разрешить внутренние британские разногласия относительно палестинского вопроса. Однако просто нелепо думать, что дальнейший раздел такой маленькой территории, чьи нынешние границы уже являются результатом двух предшествующих разделов — первого, в результате которого отделилась Сирия, и второго, когда отделилась Трансиордания, — мог бы разрешить конфликт между двумя народами, и к тому же в такое время, когда подобные конфликты не находят решения на значительно больших территориях

Национализм, когда он верит лишь в грубую силу нации, явление довольно неприглядное. Но конечно, еще хуже национализм, который в силу необходимости и по общему признанию зависит от мощи чужой нации

завтрашний антисемитизм объявит, что евреи не только спекулировали на присутствии больших иностранных держав в этом регионе, но что они сами и организовали его, а следовательно, виновны в последствиях.

Евреи, пытающиеся «реалистично» участвовать в махинациях ближневосточной нефтяной политики, оказываются в неловком положении барышников, которые, питая страсть к торговле лошадьми, но не имея ни лошадей, ни денег, решают восполнить отсутствие того и другого, имитируя восхитительный крик, каким обычно сопровождаются эти шумные сделки

Позицию ревизионистов, настроенных решительно антибританским образом, разделяют большинство палестинских евреев, испытавших на себе управление британской колониальной администрации, по крайней мере по причинам эмоционального характера. Кроме того, в этом их поддерживают многие американские сионисты, которые либо не доверяют британскому империализму, либо надеются, что не Великобритания, а Америка станет в будущем великой державой на Ближнем Востоке

новая доктрина национализма очень сильно повлияла на отношение сионистов к советским попыткам устранить антисемитизм, не устраняя евреев. Как утверждалось, в долгосрочной и даже краткосрочной перспективе это могло привести только к исчезновению русского еврейства. Надо признать, что сегодня мало что осталось от их враждебности, но она по-прежнему играет роль, пусть и второстепенную, в сознании того меньшинства, которое полностью примыкает к Вейцману и, следовательно, враждебно любому влиянию на Ближнем Востоке, кроме британского. Мы наблюдаем, скорее, новую симпатию к Советской России среди сионистов во всем мире. До сих пор она преимущественно основывалась на эмоциях, готовности восхищаться всем русским; но разочарование обещаниями Великобритании породило также широкую, хотя политически еще не сформулированную надежду увидеть, что Советский Союз принимает активное участие в будущем Ближнего Востока. Вера в неизменно дружеское отношение СССР к евреям в конечном счете не менее наивна, чем преясняя вера в Англию. Но и друзья, и враги в равной мере пренебрегли тем, чему каждое политическое и национальное движение должно в наше время уделять исключительное внимание, когда речь идет о России — а именно ее совершенно новому и эффективному подходу к разрешению национальных конфликтов, новой форме организации различных народов на основе национального равенства.

сионисты отделяли себя от судьбы евреев во всем мире. Их доктрина о неизбежном упадке еврейской жизни в галуте, диаспоре по всему миру, способствовала тому, что в сознании ишува, населения в Палестине, развивалось все более отстраненное отношение к жизни остального еврейства. Вместо того чтобы стать политическим авангардом всего еврейского народа, палестинское еврейство культивировало дух замкнутости, хотя эта сосредоточенность на своих собственных делах маскировалась его готовностью принимать беженцев, которые должны были усилить его позиции в Палестине. Если ассимилированное еврейство западного мира пыталось игнорировать те прочные связи, которые всегда соединяли Ленинград с Варшавой и Варшаву с Берлином, а два последних города с Парижем и Лондоном и все их вместе с Нью-Йорком, и допускало существование уникальных, не связанных между собой условий для каждой страны, сионизм последовал их примеру, утверждая, что условия жизни в Палестине являются особыми и не связаны с судьбами евреев во всех остальных странах, и делая заключение, что условия жизни евреев во всем остальном мире неблагоприятны

с тех самых пор, когда в 1890-е годы западная ветвь сионизма захватила политическое лидерство. Хорошо известно, что сам Герцль начинал переговоры с правительствами иностранных держав, неизменно апеллируя к их заинтересованности в том, чтобы избавиться от еврейского вопроса путем эмиграции евреев из их стран, известно также, как он раз за разом терпел неудачу, и по весьма простой причине: он был единственным, кто принял антиеврейскую агитацию за чистую монету. Именно те правительства, которые больше всего потворствовали преследованию евреев, были меньше всего готовы рассматривать его предложение всерьез; им трудно было понять человека, настаивавшего на том, что движение, которое они сами породили, носит спонтанный характер.

Еще большее значение для будущего имели переговоры Герцля с османским правительством. Османская империя была одним из тех национальных государств, основанных на угнетении малых народов, которые уже были обречены и которые в самом деле исчезли во время Первой мировой войны. Тем не менее Османская империя должна была заинтересоваться еврейскими поселениями исходя из того, что вместе с евреями на Ближний Восток проникал новый и полностью лояльный элемент, который, конечно, помог бы сдержать величайшую из угроз, нависшую со всех сторон над правительством империи: угрозу арабского восстания. Поэтому, получив в ходе этих переговоров телеграммы от студентов — представителей различных угнетенных национальностей, протестовавших против соглашений с правительством, по вине которого только что были вырезаны сотни тысяч армян, Герцль лишь заметил: «Это поможет мне на встрече с султаном».

Действуя именно в таком духе и следуя тому, что сделалось традицией, сионистские лидеры прервали переговоры с арабами уже в 1913 году, когда у них вновь появилась надежда склонить султана на свою сторону. Тогда один из арабских лидеров проницательно заметил: «Gardez-vous bien, Messieurs les Sionistes, un gouvernement passe, mais un peuple reste»*. (Эту и последующие ссылки на арабо-еврейские переговоры см. в статье М. Перлмана «Главы из истории арабо-еврейской дипломатии, 1918-1922» в «Jewish Social Studies», апрель 1944 года)

сионисты продолжали искать покровительства великих держав, пытаясь получить их поддержку в обмен на возможные услуги. Они понимали: то, что они могут предложить, должно совпадать с интересами иностранных правительств. В неизменно подобострастном отношении к британской политике, которое ассоциируется с непоколебимой лояльностью Вейцмана делу Британской империи на Ближнем Востоке, сионистов укрепляло то, что они полностью игнорировали новые империалистические силы. Хотя эти силы заявили о себе начиная с 8о-х годов, они отчетливо проявились во всей своей сложности только в начале двадцатого столетия. Будучи представителями национального движения, сионисты могли думать только в национальных терминах, очевидно не осознавая того факта, что империализм был силой, разрушающей нацию, а потому для небольшого народа пытаться стать его союзником или агентом почти равносильно самоубийству. Они даже не понимали, что покровительство, оказываемое империализмом в своих интересах, на самом деле является столь же прочной опорой для народа, как веревка для повешенного. На возражения своих оппонентов сионисты отвечали, что британские и еврейские национальные интересы совпадают, а стало быть, это случай не покровительства, а союза. Довольно сложно понять, какие национальные, а не имперские интересы могли быть у Англии на Ближнем Востоке

сионистская рабочая партия повторяла справедливые, но совершенно неуместные аргументы о феодальном характере арабского общества, прогрессивном характере капитализма и общем подъеме уровня жизни в Палестине, который распространяется и на арабов. Насколько слепы бывают люди, когда оказываются затронуты их реальные или считающиеся таковыми интересы, показывает нелепый лозунг, который они использовали: хотя еврейский рабочий класс боролся за свое экономическое положение и за свои национальные цели, они всегда выступали под лозунгом Авода Иврит (еврейский труд), и нужно было заглянуть за эту вывеску, чтобы обнаружить, что главную угрозу для них представлял не просто арабский труд, а, по существу, авода зола (дешевый труд), и в самом деле представленный в лице неорганизованного и отсталого арабского рабочего

арабская враждебность растет год от года, а еврейская зависимость от британского покровительства стала такой настоятельной потребностью, что все это можно назвать несколько странным случаем добровольной и безоговорочной капитуляции

Фактическим результатом этой политики было возвращение нового движения к традиционным методам штадланут (заступничества), которые сионисты так сильно презирали и так яростно осуждали. Теперь и сионисты не находили лучшего места для занятия политикой, чем коридоры власть имущих, и более прочного основания для соглашения, чем услуги, которые они оказывали, действуя в иностранных интересах