А Снесарев Жизнь и труды Клаузевица

«...политическая цель, являющаяся первоначальным мотивом войны, служит мерилом как для цели, которая должна быть достигнута при помощи военных действий, так и для определения объема необходимых усилий» {Клаузевиц К. О войне. 

В труде Клаузевица под заглавием «Bemerkungen und Einfalle» [«Замечания и идеи»], написанным, по-видимому, пред Йеной, мы находим повторенной фразу Макиавелли (из рассуждений на Тита Ливия I, 23): «Будет неразумным делом, ставя на карту все, чем владеешь, в то же время не пустить в ход всех своих сил». 

Подвергши критике определение Бюлова, гласившее: «Стратегия — наука о военных движениях вне круга зрения противника, а тактика — в пределах этого круга», Клаузевиц выдвигает свое: «Тактика — использование боевых сил в сражении, Стратегия — использование сражений в конечных целях войны».

«Кто начисто захвачен взглядами своего века, тот склонен новейшее считать за наилучшее — ему невозможно совершить исключительное

Картина Пруссии пред Йеной принадлежит к блестящим образчикам исторического живописания. Пруссия была телом без жизни и не видела своей слабости. Слышен был шум машины, но никто не спрашивал, дает ли она еще работу. Правительство было бессильно, это было правительство кабинета (Kabinettsregierung), т. е. вокруг короля были министры без влияния, секретари без авторитета, но не было ответственных людей, властных, настоящих администраторов. Это была хорошая система при Фридрихе II, потому что этот крупный самодержец не нуждался в министрах, но при слабом Фридрихе-Вильгельме III это было самое худшее правительство; инициатива больших шагов могла исходить только от него, а он не знал, что предпринять. — Пруссия шла по рутине.

В армии на всем лежал оттенок педантичности и неумолимой дисциплины. Вооружение и экипировка были предвидены точно и старательно поддерживались, в Берлинском арсенале налицо были последняя веревка, последний гвоздь, но, за недостатком денег, все было старомодно. Ружье в чудесном порядке, но самой дурной из систем; кроме пушек, все в артиллерии было плохо. Жалованье платилось точно, но было недостаточно. Набор иностранцев, система отпусков, терпимые в эпоху Фридриха, теперь были для армии разрушительны. Маневры, худосочное отражение старины, ничему не учили. Генералы и офицеры были стары, изношены, без боевого опыта. Между солдатами многие имели по 40 и 50 лет. Армия представляла лишь красивый фасад, за которым все было гнило

Ранке так рисует внешнюю картину: «Собирают войско, заставляют его парадировать пред дамами; все готово; сражение удалось; король выезжает в завоеванный город, а затем спешит ко двору». Ranke. Samtl. Werke.

Нация не была лучше армии. Походы 1778, 1787, 1792, 1793 и 1794 [годов] на Рейне и в Польше отняли всякое доверие к военному руководительству. Со времени Базельского мира прусская политика была противоположностью того, чем она должна была бы быть, чтобы подготовить нацию к войне; она скрывала опасности, строила карты на мире и нейтралитете.

В самой нации получил ход известный гуманитаризм, настроение против постоянной армии и войны, что разъединяло нацию и армию.

Претензии Гарденберга и Гаугвица, руководителей политики, воспользоваться кризисом, не вынимая из ножен меча, были непонятной химерой.

Демонстрация армии в 1805 г. взбесила Наполеона, который обещал себе дорого заплатить Пруссии за причиненные ему беспокойства. Что же касается до желания войны в августе 1806 г., которую не решились объявить в 1805 г., то это было чистым безумием. Правда, имелся союз русских, но армии русские были слишком далеко, чтобы было можно рассчитывать на их помощь. Когда настоятельно нужно было благоразумие, Гаугвиц наоборот придал прусской политике характер явно агрессивный.

Наконец, нация была чужда военного духа. Ремесленники и крестьяне не имели никакого представления о грозном прогрессе, который делала Франция вот уже десять лет. 

Пробегая события, Клаузевиц подчеркивает, что везде были выходы к лучшему и были шансы спастись, даже в минуты всеобщего отступления, эти выходы он и предлагает в форме вариантов решений. Чего же недоставало, что было коренной причиной катастрофы? Необходимо было мужество отчаяния (особенно в минуты отступления), такого же элемента военного учета, как и количество пушек или килограммов] пороху; конечно, это дало бы крайнее решение, но в экстраординарных случаях приличны только экстраординарные решения. Наиболее холодное рассуждение диктовало прусским вождям быть безрассудными, но они не сумели стать такими, и их армия была приведена к решительной катастрофе; для столь критической обстановки вожди оказались заурядными, и это отсутствие гения и героизма привело самым простым путем к катастрофе, внешне непонятной... Итак, главная причина — отсутствие дарований, недочет в моральных побуждениях, слабость идейного подъема.

руководящее правило войны, которое он преподнес принцу: «героические решения на основах разума»,

Письма заключаются обращением ко всем немцам: «Уважайте самих себя, т. е. не отчаивайтесь в вашей судьбе» (Ehret euch selbst, das ist: verzweifelt nicht an eurem Schicksale).

«...эти секты суть дети исторической нужды и возникают par contre coup, и я не знаю, почему их, которые плывут по течению и при ничтожном весе текут быстрее всех, должей считать за орудие, которое искуснее всего могло бы руководить рекою...

Мария писала ему: «...я убеждена, что благородный человек никогда не живет напрасно, если бы даже ему не удалось принести миру определенную пользу. Одно  только его существование является благом для мира, и это благо никогда не бывает столь великим, как в те минуты, когда истинная добродетель столь редка».

«Жить с человеческим родом, который не уважает самого себя и не способен пожертвовать своим добром и кровью во имя самого священного, это огорчает и подрывает все радости существования».

почти одновременно с оставлением прусской службы он поступает в русскую армию с чином подполковника.

28 апреля 1812 г. 

полное незнание русского языка ограничивали поле действий до крайности, а специальность его — офицер генерального штаба — подчас делали почти невозможной, ему пришлось ограничиться лишь тем, что он с горькой критикой следил за событиями и порою чувствовал себя даже счастливым, не принимая в них никакого участия. «С несказанным трудом, — писал он Гнейзенау, — добился я места обыкновенного офицера и не пользуюсь при этом решительно никаким вниманием... Чувствуешь себя здесь глухонемым, который видит, как другие совершают безумнейшие акты, но не может помешать этому».

неумолимая ясность ума вела, напротив, Клаузевица к пессимистическому разумению обстановки. Почти установлено фактически, что Клаузевиц имел склонность все «видеть в черном цвете».

Как ни пренебрежителен тон, который проходит через весь труд «Поход 1812 года», к русскому военному искусству, к русским военным деятелям (кроме 2-3 русских, Клаузевиц, правда, захватывает исключительно немцев по происхождению), но к народу он никогда не утерял известной теплоты и признательности.

«Простой, честный, сам по себе доблестный, но бедный идеями Барклай, — судил Клаузевиц задним числом, — был бы придавлен моральными силами французской победы, между тем как легкомысленный Кутузов им противопоставил дерзкое чело и целую кучу хвастовства и тем счастливо направил корабль в огромную трещину, которая уже вскрывалась во французской Армаде».

Генерал Мухин, в начале генерал-квартирмейстер, русский чистой воды, не знал ни слова по- иностранному и потому мог читать только русские книги. Его назначили на этот пост, так как он отличался в съемке и топографическом черчении; эти знания в армии, в культурном отношении отсталой, считались прообразом всей военной науки.

главнокомандующий не располагал ни внутренней догадкой, ни ясным взглядом на события, которые протекали; он не обнаружил ни сильное вторжение в руководство делами, ни личное участие. Он предоставлял действовать тем, в руках которых было дело, и, казалось, оставался, с точки зрения актов сражения, чисто абстрактным авторитетом.

Но он знал русских и умел владеть ими. С неслыханным апломбом он заявил себя победителем, всюду предсказывал близкую гибель неприятельской армии и не пренебрегал никаким сортом хвастовства.

Он умел также польстить самолюбию армии и нации и старался, путем прокламаций и религиозного подъема, повлиять на их мораль. Результатом было новое доверие{*}.

Маршал С[ен]-Сир делает тот же упрек в методизме, но предлагает при этом определенную версию решения: разложить весь поход на две кампании — первую до Смоленска и вторую до конца. Остановка на зиму на линии Смоленска, по мысли С[ен]-Сира, имела целью дать отдых армии, собрать и распределить по магазинам жатву, освежить и подправить организацию; одновременно с этим маршал для обеспечения тыла рекомендовал объявить независимость Польши. «Наполеон отдался мании устремляться к столицам, питая надежду продиктовать мир в Москве, как недавно он сделал это в Вене и Берлине».

 Развивая ту же мысль, Клаузевиц говорил, что в России Наполеон так же воевал, как и всюду, и его план здесь осудили только потому, что поход сорвался; в противном случае план нашли бы блестящим, может быть даже более блестящим, чем предыдущие, приведшие также к успехам.

Относительно отступления Наполеона Клаузевиц совсем не держится общераспространенного мнения, что сражение у Малоярославца явилось фатальным для французов, так как оно принудило их возвратиться по старой дороге, а с этим и по стране, уже истощенной. Для чего понадобилось бы французской армии, которая была вынуждена би- вуакировать массой на тесном пространстве, проходить по новым районам?

Население жило не плотно, ресурсы были значительно ослаблены, — и затем, какой французский комиссар сумел бы получить средства путем реквизиций? В восемь дней армия погибла бы от голода, она могла жить только магазинами. Наполеон хорошо это знал и правильно остановился на отходе к Смоленску; его диверсия в направлении на Калугу имейла задачей только отодвинуть Кутузова, который от Тарутино мог достичь Смоленска раньше.

нанесши окончательное поражение , враги перестали играть красивую роль. Клаузевица возмущали топтание в ногах армиями уже бессильного врага, увлечение грабежом... Офицеры показали себя такими же жадными, какими некогда были французские; победу праздновали грубо, даже пруссаки утеряли корректную и благородную (Vornehm) позицию, приличную «мстителям за право»: обнаружились низменные страсти, проявления жадности. «Я ожидал, — меланхолически пишет Клаузевиц, — что мы будем играть более красивую роль». Наоборот, французы, которых так не любил писатель, своим поведением, холодной гордостью и слабо скрытым презрением внушали ему некоторое уважение.

«Пруссии, — таковы заключительные слова мемуара, — необходимо вооружить весь свой народ, чтобы оказать сопротивление двум колоссам, которые не перестанут угрожать ей с востока и запада. Неужели она больше боится своих собственных детей, чем этих двух ужасных врагов?»

Клаузевиц соглашается, что вооружить треть населения и снабдить ее офицерами является большим соблазном при текущем революционном настроении народов Европы, и все же сохранить ландвер нужно. Во-первых, лучшей охраной правительства является не безоружное население, а честная и мудрая политика, доверие к представителям нации, выбор умных, решительных и проникнутых чувством долга администраторов. С другой стороны, какая выгода получится от уничтожения ландвера? Никакой. Ведь и действительная армия может пропитаться духом революции, как это произошло в 1789 г. во Франции, где королевская армия растаяла под огнем революции и исчезла как снег весною. Кроме того, уничтожить ландвер из-за страха перед ним — это значит убить в народе доверие, которое он имел к правительству. Наконец, без ландвера Пруссия, окруженная врагами и завистниками, открытая для чужестранного вторжения, за то, что она побоялась меча, она погибнет от меча же{*}. Пруссия развила свои военные силы до крайности, но по неустранимой необходимости; чтобы существовать, она должна иметь могучий воинственный дух и реальные силы{*}.

23 октября 1820 г. он писал Гнейзенау, что, по его мнению, революция создала прекрасные вещи, не абсолютное, конечно, благо — его нет в мире — но учреждения, которые время сделало необходимыми, и что никакой политический Архимед не смог бы повернуть общество на то место, на котором оно было до 1789 г. Приходилось только бояться, чтобы реакционеры не изломали этой машины, возвращая ее на старое место;

Однако Клаузевиц был слишком предан прусской монархии и не имел слишком лестного мнения о людской породе, чтобы пойти далеко по пути либерализма; он меньше всего был эгалитаристом. Для этого он был слишком большим поклонником Макиавелли и, кстати, слишком внимательно прочитал «Restauration der Wissenschaften» [«Реставрация наук» (нем).] Галлера, из которого он хорошо запомнил «простую и поразительную» правду: что общество может существовать лишь при дифференциации членов точно так же, как различие органов для растения является условием самого их существования.

И декабря 1817 г. он послал Гнейзенау довольно жестокую заметку относительно Гёреса (Gorres). Он находил его благородным и честным, но опасным. «Гёрес имеет принципы более демократические, чем это прилично в большой монархии; он из тех, которые в людях из народа видят лишь мирные и честные экземпляры, стремящиеся лишь к удовольствию; он не хочет понять, что управляемые и управители будут ни хуже, ни лучше друг друга, сделанные из того же человеческого мяса, увлекаемые лишь к разным ошибкам просто по причине разности их политического положения и держащиеся друг относительно друга во взаимном уважении благодаря равновесию власти».

Первые страницы трактата стараются вскрыть причины французской революции. Автор выдвигает две из них: антагонизм между буржуазией и знатью и, затем, анархию центральной власти.

Германия с энтузиазмом приветствовала революцию, но ее ужасы, разнузданный демократизм, Завоевательная политика Конвенции и Директории вернули немцев к разуму. Независимость европейских держав была под столь большой угрозой, что в Германии пробудилось сильное национальное сознание, которое, в конце концов, сломило власть деспота. Франция сведена к своим старым границам, Германия вернула свои. Война кончена, и реформы, вызванные к жизни революцией, сделаны.

И все же настроение не улеглось. Часть нации, и не наименее просвещенная, требует в действительности двух вещей: единства Германии и конституции. По первому пункту молодые горячие головы предаются мечтаниям. Германия не иначе придет к политическому единству, как при помощи меча, когда одно из ее государств покорит остальные. Но это время еще не пришло, и никто не в силах предвидеть, какое из государств осуществит гегемонию.

Что касается до второго пункта, либералы должны бы сказать нам, к чему послужат представительные собрания, демократические по составу и враждебные исполнительной власти. История, во всяком случае, не доказывает их полезности. Это было, по крайней мере, в момент наименьшей политической свободы, когда при Елизавете и Кромвеле Англия играла в истории наиболее прекрасную роль. Парламентские дебаты могут увлечь правительства к энергичным решениям, но они могут также их парализовать. В немецких государствах, малого протяжения и окруженных врагами, до крайности важно, чтобы парламентские дебаты не помешали правительствам сохранять свои секреты и действовать с нужной быстротой.

Конечно, вполне законно стараться помочь правительству или его заставить быть справедливым, доставляя ему советников, посланных от разных  классов населения, но если какое-либо учреждение и способно пропитать политику государства мудростью, энергией и постоянством, то это, прежде всего, министерство и государственный Совет, сформированные согласно крепким принципам и облеченные авторитетом. Со стороны таких властей никогда не будет препоны для энергичной воли крупного властителя и всегда [будет] поддержка и руководительство для властителя слабого; это истинные органы политической деятельности, совершенно не похожие на народные собрания, где больше заняты прекрасными речами, чем нужным делом.

Парламент, как его себе мнят немецкие демократы, оказывает на общественное мнение злое влияние, он повергает души в постоянное беспокойство; он заставляет думать каждого, что государство нуждается в его непосредственной помощи, как будто эта болезненная агитация и страсти болтунов и наглецов могут принести хоть какую-нибудь пользу охране общих интересов. Важно не то, чтобы граждане принимали непосредственное участие в руководстве делами, но чтобы, не посвящая все свое время исключительно своей частной жизни, отдавали бы себе отчет в больших интересах, национальных и постоянных, следили бы за политикой правительства и свидетельствовали бы о своем удовлетворении или недовольствии... относительно чего не трудно будет ориентироваться, внушали [бы] правительству те меры, которые нужно принять для общего блага.

главная причина их волнения — только пустота некоторых болтунов, страшно желающих играть роль и иметь аудиторию.

Эта политическая боязнь свобод и революции, как известно, была достоянием первых трех десятилетий XIX века, и философ военный в этом случае не представлял собою исключений. Как известно, на конгрессе в Карлсбаде Австрия, например, упрекала Пруссию, что она является очагом демагогии, да и ее армия будто бы заражена прискорбным духом независимости.

существо мемуара, можно сказать о мыслях Клаузевица следующее: в стране монархической правительство законодательствует без народа, но для народа; оно не слушает пустых требований, но оно не противоречит ни одной из действительных социальных сил; оно присутствует при их игре, при нарастании одних и падении других; оно учитывает соотношения сил и направляет их борьбу в духе равенства, стараясь сделать ее мирной; правительство выдвигается над нацией и руководит ею, но с глубоким ее знанием и стараясь представить собою ее в целом.

Пруссия, по его чувству, все еще оставалась на вулкане, а в этом случае и парламент, и демагогия рисовались автору недостаточно надежными спутниками для неукоснительной подготовки к войне.

Клаузевиц всю жизнь теоретически воевал с Францией, ему принадлежит целая серия планов.

Восстановленные Италия и Польша перейдут на сторону Франции, а в последней заложена вся угроза покою Европы. Францию нельзя упускать из виду: она постоянный очаг революции, она революционным духом народов пользуется как политическим орудием для воздействия на народы.

Поляков он ненавидел не менее, чем французов, находя их пустыми, льстивыми, лукавыми, бунтарями. К тому же он считал их полуварварами, а саму страну беззащитной степью27'1.

после месяцев свирепствования в России  холера подошла к пределам Пруссии.

24 августа 1831 г. холера унесла Гнейзенау. Потеря последнего друга глубоко опечалила Клаузевица. Эта печаль была усугублена новым доказательством, насколько король не любил покойника. Действительно, «Allgemeine preussische Staatszeitung» (официальная газета) возвестила о смерти маршала простой перепиской анонса о смерти с «Познан- ского журнала». Король не почтил ни одним словом сожаления одного из своих преданнейших слуг, одного из наиболее блестящих героев последних войн. Клаузевиц был глубоко этим поражен. «Король, — пишет он 21 сентября, — не только холодно относился к Гнейзенау до конца, но не постарался даже скрыть это. Я никогда с этим не примирюсь, я никогда не перевалю этой горы (uber diesen Berg komme ich nicht hinweg)».

16 ноября 1831 г. Возвратившись в Бреславль после того, как поляки положили свое оружие, Клаузевиц скончался, пораженный холерой, 16 ноября 1831 г., пятидесяти одного года от роду. Два дня перед этим та же холера унесла Гегеля. Клаузевиц погребен в Бреславле, на военном кладбище, где его могила находится и поныне.

Клаузевиц жил слишком близко, вплотную, так сказать, к Наполеону, — разглядеть это огромное и совершенно новое явление было ему трудно. И что же могло получиться в его сознании, как первичный осадок, от этой блестящей военной кометы? Много шума и блеску, молниеносные удары по всем концам Европы, толпы венценосцев в передней Наполеона, а затем... тюрьма на скалистом острове океана. Разве по этим начальным штрихам это не была авантюра, хотя бы гениальная, но, во всяком случае, завершенная тяжелым крахом, разве можно учиться у авантюристов, разве можно строить теории на сплошной азартной игре? Что так мог думать Клаузевиц, видно уже из того, что в основе его труда «Поход 1815 года во Франции» лежит мысль об игре Наполеона va banque или в том, что эпоху Наполеона — эпоху «натуральной войны» — Клаузевиц, хотя с сожалением, считал непрочной... Отсюда его взоры, в процессе построения теории, обращались к той поре, где были определенные приемы, ясная система и, несомненно, прочные достижения.

Как и раньше, армия жила изолированной жизнью, оторванной от народа. Если появление на сцену неограниченной в деле управления армией вполне автономной государственной власти развязывало руки для неожиданных по энергии военно-политических актов, то уединенность армии, необходимость считаться с ресурсами рекрутских возможностей и финансовая ограниченность налагали на эти акты свое весьма сдерживающее начало. Религиозная идея, которая еще не была чужда войскам Вильгельма Оранского и Густава Адольфа, одушевляла благочестивых драгунов Кромвеля, теперь поблекла. Лишь интересы властителей, видимо, являлись военными мотивами, выливаясь часто в форму личного возвеличивания монархов. Словом, господствовали династические интересы, между армией и народом была пропасть, ни идейно, ни материально армия ancien regime не покоилась на широкой народной базе, — стратегические задачи, поэтому, не имели ни размаха, ни риска.

Сложность взаимоотношений, наличность политической обстановки, при которой «не мог раздасться в Европе пушечный выстрел без того, чтобы в нем не приняли участие все решительно кабинеты», — все это скрывало в себе консервативную тенденцию, вызывало господство «среднего успеха».

аргумент о необходимости избегать сильных ударов, чтобы не доставить тем союзников врагу, был очень в ходу в XVIII столетии.

Даже состав армии по существу был недалек от наемного. Даже там, где рекрутский набор проводился на основах общности поземельно-монархических интересов, и там этой форме рекрутчины по фискальным и другим соображениям полагались ограничения. Большая часть солдат получалась из угнетенных элементов, по возможности из иностранцев; не стеснялись пользоваться и военнопленными. Лишь путем особенно суровой дисциплины и долголетнего механического обучения из такого материала можно было создать армию. Чем больше терялось на такую армию времени и денег, тем труднее было заменить образованного и пожизненного солдата, тем драгоценнее становился инструмент, тем больше в задачи тактики проникал принцип осторожности и пощады в его применении. Лишь самое тщательное взвешивание шансов и всех бескровных возможностей оправдывало решение сражаться.

упорнее и ощутительнее, чем эти боевые потери, состоянию армии угрожал другой момент: постоянная опасность дезертирства, вытекавшая из состава армии. Считаясь с нею, стратегия и тактика должны были гораздо более себя ограничивать, чем то было даже при наемных армиях, все же всегда состоявших из любителей военного дела или приключений. Только на открытом поле, в строго замкнутых тактических формах, под постоянным надзором и единичным командованием могла армия драться; на точности механизма действий, несокрушимости линии, быстроте движений и эволюций, главным образом, покоилось ее достоинство. Личный моральный элемент имел некоторую ценность, но подчас давал даже свои невыгоды. Для продовольствования такой армии реквизиции не годились, прибегали к системе магазинов. Так как характер армии и преимущественно пограничная форма войны не позволяли каких-либо дополнительных методов, то отношение к магазинам — отрицательное или положительное — для полководца обычной марки являлось почти господствующим стратегическим углом зрения. Это налагало на собственные движения сильнейшие ограничения в смысле пространства, быстроты и направления, а с другой стороны, представляло оперативные перспективы, которые без опасности кровавого кризиса сулили в исходе победу.

На основе этих многогранных политических, социальных, экономических, организационных причин возникла типичная стратегия XVIII века: «армия с ее укреплениями и некоторыми заранее оборудованными позициями составляла государство в государстве, в пределах которого медленно пожирал самого себя военный элемент».

пределах историческими условиями ограниченного пространства напряженность военных событий могла меняться, но наряду со сражениями как нечто равноправное фигурировала чисто искусственная, прерываемая постоянно зимними расквартирова- ниями система маршей и контрмаршей, разделения и сосредоточения сил, двигания взад и вперед между прикрывающими и фланкирующими позициями, блокадами и деблокированиями крепостей.

Таких скромных границ стратегии XVIII века не мог преобороть даже военный гений, настолько прочно они были продиктованы рядом реальных предпосылок. Карл XII резко оборвался при такой попытке. Фридрих Великий начал свою карьеру быстрыми и решительными шагами, стратегией сокрушения в Наполеоновском стиле. Но затем, под влиянием горьких испытаний, технических, артиллерийских и стратегических успехов австрийцев, в некоторой мере теоретической литературы и политических обстоятельств, воззрения Фридриха изменились, и он приблизился к стратегии обыденного типа, стал сыном XVIII века.

Нам теперь кажется почти невероятным, но в те времена такие практические работники, как Бойен, должны были защищать с нравственной стороны постоянную армию; другие старались приписывать крепостному искусству, системе маршей и оборонительных сражений особые гуманные цели. В этом духе писал учитель Шарнгорста, граф Вильгельм ф[он] Шаумбург: «Вести наступательную войну — это значит служить злым страстям, посвятить себя обороне — значит посвятить себя благу человечества».

Тому же XVIII веку в его духовных течениях была глубоко присуща основная тенденция: сложный мир человеческой жизни свести к ясным и общим понятиям и положениям и из последних вывести столь же простые и законосообразные правила для практических действий. Аналитическая мысль являлась лишь средством все понять и затем все регулировать. Подобная гордая мысль духовного упорядочения всех сторон жизни не могла миновать и войны.

Упорядочение военных явлений, сведение их к формулам было тем легче, что многие области их — фортификационное дело, артиллерия и др. — были технико-математическими дисциплинами. Тактические явления являлись измеримыми по данным места и времени. Стратегия также была проникнута элементами, надлежащими точному учету: объем и природа военного театра, число и состав войск с той и другой стороны; их вооружение и организация — все это были прочие данные для учета; в тонкости их сочетаний, в богатстве комбинаций спекулирующий рассудок XVIII века склонен был видеть главный залог успеха.

В этом господстве интеллектуальных устремлений над сложной сферой материального научное понимание века увидело подлинный прогресс искусства, господство над чистым натурализмом, победу духа над материей.

спасительная теория логически привела к мысли о ненужности, нерациональности войны, к пацифизму. Раз успех на войне зависит от доступных измерению величин, то сторона, терпящая поражение, вступает на войну просто по неведению, в силу ложной оценки шансов на успех. Поэтому, если налицо будут правильные предпосылки, а их дает развитие военной теории, то не станут воевать сначала не имеющие шансов на успех, а затем настанет и общий мир. Вопрос, значит, в том, чтобы возможно широкому кругу государств просветиться светом военной теории. И австрийский фельдмаршал, известный писатель, принц Де Линь в своих «Militarischen Vorurteilen und Phantasien» [«Военных предрассудках и фантазиях» (нем.)], появившихся в 1780 г., выступает с парадоксальным проектом создания интернациональной Академии военных наук.

Вот в эти-то дни, когда военная теория и пацифизм заключили между собою столь странный, но глубоко естественный союз, разразилось явление, которое опрокинуло вверх дном все реальные предпосылки военной догматики. В сущности, следуя приказу необходимости, но и не совершенно лишенная теоретических основ, французская революция из levee en masse создала армию, которая могла обойтись без монотонного механизма старого воевания, которая благодаря ее идейно-национальной связи могла двигаться разъединенными построениями, драться в цепях на пересеченной местности и жить на местные средства. Все это дало в руки Наполеона прекрасное орудие, правда, сначала в сыром виде, и прекрасно ответило нуждам его мировой политики. Новая форма стратегии, которую теперь выявил корсиканец, смеялась над усвоенными понятиями и над всеми испробованными правилами; она разорвала прекрасный сон ведения войны в стиле рококо, разбила вдребезги все безделушки ее внешнего узора и ее конструктивную часть представила в полной обнаженности.

Лично настроенный против Фридриха Великого и господствующих военных традиций, Беренхорст предпринял в своей книге основной расчет со стратегией, тактикой и теорией своего времени. Богатый личный опыт, знание истории, критический ум и блестящее остроумие придали его книге, неглубокой по содержанию, большой вес и значительное влияние. Большую долю своей насмешки автор-скептик направил против всяких попыток возвести в систему «науку удушения»; вооружение и сочетание войск опрокинули в последнее время всё правила древних, стратегия и тактика дискредитировались или «обращались в дым и развалины, когда дело доходило до настоящего столкновения и борьбы на месте, фронтом против фронта». «Вперед! Вперед!» (Drauf). Старый лозунг шведов Карла XII, пруссаков в их первых войнах является зерном, квинтэссенцией всякого практического военного искусства. С губительной диалектикой Беренхорст разметал гордые цветы строевой мунштры и на куче примеров демонстрировал бесцельность маневренных тонкостей.

Теория войны Клаузевица — это оппортунизм перед великими запросами войны, это указание на процесс мышления, но отказ указать пределы и цели достижений. Теория хороша для умников, свой брат — для гениев, но она — глухо заколоченная дверь для средних вождей, в этом ее слабость.  

.