М.Маффет Человеческий рой

Марк Моффетт
	Человеческий рой. Естественная история общества
Mark W. Moffett, 2018
	© Левензон С. М., перевод на русский язык, 2022
	© Бутовская М. Л., предисловие, 2022
	© Издание на русском языке. ООО «Издательская Группа «Азбука-Аттикус», 2022


государство можно увеличивать лишь до тех пор, пока оно не перестает быть единым, но не более этого.
	— Прекрасно.
	Платон. Государство (пер.

 человечество пытается справиться с обществами, состоящими из миллиардов людей, в то время как человеческие технологии теперь представляют собой экзистенциальную угрозу, связанную с такой численностью. В «Человеческом рое» Марк Моффетт представляет интригующий обзор биологических истоков и культурной эволюции существующей сегодня критической ситуации.
	Пол Р. Эрлих, биолог, профессор Стэнфордского университета
	
	Сосуществование разных рас и этносов в рамках общества началось в основном с появлением земледелия, с ростом готовности принимать различия между индивидами, включая и власть других. Подобный союз прежде независимых групп был неизвестен среди общин охотников-собирателей и не встречается больше ни у одного биологического вида. Государства не могли бы сформироваться и окрепнуть, если бы люди не «перепрофилировали» свои когнитивные инструменты выживания, чтобы принимать разные этнические группы 

В отличие от других видов животных, люди поддерживают социальную жизнь и прочные социальные сети с помощью множества сформулированных правил, передаваемых от одного общества к следующему. Ради взаимной выгоды мы тщательно прорабатываем способы действий (и наказаний) для обеспечения честного обмена и этичного поведения, применимые во многих сферах. 
Для того чтобы разрушить общество, вероятно, требуется гораздо больший эгоизм и намного больше поводов для раскола, чем можно вообразить.

За исключением наших семей, наши общества – это единственные объединения, которым мы чаще всего клянемся в верности, за которые сражаемся и умираем. Но в повседневной жизни главенство обществ редко является очевидным и представляет лишь часть нашего самоощущения и осознания, чем отличаются другие. Мы присоединяемся к политическим партиям, книжным клубам, группам игроков в покер, подростковым компаниям – это элемент нашего повседневного опыта.
Более того, люди, разделенные на группы при помощи броска монетки, почти сразу же начинают ценить членов своей группы больше, чем принадлежащих к другой группе (Robinson & Tajfel, 1996).

Равнодушная анонимность, характеризующая современные человеческие общества, может показаться ничем не примечательной, но это очень важно. Кажущееся обыденным действие – мы беззаботно заходим в кафе, полное незнакомцев, – одно из самых недооцененных достижений нашего вида, и оно отделяет человечество от большинства других позвоночных, у которых существуют сообщества. Тот факт, что животные, принадлежащие к таким видам, должны быть способны распознавать каждую особь в своем сообществе, – это ограничение, на которое большинство ученых не обращает внимания, но оно объясняет, почему ни львы, ни луговые собачки никогда не создадут трансконтинентальные царства. Способность чувствовать себя комфортно среди незнакомых членов нашего общества с самого начала дала человеку преимущества и сделала возможным существование государств.

	

 У африканских саванных слонов существуют сообщества, а у индийских слонов их нет. Мы ответим на необычный вопрос: почему, учитывая близкое родство человека с двумя другими видами приматов, обыкновенным шимпанзе и карликовым, или бонобо, муравьи должны заниматься разного рода «человеческими» делами – строить дороги, создавать правила дорожного движения, работать на сборочных конвейерах и иметь работников общественной гигиены, – а шимпанзе и бонобо этого не делают.
Хотя социологи признают сотрудничество жизненно необходимым для успеха общества, в этой науке теперь редко ставят знак равенства между обществом и системой сотрудничества. 
И все же думать об обществе в таком ключе – просто, и по понятным причинам: эволюция человека происходила таким образом, что кооперация важна для нашего выживания. В вопросах сотрудничества люди превосходят остальных животных: мы отточили свои навыки в части выражения собственных намерений и суждений о других с точки зрения общих целей.

	Данные о взаимодействии индивидуумов свидетельствуют о таком же расхождении между числом Данбара для видов и размером их сообществ. Сообщества шимпанзе часто насчитывают намного больше сотни членов, но даже сообщество из 50 особей, которое, по расчетам Данбара, могло бы состоять исключительно из закадычных друзей, в действительности таковым никогда не бывает.
	«Когнитивные ограничения размера группы» (фраза Данбара) озадачивают некоторых сторонников гипотезы «социального мозга» потому, что они путают социальные сети, то есть сети социальных связей (описываемые, например, числом Данбара;  с обособленными группами (наиболее яркий пример – сами общества).


Самый серьезный недостаток утверждения, будто жизнь в обществе основана на кооперации, заключается в том, что при таком подходе игнорируется многое из того, что превращает существование в обществе в проблему. 
Социолог XIX в. Георг Зиммель рассматривал сотрудничество и конфликт как неразделимые «формы обобществления», каждая из которых невообразима без другой. Излишне концентрироваться на кооперации – значит отбирать выгодные факты.
Шимпанзе также объединяются для охоты на красных колобусов, но, согласно некоторым описаниям, они действуют скорее одновременно, чем совместно. 

Тот шимпанзе, что получит мясо, может дать другим попробовать добычу, но только если те будут попрошайничать. Бонобо, которые выглядят как обыкновенные шимпанзе, но с маленькой головой и розовыми губами, более великодушны, но все же при первой возможности способны украсть еду у сородичей и не более склонны действовать в команде.
У многих видов отдельные индивидуумы собираются в группы лишь случайно, чтобы отстаивать пищевые ресурсы или драться за них, подобно тому, что происходит, когда множество белок собирают орехи. Одиночное существование – безопасный способ сохранить то, что индивидууму удалось добыть с таким трудом. Для того чтобы жизнь в толпе окупилась – в любой толпе, не говоря уже о целом обществе, – приобретать что-то приходится, имея дело с нуждами и алчностью других.
	В своей книге «Хозяева Земли: социальное завоевание планеты человечеством» эколог Эдвард Уилсон, мой герой и наставник, отмечает, что социальные животные – те, что в какой-то момент своей жизни собираются вместе, чтобы извлечь некую взаимную выгоду, – распространены повсеместно.

дружба, отличающаяся от сексуального партнерства, чаще всего процветает именно в сообществах. Такая закономерность наводит на мысль, что устойчивые составы сообществ обеспечивают надежную основу для своего рода близких взаимоотношений, которые вызывают удивление у сторонников гипотезы «социального мозга».
стаи представляют собой социальные связи, способные привлечь любого, находящегося поблизости: стаи защищают птиц от хищников, обеспечивают встречу с брачными партнерами или заставляют подняться вверх насекомых, которых можно съесть[47]. 
Типичное общество включает все разнообразие отношений, хороших и плохих, дружеских и враждебных. Принимая во внимание, что сотрудничество может процветать как внутри самих обществ, так и между ними и там, где нет обществ вообще, лучше рассматривать общество не как объединение занимающихся совместной деятельностью индивидуумов, а как определенный тип группы, в которой каждый обладает чувством принадлежности, обеспечиваемым за счет стойкой общей идентичности. Принадлежность к обществу (у людей) или к сообществу (у других видов животных) – это вопрос «да/нет», и неоднозначность – крайне редкий случай. Перспективы объединений, будь то на основе дружбы, семейных связей или социальных обязательств, могут быть разными по значимости среди первостепенных адаптивных преимуществ, обеспечиваемых сообществами у многих видов, и тем не менее не являются необходимым компонентом уравнения. Мизантроп без семьи, преисполненный презрением ко всему человечеству, по-прежнему заявляет о принадлежности к вашему государству. Так и есть, независимо от того, живет ли он как отшельник вне системы или как паразит внутри ее[55].
	Животные в сообществе конкурируют так же, как и представители живущих обособленно видов. Они конфликтуют из-за того, кому что достанется, из-за права на спаривание, создание дома и выращивание потомства. Не все преуспевают. Что принадлежность к сообществу действительно обеспечивает, так это определенную безопасность при встрече с остальным миром. Это справедливо даже для тех сообществ, члены которых делают мало полезного друг для друга, за исключением изгнания чужаков. 
Тем не менее колония или стадо редко представляют собой одно сообщество: это множество сообществ, у луговых собачек – враждебных друг другу, и часто компанейских – у слонов.
	Ни одна луговая собачка не отождествляет себя с колонией и не сражается за нее, скорее она лояльна одной из небольших, владеющих землей групп внутри колонии. Такую группу иногда называют «кружок» 
	Саванные слоны, наоборот, очень общительны в своих популяциях, но лишь одна группа заслуживает того, чтобы называться сообществом[60]. В состав основной группы, иногда называемой просто «ядром», входят до 20 взрослых самок с детенышами. Сообщества – удел самок. Каждый самец, достигнув зрелости, идет своей дорогой и никогда не становится частью «ядра». 
Вполне можно сказать, что индийский слон – более развитый вид, поскольку у его представителей отношение массы мозга к общей массе тела больше, чем у саванных слонов. А может быть, саванный слон, сконцентрировавший свое внимание на основной группе, упрощает себе жизнь за счет сокращения каждодневных социальных обязательств и выполнения их лишь по отношению к нескольким компаньонам из основной группы. Представители видов, ведущих одиночный образ жизни, таких как ласки и медведи, должны полностью и постоянно полагаться только на себя, и, возможно, это объясняет, почему они сообразительнее представителей видов, живущих в сообществах, как показывает оценка их находчивости при решении задач[62].
	
 сообщества защищают своих членов от угроз внешнего мира и одновременно предлагают им доступ к ресурсам, которыми они владеют совместно. Грубо говоря, эти гарантии подразделяются на две свободно перекрывающиеся категории: сообщества обеспечивают и защищают.

	И наконец, последнее преимущество сообществ заключается в их внутреннем разнообразии. Объединение особей полезно не только потому, что это лишние глаза и уши, острые зубы и крепкие челюсти: разные сильные стороны членов сообщества компенсируют их индивидуальные недостатки. 
Эгоизм, как в случае гусениц, которые прячутся друг за друга, чтобы не стать чьим-то обедом, редко является основным мотивом для объединения с другими. Но тот факт, что члены сообщества считают своим долгом предпринять такие опасные действия, как попытка павианов всем стадом наброситься на леопарда, указывает на совпадение интересов, хотя у некоторых видов такие союзы более развиты или более широко распространены, чем у других.
	Многие случаи установления связей внутри сообщества, таких как личные социальные сети, на которые указывает число Данбара, зависят исключительно от индивидуума. Часто ближайший союзник и лучший друг – это член семьи или потенциальный сексуальный партнер, но не всегда. И волки, и лошади обращаются к особенно уважаемым компаньонам за утешением и поддержкой.
Животные часто остаются верными сообществу, несмотря на борьбу за власть и огорчения, боль и травлю, держась за предоставляемые наряду со всем этим возможности: каждый борется за собственный вариант «американской мечты». 


 Контроль со стороны доминантных особей, часто находящихся на вершине социальной иерархии, представляет серьезную помеху для достижения успеха во многих сообществах приматов и вызывает сильный психологический стресс. 
.
	У доминантного положения есть свои преимущества, даже для тех, кому не удалось этого добиться. 
 Если положение особи определено, то обезьяна с низким статусом может прекратить тратить время на конфронтацию с особями, занимающими более высокое положение, и сосредоточиться на улучшении своей позиции среди находящихся на той же ступени, может быть, таких же несчастных. Не примирившись со своим положением, члены сообщества изнуряли бы себя. Человеческие общества, так же как и сообщества животных, распались бы на кусочки в условиях всеобщей неослабевающей борьбы за достижение успеха.
	Один психолог сказал о людях, что, как следствие нашего эволюционного прошлого, наше «ощущение личной безопасности и уверенности» сильнее всего, когда мы принадлежим к группе, которая воспринимается как отличающаяся и обособленная от чужаков. 

	У тех видов, в которых особи только одного пола покидают сообщество, представителей того пола, что менее склонен к риску, ждет более легкая жизнь. Как житель небольшого городка, унаследовавший семейную ферму, такое животное сохраняет друзей детства и родственников, и родная территория ему хорошо знакома: этот участок индивидуум изучил вдоль и поперек. Взрослый самец шимпанзе, остающийся домоседом на протяжении всей жизни, возвращается к своим любимым с детства местам, тогда как его сестра, которая переходит в новое сообщество, должна начинать все с нуля, разрывая не только личные взаимоотношения, но и все связи с местом, где она родилась.
	
Например, поскольку самки преимущественно наследуют свой социальный ранг от матерей, формируя сети поддержки, называемые матрилиниями, павианы ожидают, что самка с низким статусом – не важно, насколько она напориста, – отступит при прямом столкновении с самкой высокого ранга, независимо от того, насколько та слаба или пуглива. Действительно, «в уме павианов… социальные категории существуют независимо от их представителей», как сказали биологи Роберт Сейфарт и Дороти Чени.

	Способность вспоминать других, вероятно, была необходимым первым шагом к эволюции сообществ у позвоночных животных. На самом деле я бы не удивлялся тому, что индивидуальное распознавание – универсальное явление среди млекопитающих и птиц, учитывая тот факт, что рыбы, лягушки, ящерицы, крабы, омары и креветки обладают этой способностью. 
	Каким бы многочисленным ни было их окружение, ни хомяки, ни пингвины не формируют сообществ. И какими бы широко распространенными ни были такие подвиги памяти, жизнь в сообществе – совсем другое дело, поскольку для этого необходимо знать каждого или, по крайней мере, знать всех остальных членов сообщества на минимальном уровне. Но каков этот минимум?
	Антропологи говорят, что нашему виду «не требуется постоянная пространственная близость», потому что мы не только помним других, но также сохраняем взаимоотношения с людьми, которых не видим в течение долгих периодов времени (и даже поддерживаем отношения с помощью посредников – друзей наших друзей и т. п.). Для нас доверие легко восстановить и так же легко вновь разжечь подозрения. Такое «избавление» свойственно и другим млекопитающим, и члены сообщества мирно воссоединяются после продолжительного отсутствия. Существует множество данных о животных, которые узнают других, несмотря на произошедшие с возрастом изменения, и возобновляют отношения без промедления.
	За исключением людей с нашей удивительной способностью жить вместе, максимальная численность сообществ человекообразных обезьян достигает примерно 200 особей у шимпанзе. Большинство групп позвоночных, размер которых намного превышает эту цифру, представляют собой скопления – косяки рыб, стаи птиц, колонии, стада и т. п. (особи примыкают к ним и покидают безнаказанно), – а не сообщества, которые имеют постоянный состав.
Животные, зависящие от взаимного узнавания, вынуждены по крайней мере в минимальном объеме знать каждого в своем сообществе, и это служит препятствием для общения в широких масштабах. Наш собственный вид, Homo sapiens, уничтожил эти барьеры, характерные для других видов. Каким бы ни был наш интеллект, люди никогда бы не добились такого успеха без роста населения.
	Шимпанзе нужно знать всех.
	Муравьям не нужно знать никого.
	Людям нужно знать лишь кого-нибудь.
	
	Параллели между определенными общественными насекомыми и современными людьми проводят в основном потому, что у нас есть одна общая особенность: наши общества густонаселены. 
 По сравнению с тем, каким сложным образом некоторые хищные муравьи организуют охоту, координация действий, наблюдаемая в охотничьих группах сообществ шимпанзе или луговых собачек, непостоянна настолько, что, можно сказать, желаемое принимается за действительное. У муравьев некоторые рабочие преграждают путь добыче, другие наносят смертельный удар, а третьи разбирают труп жертвы на кусочки плоти, которые переносят действующие согласованно команды.
	Люди и муравьи по-разному решают одинаковые общие проблемы, иногда используя совершенно разные подходы; но опять же так могут поступать и разные человеческие общества или разные сообщества муравьев. Мы в одних частях света ездим по левой стороне дороги, а в других – по правой. На дорогах с интенсивным движением в колониях обитающих в Азии муравьев-мародеров прибывающий поток движется по центру шоссе, тогда как покидающие гнездо муравьи двигаются по боковым сторонам дороги. Такой способ движения по трехполосной проезжей части у людей не встречается ни в одном регионе мира. Обе модели движения свидетельствуют о важности безопасной и эффективной доставки товаров и услуг в нужное место, когда от них зависит огромное население, и не все занимаются и, вероятно, не все могут заниматься добычей продовольствия.
Например, у муравья огненного импортного красного движение товаров регулируется исходя из того, что имеется и что необходимо, то есть используется рыночная стратегия спроса и предложения. Рабочие наблюдают за пищевыми потребностями других взрослых муравьев и расплода и изменяют свои действия в соответствии с ситуацией. В гнезде, заполненном пищей, разведчики и мобилизованные ими муравьи «рекламируют» товар, срыгивая образцы «покупателям» в гнездовых камерах, а те, в свою очередь, блуждают по гнезду и разносят пищу всем, кому она нужна. Если эти посредники выяснят, что их покупатели пресытились мясом (например, мертвыми насекомыми), они внимательно изучают рынок в поисках других товаров, пока не найдут, возможно, продавца, предлагающего нечто сладкое. Когда рынок становится перенасыщенным и продавцы больше не могут разносить свой товар, и продавцы, и покупатели переключаются на другую работу или отправляются вздремнуть].
Никакие позвоночные животные, за исключением человека, не важно, насколько они умны или многочисленны, не сделали даже крошечного шажка к приручению своего источника пищи, тогда как листорезы и несколько других видов насекомых сделали подобное много раз.
	Одна из проблем, связанных с массовым производством, заключается в управлении отходами. Этот вопрос даже не придет в голову шимпанзе, уверяю вас. И не должен: как и в редких человеческих общинах Тибета, где никогда не было необходимости в туалетах и привычный способ действий – удалиться в лес, экскременты шимпанзе исчезают в почве до того, как они могут накопиться и превратиться в катастрофу, угрожающую здоровью. Но гнездам муравьев-листорезов необходимы круглосуточно работающие команды по удалению отходов. Более того, гнезда листорезов построены так, чтобы обеспечить непрерывную циркуляцию свежего воздуха. 
Эти муравьи не сталкиваются с кризисами, связанными с доставкой товаров или управлением отходами, и, когда возникает опасность, они просто убегают. За исключением царицы, все они одинакового размера и занимаются одним и тем же. Для выполнения всех необходимых колонии дел каждый из этих муравьев обладает анатомической структурой, сравнимой со швейцарским армейским ножом, встроенным в челюсти. «Челюсти-капканы» – это длинные мандибулы, заканчивающиеся шипами; фактически каждый муравей представляет собой медвежий капкан, приспособленный самостоятельно убивать и извлекать добычу. У этого вида муравьев специализация минимальна, и дело не только в том, что в колонии слишком мало особей, чтобы выполнять разные роли, но и в том, что излишняя специализация опасна в маленькой группе. Эскадрилья, потерявшая своего единственного радиста, может быть обречена. Колония муравьев с челюстями-капканами мала настолько, что ее рабочие должны быть универсалами. В многонаселенных обществах существует излишек рабочей силы, который предоставляет возможность для более узкой специализации, как показывает сравнение перечней вакансий в Нью-Йорке и в деревне.

	История муравьев-листорезов становится еще более выдающейся, поскольку эти виды развивали агротехнические приемы, избрав почти тот же путь, что и человечество. Как показывает анализ генетического материала муравьев и выращиваемых ими грибов, предки листорезов сделали первый шаг к садоводству 60 миллионов лет назад.
 
 Двадцать миллионов лет назад, задолго до появления Homo sapiens, некоторые из этих едва заметных муравьев ввели в культуру свой гриб – он стал зависеть от попечения муравьев. Модифицированный таким образом гриб перестал размножаться в дикой природе, но теперь его можно было выращивать в культуре в невероятных объемах; численность населения колоний резко возросла, почти так же, как выросло население в человеческих обществах после перехода к земледелию
	Многие обычные элементы подобных больших обществ, такие как инфраструктура и системы управления отходами, являются практически необходимым требованием, когда множество индивидуумов селится в одном месте. Тем не менее сложность и численность не обязательно взаимосвязаны, как свидетельствует пример аргентинского муравья, инвазивного вида. 

аргентинские муравьи цвета слабого чая постоянно совершали набеги на мою кладовую, как они делают это в миллионах домов в районе Залива. Эти надоедливые существа, не обладающие мощными челюстями, лишенные даже жала, не казались какими-то выдающимися. И тем не менее этот вид представляет собой вершину социальной эволюции.

	
Насколько известно ученым, аргентинский муравей, не имеющий центрального гнезда, беспорядочно блуждает по территории своей суперколонии до дня своей смерти. Если муравьи – вечные незнакомцы, проходящие через толпу других незнакомцев, как они могут определить, где заканчивается их сообщество и начинается другое?

Большинство «суперколоний» аргентинских муравьев состоит из гораздо большего числа особей, чем любое гнездо листорезов, но у них все рабочие одного размера, без специализации, не способны к формированию сборочных конвейеров или сложной командной работе и не возводят монументальных центральных жилищ. Поскольку аргентинские муравьи полагаются на свою привычку бродить в поисках пищи, похожую на поведение пятнистых гиен или бонобо, слияние-разделение у них достигло невероятных масштабов. Распространяясь во все стороны, они превращают любой подходящий уголок территории одновременно и в часть гнезда, и в место для поиска корма. Простота суперколонии напоминает нам о том, что, хотя мы точно не увидим Эмпайр-стейт-билдинг в племенной деревне – уровень сложности может быть только таким, который могут создать и поддерживать несколько человек, – не в каждом крупном городе будут небоскребы или хорошая водопроводная система.

	
	Тем не менее внутри суперколоний все работает бесперебойно и в таком огромном масштабе, что по сравнению с ними кажется, будто люди – с их привычкой вмешиваться не в свое дело, резкими расхождениями во мнениях, мошенничеством, эгоизмом, откровенной агрессией и убийствами – совершенно не способны функционировать нормально в рамках государств.

Какими бы крошечными ни были насекомые, им свойственна гибкость поведения.
	У муравьев эта гибкость может проявляться в том, как они приходят к узнаванию своего «национального» запаха. Наглядным примером служат муравьи-рабовладельцы, которые применяют способ, используемый муравьями для усвоения своей идентичности, для захвата рабов, выполняющих всю бытовую работу в рабовладельческих колониях. 
Важная роль способности муравьиного мозга к адаптации проявляется в следующем: чтобы избежать социального краха, каждый раб и каждый рабовладелец должны так же радушно принимать всех остальных рабов в гнезде, и не важно, из скольких колоний они были похищены. Несмотря на различия в запахе, выделяемом каждой особью, ни рабовладелец, ни раб не испытывают затруднений с идентификацией других в качестве членов «своего» сообщества. Основу такой способности к адаптации составляет груминг.
 У приматов груминг служит для установления связей с дружески настроенными особями, но специалисты предполагают, что у муравьев груминг упрочняет привязанности на уровне сообщества за счет смешения запаха обитателей одного гнезда, которое гарантирует, что они приобретут стандартный запах. Поэтому запах рабовладельцев частично передается молодым рабам, и таким образом их помечают как часть колонии, а рабы тоже модифицируют запах всех остальных.

	Суперколонии аргентинских муравьев обязаны повороту истории тем, что их население постоянно растет: большая суперколония – это дом не одной, а миллионов цариц, потому что царицы никогда не улетают. Передвигаясь пешком между гнездовыми камерами, разбросанными по территории, они остаются в своем родном сообществе, чтобы отложить еще больше яиц, из которых появляются муравьи, которые тоже остаются в колонии. Год за годом суперколония расширяется и заселяет любой подходящий уголок или трещину.
	Аргентинские муравьи, учитывая масштабы их колонии, кажутся потрясающе сплоченными. Этот биологический вид привлекает внимание к тому, каким образом индивидуумы могут оставаться членами сообщества, независимо от того, насколько мало они сотрудничают или взаимодействуют. 
Возможно, самое поразительное в трансконтинентальных сообществах то, что они намного крупнее сообществ аргентинских муравьев на их родине. Сообщества этого вида в Аргентине определенно маленькие: в лучшем случае шириной километр.
подходящие условия. Именно эта удивительная способность к бесконечному росту,

 Способность сообществ бесконечно расти встречается действительно редко и является отличительной чертой всего нескольких видов муравьев, возможно, кланов кашалотов и людей.

Условием, которое спровоцировало взрывной рост суперколонии за границей, стало отсутствие конкуренции. Не было ничего, что могло бы остановить завоевание штата суперколониями, попавшими в Калифорнию, до тех пор пока их рост не приостановился, когда они встретились и стали воевать друг с другом.
	В следующих главах я утверждаю, что людям
людям точно так же не нужно было измениться каким-то кардинальным образом, чтобы маленькие доисторические союзы стали расти, как только представилась возможность. Все элементы, необходимые для достижения успеха империй, уже были «встроены» в мозг человека палеолита, вплоть до одержимости людей маркерами идентичности.
Мы прекрасно себя чувствуем, остаемся спокойными при встрече с теми, кого мы никогда не видели. Это говорит о том, что наш вид уникален (помимо большого пальца кисти, противопоставленного остальным, прямохождения и ума), потому что большинство других позвоночных, живущих в сообществах, на подобное не способны. Шимпанзе, случайно наткнувшись на неизвестного индивидуума, не говоря уже о кафе, полном незнакомцев, или вступит в драку, или бросится бежать со всех ног. Только у молодой самки остается шанс пережить встречу без рискованной борьбы, но лучше бы ей в это время быть готовой к спариванию. Даже бонобо не прошел бы равнодушно мимо индивидуума, которого он не знает[
	Большинство млекопитающих, на самом деле большинство позвоночных не имеют никаких средств, которые они могли бы надежно использовать для обозначения своего сообщества. 
.
С одомашниванием животных несколько тысяч лет назад в человеческой популяции распространились определенные мутации, которые позволили взрослым людям переваривать лактозу, содержащуюся в молоке. В Танзании пастухи-скотоводы барабаиг], считающие молоко вкусным, живут рядом с охотниками-собирателями хадза, у которых молочные продукты вызывают тошноту.
«Что такое патриотизм, как не любовь к еде, которую ел в детстве?» – гласит китайская пословица,

Жесты, очевидно, являются гораздо более древними, чем слова, и доведены до автоматизма настолько, что слепые люди размахивают руками, когда обращаются к незрячей аудитории.
     все тело может подавать сигналы, создавая своего рода невербальный акцент. В отличие от жестов такие различия, как и множество запахов, невозможно описать словами.

Большинство обществ и многие этносы, например евреи и баски, имеют собственный язык или вариант языка.

Библии, в Книге Судей (12: 6), описывается, как галаадские жители определяли людей из племени Израилева, которые говорили с незначительным акцентом:
	Они говорили ему «скажи: шибболет», а он говорил: «сибболет», и не мог иначе выговорить. Тогда они, взяв его, заколали у переправы чрез Иордан. И пало в то время из Ефремлян сорок две тысячи.

«язык – это диалект, обладающий собственной армией и флотом», как однажды выразился лингвист Макс Вайнрайх, специалист по идишу.

Социальные нормы, часто не выраженные словами, определяют эти оценки и ограничивают наш выбор; как гласит японская пословица, торчащий гвоздь забивают.

 Согласно гипотезе «социального мозга», для поддержания большего числа социальных отношений требуется крупный мозг. Однако для тех, кто прибегает к этой теории, чтобы делать прогнозы о том, что многонаселенные сообщества требуют наличия высоких умственных способностей, скромные муравьи представляют серьезную проблему. Учитывая их социальную сложность и гибкость поведения, муравьи способны на многое, обладая всего 250 000 (или около того) нейронов. Как провозгласил Чарлз Дарвин, «мозг муравья есть одна из самых удивительных в мире совокупностей атомов материи, может быть более удивительная, чем мозг человека».
Люди превратили мечение в искусство, наполнив многие наши маркеры смыслом, часто на нескольких уровнях, для создания символов – это стремление, возможно, отличает нас от других животных. Для ирландцев клевер одновременно является растением, которое способно предсказывать погоду, кельтским символом удачи и средством, с помощью которого святой Патрик проповедовал друидам учение о Троице.
	Антрополог Эдвард Спайсер, занимавшийся изучением племен американских индейцев, подчеркивал, что каждый человек формирует убеждения, исходя из «своей личной связи с определенными символами, точнее, с тем, что эти символы означают». Социологи отвергают идею о том, что у каких-нибудь животных, не имеющих способности создавать символы, может быть нечто, напоминающее принадлежность к государству, тогда как антропологи считают применение символов критически важным для появления человечества. Вместе с тем впечатляет тот факт, что большинство людей не многое смогут рассказать о значении символов, которые они высоко ценят.
 

	Что касается крупного размера вашего мозга, то это связано не столько с населенностью общества, сколько с вашей способностью погружаться в жизнь тех, кто важен для вас. Маркеры не только снимают ограничения с размера сообществ/обществ, они делают социальную жизнь менее сложной. Тогда почему лишь немногие другие позвоночные их используют? Возможно, их сообщества лучше всего функционируют с таким небольшим населением, что индивидуального распознавания вполне достаточно. Тем не менее даже в маленьком сообществе для индивидуального отслеживания каждого нужна бо́льшая «пропускная способность» мозга, чем требуется для того, чтобы просто обращать внимание на надежный маркер.
с момента внедрения земледелия общий объем мозга человека уменьшился (если соотнести размер – то примерно на детский кулак), и это связано, вероятно, с тем, насколько мы стали больше зависеть от других при выполнении разных задач, от приготовления пищи до строительства.
Мы знаем, что охотники-собиратели могли претерпеть значительные изменения до того, как первые исследователи документально зафиксировали сведения об их образе жизни. Такие изменения могли произойти и незадолго до контакта: когда пилигримы прибыли в Америку, чтобы основать Плимутскую колонию, первый приветствовавший их индеец уже говорил по-английски (вероятно, языку его научили британские рыбаки). Почти два века спустя, во время экспедиции по стране Льюис и Кларк наткнулись на племена, которые уже ездили верхом на лошадях
	
 Столь разные общины, как инуиты в Арктике и хадза в Африке, похожи так, что возникает мысль о том, что кочевое существование человека имело некую программу: поиски пищи на обширном пространстве были частью комплекса, который включал и другие строительные кирпичики для построения обществ.
	Характерной особенностью, отличающей общины от иного образа жизни, не были охота и собирательство, от которых люди и сейчас получают удовольствие (только в том случае, если они подстрелят оленя или выкопают трюфели). Охотники-собиратели не отличались также исключительно тем, что вели кочевой образ жизни. Племена скотоводов, таких как гунны, часть года могли жить в лагерях, чтобы охранять пастбища для своего домашнего скота[238]. Больше всего общины охотников-собирателей отличал характер передвижений их членов: бродячие охотники-собиратели рассредоточивались на местности путем слияния-разделения, и люди странствовали, располагая значительной свободой действий.
	Тем не менее у бродячих охотников-собирателей недавнего прошлого, так же как, вероятно, и у тех, кто жил до появления земледелия, слияние-разделение, как правило, приобретало организованную форму. 
	Уникальным было также то, что члены локальной группы каждый день разделялись на рабочие группы, которые носят сбивающее с толку название «отряд», для поиска пищи. Каждый вечер все возвращались к месту, которое локальная группа выбрала для разбивки лагеря,
Такая продолжительная приверженность локальной группе, когда каждая группа имеет домашнюю базу, которая часто меняется, уникальна для нашего вида. 
    	Эколог Эдвард Уилсон считает, что обладание хорошо защищенной домашней базой находится в основе нашей человеческой природы. С этой точки зрения древние люди были подобны муравьям, отправляющимся на поиски корма из центрального гнезда. Я предлагаю внести в эти представления поправку. Несомненно, локальная группа организовывала свой лагерь гораздо более тщательно, чем волки свое логово, и оставалась там какое-то время, чтобы дать отдохнуть старикам, больным и детям. И все же лагеря обычно были недолговечными и не особенно безопасными. Локальные группы странствовали, отчасти чтобы защититься. 
рассредоточение имело (и имеет) такое же значение для успеха человека, как и стоянка на одном месте. Время, проведенное в лагерях, позволяло людям совершенствовать общественную и культурную жизнь, основанную на личном взаимодействии в широких масштабах, таким способом, который недоступен ни одному другому виду со слиянием-разделением; в то же время мобильность давала возможность для такого расширения пространства, занимаемого обществом, которое не сравнимо ни с чем, достигнутым ранее другими сообществами сухопутных позвоночных животных. Требовался недюжинный интеллект, чтобы ежедневно контролировать взаимоотношения с людьми в той же локальной группе и, кроме того, быть осведомленным о делах других людей, находящихся далеко.

определенные шимпанзе подошли близко к тому, чтобы селиться на временных домашних базах. 
 шимпанзе часто устраиваются спать на земле, собрав пучки травы или складывая молодые деревца в структуру, которая неясно напоминает временные убежища, возводимые бушменами из травы и палок. Шимпанзе также проводят время в пещерах, укрываясь от полуденного солнца. Отправляясь на поиски пищи из таких мест отдыха, саванные шимпанзе убивают мелких приматов копьями,
сделанными из веток, и палками выкапывают съедобные клубни, в некотором роде подобно охотникам-собирателям.
	Несложно представить, что наш общий с шимпанзе предок был способен на подобные действия, не говоря уже о последовавшей длинной череде гоминид. Эволюция социальных навыков, необходимых индивидам, чтобы оставаться с членами одного и того же сообщества каждый вечер; приручение огня нашим предшественником Homo erectus 400 000 лет назад и совместная трапеза перед устройством на ночлег, вероятно, дали людям пристанище, которое стоило того, чтобы возвращаться к нему постоянно. Так появились настоящие лагеря.
существовало общее мнение о том, что животные со слиянием-разделением представляют собой «виды с открытыми группами», без социальных границ. Поэтому понятно, почему считалось, что у человеческих локальных групп, у которых также отмечались перемещения путем слияния-разделения, таких границ тоже нет.
	
Общинам была свойственна территориальность: они очень настороженно и зачастую враждебно относились к чужакам, вторгнувшимся на этот участок. Хотя представители локальных групп и вели кочевой образ жизни, но в целом их перемещения могли быть столь же ограниченными, как и тех людей, что стали зависеть от земледелия. Но были и исключения. Территориальность исчезала, когда она не могла ничего дать. На американском Западе племена Большого бассейна странствовали относительно безнаказанно там, где кедровых орехов было так много, что защищать запасы не имело смысла. Но, как правило, каждое общество вступало во владение участком площадью от нескольких сотен до нескольких тысяч квадратных километров, границы которого были неявно определены еще с незапамятных времен.
Любовь к дому появилась не тогда, когда люди переместились в материальные сооружения, а с появлением их связи с землей. Австралийский антрополог Уильям Станнер выдвинул эту идею:
	В английском языке нет ни одного слова, которое в достаточной мере дало бы почувствовать связи между группой аборигенов и их родиной. Наше слово «дом», каким бы оно ни было теплым и внушительным, не соответствует слову в языке аборигенов, которое может означать «лагерь», «очаг», «страна», «вечный дом», «место-тотем», «источник жизни», «духовный центр» и многое другое одновременно[264].

	Между локальными группами, как правило, существовали более доброжелательные отношения, чем между включающими их обществами, чьи притязания строго отстаивали при необходимости. 
Физические проявления генетически детерминированных признаков, которые очень разнятся среди популяций, стали цениться людьми настолько, что ничего подобного не встречается у других животных.

Хотя мы по-прежнему тонко «настроены» на очень небольшие отличия между людьми и зачастую преувеличиваем их значение, сейчас наш мир вращается вокруг выходящих за пределы нормы стимулов, воздействующих на наши чувства с интенсивностью, не испытываемой в прошлом. Многие наши социальные маркеры, от Биг-Бена до Таймс-сквер, «раздуты» для достижения максимального эффекта. Для охотников-собирателей знаки, которыми наполнено повседневное существование, были едва уловимыми. Их органы чувств фиксировали каждый оттенок и тонкое изменение в природе и людях. Различия между их соседями, которые нам показались бы незначительными, вероятно, были видны им так же отчетливо, как след прошедшей антилопы в виде немного примятой травы.
	
В зависимости от своего «кластера локальных групп» – общества, – бушмены !ксŏ говорят на разных диалектах и изготавливают отличающиеся по форме стрелы. По данным Висснер, люди из одного кластера локальных групп !ксŏ опознавали стрелы другого кластера, как изготовленные !ксŏ, «которые не являются нашим народом». 

 Бушмены также перестали делать керамические горшки с тех пор, как много столетий назад начали торговать со своими соседями банту. Археолог Гарт Сэмпсон собирал глиняные черепки на тысячах древних стоянок бушменов в Южной Африке. В некоторых районах он нашел уникальные элементы орнамента на керамике и пришел к выводу, что каждый район использовался отдельной группой бушменов, все они в настоящее время вымерли. 
Для охотника-собирателя самыми странными существами, с которыми он или она могли встретиться, были соседи, которые на самом деле были довольно похожи и владели очень похожими вещами. Однако их отличия, по-видимому, вызывали гораздо более сильную примитивную реакцию тревоги или страха по сравнению с тем, что чувствуете вы или я, встречаясь с большинством иностранцев в наше время. К тому же, учитывая низкую плотность населения у большинства охотников-собирателей древности, люди, вероятно, встречались с ничтожно малым числом чужаков, несравнимым с тем количеством, которое знакомо большинству из нас сегодня.
	
чем была кочевая жизнь с точки зрения социальных отношений, мы бы могли себе представить, а вот с точки зрения экономики и политики – не очень. Все эти составляющие, от удовольствия находиться в компании друг друга до вопросов, связанных с трудовым процессом и групповым принятием решений, были тонко отлажены, чтобы в комплексе обеспечивать этим народам успешное существование в суровых условиях окружающей среды.
Вынужденная действовать независимо, локальная группа должна была также выполнять функцию местного производственного центра. Представьте не сталелитейные заводы, а минимально организованную единицу производства – ни на что подобное не может претендовать ни один городской квартал. Производство не было сложным, и люди не нуждались в комплексной или постоянной инфраструктуре. Как и в случае животных в маленьком сообществе, особенно в простейшей колонии муравьев, люди собирали простые жилища и все остальное, что им было нужно, из материалов, найденных на месте. Забудьте об аптеках. В Северной территории Австралии однажды я наблюдал, как абориген лечит застой крови так же, как его предки охотники-собиратели. Мужчина извлек из дерева похожее на палатку гнездо муравьев-портных, раздавил массу злющих муравьев в кашицу и, держа эту кашицу у носа, несколько раз резко вдохнул. Когда я сам попробовал сделать то же самое, то почувствовал сильный запах эвкалиптового масла, входящего в состав мази от простуды Vicks VapoRub.
	Лишь немногие задачи на «предприятии» локальной группы требовали участия нескольких человек. Когда что-то нужно было изготавливать в несколько этапов, например копье или навес, обычно один и тот же человек (возможно, два) выполнял всю процедуру от начала до конца. Командная работа, когда в ней вообще возникала необходимость, редко бывала сложной, хотя для того, чтобы убить жирафа или мамонта, вероятно, требовались скоординированные действия нескольких охотников,
	Основу «предприятия» составляло разделение труда по половому и возрастному признаку. В локальной группе почти без исключений только мужчины охотились на крупную дичь или ловили рыбу. Женщины, часто занятые грудным вскармливанием
	Если сравнивать локальную группу с предприятием, то это была система с резервными элементами: в каждой группе могло быть множество отрядов, занимающихся охотой и собирательством, и многую рутинную работу семьи выполняли самостоятельно. Поскольку для того, чтобы обеспечить себя пропитанием, охотники-собиратели должны быть мобильными, то они не могли накапливать имущество, и у них не было собственности в том смысле, как мы это понимаем. Люди могли иметь лишь то, что они были способны унести: по некоторым данным, примерно 11,3 кг запасов – вес ручной клади, разрешенный авиакомпаниями для провоза в салоне самолета. (Было несколько исключений: инуиты могли перевозить больший груз на санях с собачьей упряжкой; индейцы Великих Равнин – на волокушах, представлявших собой приспособление из двух перекрещенных шестов с закрепленной между ними сетью или платформой; а другие группы загружали каноэ или долбленые лодки.) После себя охотники-собиратели оставляли (чтобы потом к ним же вернуться) кострища, тяжелые камни для перемалывания зерна и куски камней, использовавшихся для изготовления орудий.
Когда рабочей силы немного, зависимость от специалистов может привести к катастрофе. Это особенно актуально, если один член группы умрет, а обученного человека, способного его заменить, нет. Вышеперечисленное, а также почти полное отсутствие собственности означало, что все касающееся кочевого образа жизни каждый член общины должен был держать в голове, даже несмотря на то, что другие члены общины, особенно старики, могли подсказать, как правильно действовать.
	Сейчас это трудно себе представить, поскольку ни один человек не может сделать с нуля карандаш, не говоря уж об iPhone или машине. Разделение по видам работ существовало только исходя из того, чем, как предполагалось, должны заниматься люди определенного возраста и пола. Единственным специализированным направлением деятельности в локальной группе было знахарство. И даже в этом случае ожидалось, что у аборигенов знахари, подготовка которых могла занимать годы, сами будут выполнять все рутинные задачи[293]

	Локальная группа превращалась в экономическую единицу благодаря обмену товарами и информацией между людьми. Если кто-то не мог сделать определенный предмет, когда в нем возникала необходимость, то предполагалось, что его можно одолжить, и этот предмет дадут взаймы, понимая, что когда-нибудь давший взаймы сможет что-нибудь попросить у одолжившего или кого-нибудь из его семьи.

 Наиболее важным для выживания «предприятия» был обмен продовольствием. Батек, группа, которую я посетил на полуострове Малакка (Малайзия), рассматривали дележ продовольствия не в качестве акта великодушия, а как отражение того факта, что вся пища принадлежит лесу, а не тому человеку, который ее нашел. Человек, убивший добычу, делился мясом с локальной группой. У аче и некоторых пигмеев охотник получал лишь небольшую часть от того, что он поймал. Такая щедрость резко контрастирует со скупостью шимпанзе и лишь чуть более совершенным отношением бонобо, которые тоже делятся пищей лишь с немногими, но для людей это имело смысл. Охотники могут убить намного больше добычи, чем способна сразу съесть целая локальная группа, а мясо животных нужно употреблять в пищу незамедлительно. Внося свой вклад в соответствии с давно сложившейся практикой, охотник, раздавший мясо сегодня, мог быть уверен, что кто-то другой накормит его семью завтра, – своеобразный пакет мер социального обеспечения.
.
Современные руководства по эксплуатации, ставящие в тупик, свидетельствуют о том, что передача инструкций является непростой задачей, даже когда детали постоянно записываются, а у охотников-собирателей конечно же не было письменности. Изобретатель бумеранга – искусный резчик по дереву, которым, вероятно, был этот абориген, – также должен был найти способ, с помощью которого средний человек смог бы создать бумеранг без особых хлопот, или изобретение исчезло бы уже в следующем поколении.

не имея специалистов и профессий, общины предоставляли возможности для ловких изготовителей орудий, великолепных рассказчиков, умелых посредников при урегулировании социальных конфликтов и думающих людей, принимающих взвешенные решения. Одаренные люди, которые не злорадствовали и не обращали внимания на насмешки, избежали судьбы героев романа Олдоса Хаксли «О дивный новый мир», чьи творческие способности уничтожали. Наоборот, такие люди могли использовать свои таланты для улучшения качества своей жизни допустимыми способами, например привлечь желаемого брачного партнера.
	
 Например, человек мог придавать стрелам особую форму только для того, чтобы доказать, что добычу убил он, и таким хитрым способом похвастаться своим умением. Такие возможности для проявления индивидуальности, вероятно, должны были стать источником новшеств, особенно потому, что среди нескольких локальных групп были сотни людей, обладавших талантами. Даже если каждая семья была обязана сделать топор самостоятельно, они могли попытаться копировать методы, используемые тем человеком, кто лучше всего делал топоры.
отсутствие группирования внутри общины – это еще одна причина полагать, что общество, вероятно, было чрезвычайно важно для его представителей. В настоящее время мы тратим массу усилий, посвящая себя принадлежности к группам, которые меняются в зависимости от того, посещаем ли мы церковь, или тренируемся со своей командой по боулингу; этот меняющийся аспект идентичности называется групповой идентичностью. В общине все эти усилия, вероятно, были связаны только с единственной принадлежностью к группе (помимо нуклеарной семьи), которую имели большинство кочевников, – их обществом. Другим свидетельством, указывающим на то, что жизнь в обществе полностью выражала их мировоззрение, является тот факт, что локальные группы не отделяли верования (обычно напрямую связанные с природой) от других аспектов жизни. Более того, ритуалы, развлечения и обучение – все вопросы, за исключением дел семейных, – были неотъемлемой частью их взаимоотношений с обществом в целом.
	
Когда канадский антрополог Ричард Ли спросил у бушмена, есть ли у его народа вожди, мужчина хитро ответил: «Конечно, у нас есть вожди! На самом деле мы все вожди. Каждый из нас – сам себе вождь!»
	Главной была скромность. Социально успешный член локальной группы был дипломатом и мастером ведения переговоров, который деликатно, без нажима вел спор и уступал людям с лучшим пониманием обсуждаемой ситуации. Неудивительно, что охотникам-собирателям нравились игры, в которых было меньше соперничества, чем в современных. За некоторыми исключениями, такими как, например, перетягивание каната или развлечение мальчишек-бушменов, бросающих палочки в кочку, чтобы посмотреть, чья палка отскочит дальше всех, победа не была целью.
Демонстрация талантов была делом щекотливым. Из-за того что жизнь была тесно связана с лагерем, общины редко терпимо относились к хвастуну. Существует огромное число рассказов о том, как охотники-собиратели поддразнивали успешного или талантливого человека, в том числе встречались и такие утверждения: «Когда я убиваю какую-нибудь добычу, обычно наши собратья, особенно мои бушмены, восклицают: “Какая маленькая!” Раненую добычу, которой удалось убежать, объявляют удивительно большой».
	Не говоря о насмешках, каждый, вероятно, знал, кто лучший охотник или собиратель, независимо от того, насколько скромно, по мнению других, он должен был бы себя вести. Признание компетентности – в крови у нашего вида: даже трехлетние дети осознают, что люди обладают разными умениями и знаниями, а к возрасту четырех-пяти лет дети уже стремятся найти подходящего человека для решения проблемы. Вероятно, такая склонность появилась в нашем далеком эволюционном прошлом.

	Человек, конечно, мог по необходимости взять на себя ведущую роль в ограниченном смысле, как делаем мы все время от времени. Такой лидер мог появиться, когда требовались решительные действия, но не было возможности для обсуждения проблемы.
	Локальные группы подавляли любые настойчивые проявления претензий или попыток руководить другими, используя иерархию обратного доминирования. Большинство вступало в сговор, чтобы остановить эгоцентриста, властолюбца, хвастуна. Похожая тактика в зачаточной форме наблюдается, когда шимпанзе или пятнистые гиены все вместе нападают на нарушающую правила особь. Однако в локальной группе эти действия были достаточно эффективными, чтобы разрушить любую строгую иерархию приматов, унаследованную нашими предками. Инверсии доминирования не были непогрешимыми. Все мы знаем из собственного горького опыта, что преуспевающие тираны могут вступить в сговор, например когда хулиганы, действуя заодно, наносят серьезный ущерб на школьном дворе. Но подобная борьба за власть, вероятно, имела ограниченный успех. Антропологи любят говорить, что охотники-собиратели могли «проголосовать ногами». Когда страданий было слишком много, они уходили в другую локальную группу. В силу того что задиры никоим образом не могли получить политический контроль над всеми локальными группами, их можно было безопасно избегать.
	Поскольку никто не мог доминировать и группа сопротивлялась попыткам помыкать ею, то это создавало равенство в локальных группах.

	Отсутствие различий в том, что касается обладания властью или влиянием, больше всего напоминает общественных насекомых. Легко предположить, что за всю их результативную суету кто-то отвечает, но нет.
каждый рабочий действует самостоятельно в толпе или выполняет задачи вместе с теми, кто оказался поблизости, и ест, спит и работает как захочет.
	Свойственна ли эгалитарность общественным насекомым? Рабочие муравьи у видов, для которых характерна наибольшая сосредоточенность на колонии, не дерутся даже в тех случаях, когда еды опасно не хватает.
В этом локальные группы больше всего напоминают мне львов, эгалитарный вид, в котором отсутствует иерархия доминирования, но при этом между животными часто происходят стычки, вплоть до убийства. Равенство означает равенство возможностей, а не результатов. У людей оно никогда не появляется спонтанно. По словам специалиста по социальной антропологии Дональда Тузина, «по крайней мере, для американцев слово “эгалитаризм” имеет благородное джефферсоновское значение и вызывает в памяти образы суровых, порядочных, одетых в выделанную оленью кожу пионеров, которые вместе трудятся в гармонии, на благо всех и каждого. Истина же совершенно противоположна: эгалитаризм – это довольно жестокая доктрина, поскольку подразумевает неусыпную бдительность
интриги среди членов общества, так как они стараются остаться равными друг другу». 
Неудивительно, что распространение сплетен считается первобытным навыком человека.
бушмены в основном прислушивались к мнению каждого, и это обеспечивало им, наряду с прочим, равенство полов, превосходящее то, которое наблюдается в большинстве современных обществ. Если возникала проблема, каждая заинтересованная сторона высказывалась до тех пор, пока не приходили к решению, с которым были согласны все, и это, вероятно, было основным источником развлечений до появления телевизоров. Это действительно было подлинным «правлением на основе обсуждения», как однажды охарактеризовал демократию британский премьер-министр Клемент Эттли.
	Преодоление разногласий было первоочередной задачей. Несмотря на то что у членов локальной группы было мало формальных средств для регулирования поведения, они имели общие убеждения относительно того, как людям позволено себя вести. Сегодня мы называем это правами. В каком-то смысле соблюдение таких правил было показателем гражданства: обязанность вести себя надлежащим образом и участвовать в делах, которые важны для группы. «Наши законы – это истинные законы», – сказал представитель вальбири, и под этим он подразумевал их этический кодекс.
Кто вам сказал, что демократия – это изобретение человека?
	Муравьи-кочевники являются примером организации без надзора. 
 Нет никакого муравья-вождя, который управляет толпой. Полчища муравьев полагаются на коллективный разум, и каждая особь в лучшем случае вносит вклад в виде фрагмента информации: возможно, сигнализирует о местоположении добычи или врага с помощью феромонов. Но общая структура, которая появляется на уровне множества, имеет стратегическое значение, и миллионы муравьев в итоге действуют продуктивно, но при этом никто их не возглавляет.
	Социальная координация у муравьев-кочевников превосходит по своим масштабам все наблюдаемое в локальных человеческих группах.
наши общества стали все больше зависеть от центров власти при выполнении крупномасштабных работ, и из-за этого мы более уязвимы. Лидер может стать ахиллесовой пятой общества. Поскольку люди часто стремятся к лидерству ради личной выгоды и действительно могут стать популярными, несмотря на заносчивость и полное отсутствие заботы о других,
общество может прийти в такое же смятение, когда смерть лидера, который всегда действовал из лучших побуждений, оставляет пустоту. Таким образом, для общества, стремящегося одержать победу над другим, цареубийство – это дешевая альтернатива войны. Поскольку у муравьев нет командующего, который мог бы их увести, вы можете топтать муравьев до второго пришествия, и они все равно продолжат посягать на вашу кладовую.
	Информация, наряду со способностью ею пользоваться, распространяется среди марширующих муравьев, – и среди охотников-собирателей, рассеянных по локальным группам. Социальные медиа в некоторой степени осуществили возврат к такому групповому принятию решений, дав возможность людям с одинаковыми убеждениями осуществлять масштабные коллективные акции без надзора и почти бесплатно. 

для людей социальное обучение было жизненно необходимым и сложным: дети усваивали уроки, преподанные не только мамой и папой, но и другими взрослыми, впитывая ритм жизни своего общества.
хотя люди во всех локальных группах менее сложным образом и менее постоянно зависели друг от друга по сравнению с нами в современных государствах, их включение в общество имело огромное значение для выживания, поскольку общество обеспечивало помощь в распределении товаров и информации, а также совместные действия, когда возникали проблемы и препятствия.
	Охотники-собиратели в своих общинах сводили к минимуму мелкие ссоры и оставались эгалитарными путем распределения по эффективным, как предприятия, локальным группам.
Слияние-разделение у нашего вида может быть перестроено таким образом, что оно позволяет людям расселяться для того, чтобы обеспечивать себе пропитание и защиту, используя множество альтернативных вариантов, от простых деревень до городских толп. Образ жизни охотников-собирателей зависел от обстоятельств не меньше, чем жизнь земледельцев впоследствии. Если позволяли ресурсы, общество могло осесть на одном месте, даже если его члены продолжали заниматься собирательством. Их неприятие власти лидеров могло быть отставлено в сторону, а проявления таланта в выполнении определенной задачи могли стать оправданным поводом для гордости и даже необходимостью. И преимущества, и ограничения, связанные с принадлежностью к обществу, могли усиливаться,
	

локальные группы разрабатывали методы, которые обеспечивали объемы продовольствия, добытого в дикой природе, сравнимые с урожаями, собираемыми земледельцами. Даже без посева семян и приручения животных определенные методы добывания пищи в окружающей среде делали более легким период пребывания на одном месте. В 1835 г. главный топограф Австралии Томас Митчелл писал о видах «простирающихся на мили», очищенных огнем равнин вдоль реки Дарлинг, которые имели «приятное сходство со скошенным лугом». Народ вирадьюри косил просо с помощью каменных ножей и складывал в кучу для высыхания, что явно требовало времени. Вопреки нынешним утверждениям о том, из чего состояла палеодиета, зерно перемалывали и выпекали хлеб.
	В некоторых случаях охотники-собиратели воздействовали на дикую природу, чтобы повысить ее продуктивность. В Южной Америке аче основывали плантации из личинок (guchu) жуков. Личинки увеличиваются в размерах до 10 см в умирающих пальмах рода бутия, поэтому аче рубили и разделяли деревья на фрагменты, чтобы жуки могли их найти и отложить яйца. Перемещения локальных групп должны были быть скоординированными так, чтобы каждый вернулся вовремя и собрал «урожай» из толстых личинок.

В австралийском штате Виктория, между горой Эклс и морем, на лавовой равнине, образовавшейся после извержения вулкана около 30 000 лет назад, расположены найденные археологами остатки сотен жилищ. Эти строения собраны в группы примерно по 10 жилищ, а некоторые из них настолько крупные, что разделены на отдельные помещения. Тысячи людей селились в этой местности в таких маленьких деревнях. Это были члены оседлых племен, которые соперничали, воевали и формировали долговечные союзы.

Район вокруг деревень был превращен в обширный управляемый ландшафт с ручьями и реками, перегороженными разнообразными плотинами и с отведениями в другое русло, которые образовывали похожую на лабиринт, но при этом объединенную дренажную сеть. Водные пути протяженностью несколько километров – древние, возраст многих из них составляет 8000 лет, а система достигла своего полного расцвета 600–800 лет назад. Каналы использовались для ловли добычи – одного из видов угрей, – и ловушки достигали сотни метров в длину, а в некоторых местах представляли собой каменные стены высотой до 1 м. Люди также создали искусственные запруды, в которых молодые угри благоденствовали до тех пор, пока не вырастали достаточно, чтобы их можно было есть. Обитатели деревень ловили рыбу в таком количестве, что избытки можно было заготавливать и хранить для межсезонья.

Вся эта сложная инфраструктура была изобретением охотников-собирателей. И все же дома, по-видимому, были постоянными, а в некоторых, возможно, жили весь год. 

Лишь в немногих природных условиях из года в год имеется возможность накапливать массы продовольствия, добытого в дикой природе. Даже при наличии ресурсов очень рискованно закрепляться на одном месте, поскольку возможность отправиться еще куда-нибудь, если дела пойдут плохо, может исчезнуть, когда соседи тоже решат осесть.

 .
	Когда европейцы прибыли в Северную Америку, Тихоокеанский Северо-Запад был плотно населен охотниками-собирателями.
	Некоторые места на Тихоокеанском Северо-Западе веками населяли от пары сотен до почти 2000 человек. Наиболее развитые поселения были действительно впечатляющими. Длинные дома и другие жилища индейцев могли быть огромных размеров: самое крупное из документально зафиксированных достигало 200 м в длину и 15 м в ширину.

наибольшее значение имела надежность местных урожаев, а не тот факт, были ли одомашнены источники продовольствия. Переход от кочевничества к оседлости и от охоты и собирательства к земледелию был постепенным. Охотники-собиратели Плодородного полумесяца оставались в деревнях веками еще до того, как постепенно одомашнили овец и ввели в культуру пшеницу, которых употребляли в пищу.
Самый ранний из известных долговечных образцов архитектуры, и к тому же монументальной, – это Гёбекли-Тепе, расположенный на хребте в Анатолии, юго-восточном регионе Турции. Строительство началось там по меньшей мере 11 000 лет назад, еще до того, как были введены в культуру растения или одомашнены животные. Гёбекли-Тепе, провозглашенный одним археологом «храмом на холме», – это одно из старейших известных религиозных мест. На склоне в виде кругов располагаются Т-образные монолиты из известняка высотой три метра и массой до семи тонн, покрытые рельефами, на которых изображены стилизованные животные: пауки, львы, птицы, змеи и другие, преимущественно опасные виды. Все эти невероятные изображения нанесены простыми кремневыми орудиями. Вероятно, антилопы, часто встречающиеся в этом районе, привлекали в этот уголок охотников-собирателей с середины лета до осени. В ходе археологических раскопок были найдены доказательства того, что Гёбекли-Тепе служил центром для проведения пиров, характерной особенностью которых были первый известный хлеб и пиво, изготовленные из урожая зерна диких злаков. Для того чтобы создать такое огромное сооружение, строители должны были жить недалеко часть года или весь год.
другие исследователи, работающие в нескольких сотнях километрах к югу, в ходе раскопок обнаружили крепкие дома и сложные головные уборы охотников-собирателей, датируемые периодом 14 500 лет назад, еще до появления Гёбекли-Тепе. Поселения натуфийской культуры доказывают, что жизнь в деревнях и связанное с ней неравенство в статусе появилось задолго до того, как люди достигли успехов в одомашнивании животных и растений.

Я не хочу сказать, что земледельцы всегда стремились увеличить масштабы своего производства. Северную Америку частично населяли земледельцы, выращивавшие кукурузу, но даже спустя века эти племена едва ли были более сложными, чем племена охотников-собирателей Тихоокеанского Северо-Запада.
немногие охотники-собиратели считали выращивание продовольствия шагом вперед. «Вы прикладываете столько сил, обрабатывая и сея семена, но нам не нужно этого делать. Все это уже есть для нас, – как сообщалось, сказала женщина из аборигенов белому поселенцу. – Нам просто надо пойти и собрать еду, когда она созреет». Путешественник, посетивший Андаманские острова в середине XX в., писал, что местные жители так же отреагировали на перспективу выращивания кокосов, спросив, зачем кому-то «ухаживать за деревом десять лет, чтобы получить его орехи, когда на острове и в морях вокруг полно еды, которую можно взять?».

 отказ от охоты и собирательства не был шагом к повышению качества жизни. С внедрением земледелия люди стали меньше, физически слабее и более подвержены болезням, так как они напряженно трудились, чтобы выращивать культурные растения и собирать урожай, – эти условия изменятся лишь с изобретением плуга и появлением запряженных волов.
как только растущее общество начинало заниматься земледелием, исчезала возможность вернуться к охоте и собирательству на постоянной основе. 

Все охотники-собиратели недавнего прошлого были похожи на нас: полностью сформированные люди, демонстрировавшие широкий диапазон социальных возможностей, от которых мы в основном отказались, но которые и на сегодняшний день остаются вполне реальными. Именно поэтому и бродячие, и оседлые охотники-собиратели важны для понимания современных людей.

Многие аспекты их существования кажутся прямо противоположными современной жизни. Многие из нас охотно следуют за лидером, которого мы уважаем, а некоторые из нас сами стремятся стать лидерами. Бродячие охотники-собиратели относились и к тому, и к другому с презрением. Мы поддерживаем социальную иерархию, не просто поощряя различия в статусе, но и стремясь к власти и престижу, восхищаемся людьми такого сорта, обладающими влиянием, и тратим огромное количество времени на то, чтобы следить за частной жизнью звезд и президентов.

Постоянные усилия, затрачиваемые людьми в локальных группах, чтобы оставаться на равных, заставляют предположить, что эгалитарность не была первоначальным состоянием человечества, а вариантом, усовершенствованным недавно. Кроме того, даже приветливым бонобо эгалитарность свойственна лишь до некоторой степени: хотя бонобо, возможно, не выносят забияк, не говоря уже о лидерах, они способны соперничать и часто в лучшем случае терпят многих других в своем сообществе. 

Писатель Салман Рушди сказал: «Свободное общество – это общество в движении, а всякое движение сопровождается трением».

такой тип объединения, в котором странствующие охотники-собиратели просто прекращали перемещаться, был обречен по нескольким причинам. Расположенные поблизости источники пищи истощались, мусор и отходы накапливались (с этой проблемой кочевники справлялись плохо), а кусающиеся насекомые упивались успехом. Хуже всего было то, что при таком количестве людей буквально на головах друг у друга на первый план выступали зависть и обида. Кроме того, какой сбор обходится без новой встречи нескольких заклятых врагов?

	

	
	Сложность оседлой жизни в основном связана с необходимостью справляться с личными разногласиями и логистическими проблемами, из-за которых обычно распадались группы кочевых охотников-собирателей. Тот факт, что это действительно было проблемой для кочевников, подтверждается наблюдениями за отдельными локальными группами охотников-собирателей по всему миру, живущими в таких разных условиях, связанных с обеспечением ресурсами, как тундра и тропические леса: численность групп поддерживалась на уровне нескольких десятков человек. Неудачи в социальных отношениях, а вовсе не неразрешимые проблемы, связанные с охотой и собирательством, могли бы объяснить такую закономерность. Локальные группы некоторых обществ бушменов, например, через каждые два или три поколения становились громоздкими и функционировали с трудом.
	Для того чтобы обойти такое нарушение функционирования, люди в поселениях стали терпимо относиться к тем, кто обладал способностью принимать решения, которые они могли бы исполнять. Есть животные, которые демонстрируют лишь небольшие различия между членами сообщества в том, что касается власти и влияния, и при этом они прекрасно себя чувствуют: муравьи действуют благодаря своего рода коллективному разуму. Люди – не муравьи, для которых маркеров достаточно, чтобы оставаться единым сообществом. Существование социальных конфликтов было характерно для всех людей, включая общины.

Но откуда взялась человеческая склонность к лидерству и к следованию за лидерами? Несомненно, она отражает процесс нашего воспитания, в ходе которого мы подчиняемся родителям, знающим больше нас и ожидающих от нас поведения (на самом деле часто заставляющих нас вести себя таким образом), которое соответствует нашему обществу и социальному статусу, но тем не менее эта характерная особенность связана со всей нашей жизнью. Сегодня мы окружены авторитетными людьми, от учителя и начальника до шерифа, президента и конгресса. Для функционирования современных обществ люди должны знать свое место при разных обстоятельствах и вести себя соответственно, касается ли это лидерства или следования за лидером.

	У многих позвоночных животных доминантная особь может напоминать нам лидера. Доминантность определяет, кто с кем взаимодействует и как.

 И все-таки у этих видов ловкие посредники оказывают ограниченное влияние. Они не могут планировать долгосрочный курс действий всего сообщества

	Лидерство в таком строгом смысле – редкое явление в природе. Тем не менее мы видели, что даже люди не нуждаются в лидерах. 

В локальных группах охотников-собирателей все, от повседневных действий до долгосрочных планов, было предметом обсуждения. Когда же рядом друг с другом проживает больше нескольких десятков людей, такой эгалитарный подход становится непригодным. В первых деревнях исчезла возможность с легкостью уйти в другое место от напористых и бесцеремонных людей или, действуя вместе, сбить с них спесь: в лучшем случае человек мог уйти на другой конец поселения.
	В таких условиях в том, кто станет лидером, играли роль многие факторы. Притягательные личности зарабатывали поддержку, но редко преуспевали в общине или маленьком поселении. В многомиллионных нациях тоже не видно множества Джонов Кеннеди. Но когда ожесточенность велика, может оказаться полезным иметь человека даже со скромными талантами, который возьмет на себя ответственность. В такие времена попытка стать авторитетным лицом приносит плоды, так же как и готовность подчиниться такому человеку. Эти два фактора должны идти рука об руку для того, чтобы добиться лидерства и чтобы люди отложили в сторону разногласия ради поддержки человека, который окажется на высоте.

Частью этой способности было ораторское искусство, которое сначала оттачивалось в общинах, – крайне важный навык для зарождающегося лидерства. Болтливые люди всегда обладали определенной властью (это называется «влияние болтовни»), хотя молодые бушмены в своих эгалитарных локальных группах, как говорят, подавляли стремление следовать за болтунами.

Лидеры всегда были виртуозами в том, что касается политических маневров и охраны собственных интересов. Тем не менее вожди часто представляли себя как образцовых членов общества, демонстрируя некоторое смирение, честность и стойкость, которых ожидали от людей в локальной группе. Эти качества лидеров и сейчас вызывают восхищение, возможно, это наследие времен эгалитарных групп. В самом деле, убеждая людей работать вместе, вожди гарантировали, что эгалитарный образ мышления сохранится нетронутым. Но даже тогда их власть была ограниченной. В бесконечных трениях между лидером и его последователями маленькие поселения поддерживали вождей, которых народ мог в некоторой степени контролировать.

	Тот факт, что общество адаптировалось к деревенской жизни и лидерам, не означал, что это изменение было постоянным. 

 Лидеры приобретали влияние в периоды вторжений вооруженных племен, таких как занимавшееся скотоводством племя орлам, подгруппа народа нама. Когда причины для борьбы исчезали, лидеры утрачивали свое положение, и народ опять возвращался к эгалитарной жизни локальных групп. Можно было бы предположить, что таким был их первоначальный образ жизни, однако нельзя сказать, как давно появилась необходимость в самозащите.

 изменения в социальной организации происходили неоднократно, почти не оставив следа.
Ясно одно: когда опасность была постоянной, социальное устройство кочевых обществ становилось более сложным. У индейцев Великих Равнин избранные мужчины проходили строгое обучение в объединениях воинов – Вест-Пойнте того времени, – чтобы подготовиться к битвам.

Даже индейцы Тихоокеанского Северо-Запада, золотой стандарт оседлых народов, занимавшихся собирательством в дикой природе, не всегда оставались на одном месте. Деревни переносили и расформировывали так, как им было нужно. Некоторые длинные дома были сезонным местом жительства, а семьи перемещались на груженых каноэ к домам, находящимся где-то в другом месте. Имеются также свидетельства существования временных лагерей, означающие, что люди отправлялись на охоту на крупную дичь, вероятно, подобно тому как сегодня спортсмены селятся в палатках]. Скорее всего, лишь немногие охотники-собиратели вели жизнь, представлявшую крайние варианты: были вечными домоседами или постоянно скитались.
	Когда люди стали обосновываться на одном месте достаточно надолго и собственность больше не ограничивалась предметами, которые каждая семья могла переносить с собой, открылись возможности для развития технологий. Последовавшие за этим коренные изменения в устройстве общества влияли на саму структуру повседневной жизни.
	Многие технологии, разработанные поселениями, улучшили производство продовольствия. 

Это было важно, учитывая, что концентрация людей в одном месте часто делала нецелесообразным поиск еды каждым человеком по отдельности. 

	Поэтому интересы и таланты человека, скажем в изготовлении стрел или ткачестве, воспринимали лучше и более непредвзято, чем в локальных группах.
детям свои особые умения и навыки. Растущая потребность в мастерстве означала, что механизмы каждого аспекта функционирования общества больше не были доступны пониманию каждого, а это также значило, что сумма знаний в обществе росла. 

Точно так же, как закрепление на одном месте гарантировало, что социальная сложность больше не ограничена рамками, связанными с размером физического багажа, который члены общества могли унести, оседлость означала, что социальная сложность освободилась от рамок культурного багажа, который все должны были нести в своей голове.

	Это побочный продукт процесса, который называют «самодоместикацией»: в ходе эволюции такие человекообразные приматы, как люди и бонобо, становились терпимыми по отношению к другим представителям собственного вида, иначе они не способны действовать результативно. Самодоместикация связана с ослаблением побуждения к насилию. 

	За исключением человека, млекопитающие редко выполняют специализированную работу, кроме ухода за детенышами и определенных временных задач, таких как несение караульной службы.
Среди позвоночных наиболее близко к такому разделению труда подошли голые землекопы, у которых относительно крупные сообщества поддерживаются за счет подразделения на цариц, царей, рабочих и солдат, подобно тому, что наблюдается у муравьев.
	У оседлых охотников-собирателей группы специалистов часто разрастались со временем: появлялись тайные общества, которые предлагали древние ритуалы и скрытые истины, общества шаманов и другие. 

Любопытно, что подобное крайне редко встречается в сообществах других животных, за исключением социальных сетей у млекопитающих (от дельфинов и гиен до некоторых приматов), которые состоят из самок и служат исключительно для воспитания и защиты детенышей. 

	Объединение в группы в человеческих поселениях, вероятно, уменьшало внутреннее соперничество, и социальное стимулирование осуществлялось поэтапно, каждый этап был управляемым и доставлял удовольствие. Представление об оптимальной отличительности, существующее в психологии, помогает это объяснить. Люди обладают выраженным чувством собственного достоинства, когда достигают баланса между чувствами принадлежности к группе и собственной уникальности.
меркантильность становилась чрезвычайной. Люди не только владели, но и наследовали собственность, часть которой была недоступна для других. Индейцы Тихоокеанского Северо-Запада могли наследовать все, что угодно, даже право петь песню или рассказывать историю.

Большую часть времени вожди укрепляли свое положение, пользуясь преимуществами высокой производительности сообщества, чтобы накапливать часть излишков для себя. Круг неравенства сохранялся после передачи вождем своего статуса и богатства детям или кому-то другому по его выбору (вождями в основном были мужчины). У кочевых локальных групп вызвали бы замешательство как поведение, так и объекты, которые не имели ничего общего с трудом вождя, за исключением управления выплаченными ему долгами. Вожди индейцев Тихоокеанского Северо-Запада демонстрировали свое экономическое влияние на церемониальном празднестве, которое называется «по́тлач». Это были продуманные инвестиции для достижения политической выгоды. На таких празднествах вожди поражали великолепием, отдавая или даже уничтожая хорошую еду и материальные ценности, которые накапливали годами, и таким образом становились людьми «богатыми тем, что они раздают, а не тем, что накопили».

	В поселениях люди начали ставить перед собой другие цели: вместо стремления получить как можно больше свободного времени, они сосредоточились на приобретении власти и уважения. 

	На Тихоокеанском Северо-Западе у знати, не обладавшей властью навязывать свою волю обычным жителям поселений, имелся запасной вариант для того, чтобы работа выполнялась: рабство. Рабами становились пленники (или их потомки), которые были частью трофеев, добытых в результате нападений из засады на другие племена.

	Меня поражает, с какой готовностью люди, жившие как равные в локальных группах, адаптировались к неравенству. Люди приспособились к рабам, знать боролась за положение во власти, а властных вождей низвергали, но тем не менее не существует записей о бунтах среди основного населения этих обществ. Вероятно, так было потому, что даже в условиях, когда элита получала непропорциональный контроль над ресурсами, каждый был защищен и сыт. 

как только жизнь начинает зависеть от различий в статусе, проявляется особенность человеческой психологии, заключающаяся в том, что малоимущие считают тех, кто находится на вершине, заслуживающими своего положения. Эта склонность, вероятно, возникла в результате эволюции и берет начало в иерархии власти, подобной той, что существует у шимпанзе, поэтому наша приспособляемость к различиям в достигнутом положении – одно из древних средств в ментальном инструментарии нашего вида.

Конфликты из-за власти и ресурсов – это часть человеческого наследия, которая всегда была ярко выраженной. Если люди с очень давних пор с готовностью усваивали привычки, связанные со специализацией и статусом, то почему столь многие охотники-собиратели в недавнем прошлом жили в эгалитарных локальных группах, а не в поселениях?

 

линейное мышление искажает факты. За прошедшие 7 миллионов лет во многих местах в одно и то же время процветало множество человекоподобных видов, формируя ветвистое генеалогическое древо. Все эти ветви, за исключением одной, оказались тупиковыми, и человек разумный остался единственным выжившим.
Homo sapiens родом из Африки. Для всего остального мира человек разумный – это инвазивный вид, такой же, каким являются аргентинские муравьи для Калифорнии и Европы.
	Как жили первые Homo sapiens и как они идентифицировали себя и других (что еще труднее расшифровать по имеющимся данным) – почти неразрешимая загадка. Еще больше мешает обзору тот факт, что в течение большого отрезка времени с момента появления нашего вида на планете, ... Homo sapiens испытывал большие трудности. Суровый аридный климат в течение многих столетий подавлял рост численности вида. Результаты ДНК-анализа показывают, что в какой-то момент осталось всего несколько сотен человек – меньше, чем число представителей многих видов, сегодня находящихся под угрозой исчезновения. Унизительно думать, как близки мы были к краху.

     Различия между этими периодами доисторической эпохи настолько сильны, что многие антропологи утверждают, что очевидные культурные изменения, начавшиеся в период между 50 000 и 40 000 лет назад, должны были основываться на существенном и довольно неожиданном эволюционном преобразовании. Это утверждение неправдоподобно. Неразумно считать, что «современные» – с точки зрения когнитивных способностей – люди вдруг возникли в этом 10 000-летнем интервале, через много лет после появления нашего вида. Подобное представление равносильно мнению, будто мыслительные способности человека XVIII столетия были значительно ниже наших, раз жизнь людей эпохи начала промышленной революции была убогой и наивной по сравнению с современной.
С появлением Homo sapiens Африка, вероятно, была переполнена знаками обществ, встречающимися ничуть не реже, чем флаги, которые сегодня развеваются на всех континентах, будь то установленные для предупреждения, празднования или выражения уважения к земле. Основанием для моей уверенности служит та легкость, с которой в результате эволюции люди стали зависеть от маркеров, о чем свидетельствуют исследования других приматов.

символические культуры и большая численность населения не являются обязательными для существования анонимных обществ. 

	Простые маркеры первых человеческих обществ вовсе не должны были включать некие абстрактные понятия, такие как патриотизм или связь людей с прошлым. Эти характеристики, вероятно, были добавлены позже. Как только мы перестаем предполагать, что маркеры должны быть наполнены глубоким смыслом, становится проще представить начало анонимных человеческих обществ.
	В основе развития такого маркера, вероятно, находится стремление соответствовать поведению других членов собственной группы. Наши ранние предки, как и многие виды животных, по-видимому, отличались способностью к социальному обучению. Эта способность может порождать культуру, то есть социально передаваемую информацию в целом, включая традиции. Подобные традиции, например, свойственны кланам сурикатов, которые спят дольше, чем их соседи, или дельфинам и китам, которые передают своим потомкам тактику ловли рыбы. Люди учат присягу на верность флагу в некоторых частях света или отлично обращаются с палочками для еды.
	

Современные национальные флаги и монументы действуют так же эффективно, как вокализации других высших приматов
Язык до появления письменности – это еще одна характерная особенность, не оставляющая следов в археологической летописи. Никто не может быть уверен, когда наш вид начал говорить, но возможно, сначала должен был появиться пароль, чтобы обеспечить глубокий уровень доверия, необходимый еще до перехода к продуктивному разговору. Овладение звуком в детстве, вероятно, стало обязательным и еще более важным, чем до этого было копирование такого поведения, как методы раскалывания орехов. 

Судя по их пищеварительной системе, зубам и орудиям, наши прародители ели больше мяса, чем шимпанзе и бонобо, а для охоты на крупную дичь и собирания падали в саванне, вероятно, необходимо было странствовать по большой территории. 

Максимальная численность сообществ шимпанзе составляет пару сотен особей, сообществ бонобо – чуть меньше. Имеются свидетельства, наводящие на мысль, что сообщества наших предков очень рано преодолели этот барьер. На основании оценки объема мозга два антрополога пришли к выводу, что сети социальных взаимодействий представителей Homo erectus и первых Homo sapiens уже были больше, чем социальные сети шимпанзе. Это указывает на то, что сообщества первых людей включали уже значительно больше 200 человек. По результатам другого исследования, основанного на археологических свидетельствах, предполагается, что численность сообществ уже насчитывала несколько сотен индивидов к тому моменту, когда 2,8 миллиона лет назад появился род Homo, – когда человеческий рацион впервые стал включать больше мяса. Оба результата предполагают, что маркеры – это древняя часть нашего наследия, которая начала действовать задолго до появления первых сложных артефактов, попавших в палеонтологическую летопись, таких как рисунки в пещерах.

	Проблема обладания единственным маркером заключается в том, что таким образом общества остаются уязвимыми к обману или ошибкам, которые могут дать возможность чужакам проникнуть в общество или, возможно, даже разрушить состав общества вообще. 

 И все же я не могу представить, что человеческое общество когда-нибудь захватывало бы власть над конкурентом с помощью тайного копирования его идентичности. Подобный шаг был невозможен, потому что все более и более разнообразные и неповторимые маркеры, например сложные ритуалы, затмевали наши первоначальные пароли. Раскрыть состав эликсира, определяющего запах муравьев, намного проще, чем подделать комплекс маркеров, которые люди фиксируют друг у друга.
поскольку ни один маркер не требует затрат, с течением времени в ходе эволюции определенные маркеры и тем более весь комплекс маркеров общества становилось все труднее скопировать. В конце концов, даже не выкрикивая слово «друг», люди могли сделать свою идентичность быстро определяемой и бесспорной. Если один человек пропустит признаки, выдающие, что незнакомец не принадлежит к обществу, кто-нибудь другой выявит ошибку. 

	Маркеры на теле являются универсальными для людей и, вероятно, были первыми маркерами, которые появились после паролей, за исключением, возможно, простых жестов. Люди в процессе эволюции стали живыми досками объявлений о своей идентичности. Наша кожа, почти лишенная волосяного покрова, и волосы на голове (анатомические черты, отличающие нас от других приматов) представляли собой первые холсты, служившие для самовыражения и узнавания других с первого взгляда (и как личностей, и как членов общества).
	

	В любую эпоху на протяжении жизни человечества волосы людей, если их не просто скрывали от глаз, должны были быть уложены в прическу. В Древнем Китае неуложенные волосы, по словам одного историка, «неизменно указывали на людей вне человеческого сообщества: варваров, безумцев, призраков и бессмертных». 

Дарвин полагал, что нагие тела появились в процессе эволюции ради того, чтобы сделать самок более сексуально привлекательными. Вероятно, самец шимпанзе эту идею опроверг бы. Что люди действительно получили в результате отсутствия волос на теле, так это поверхность, на которой они могут гравировать, рисовать, делать проколы и татуировки и обматывать тканью, чтобы обозначить, кто они такие.

человеческая кожа лишена волос вот уже почти 1,2 миллиона лет, что возвращает нас к начальному периоду существования Homo erectus.
	

В житейском представлении пещерный человек «из комиксов» (как правило, мужчина) нисколько не беспокоился о своем внешнем виде. Мы, расценивая себя выше природы, представляем это существо грубым, нечесаным и немытым. Этот устойчивый стереотип, который может быть расширен и применяется по отношению к современным людям другой культуры, является отражением не столько реальности, сколько убеждений. Социальные приматы занимаются грумингом часами: неряшливый вид является признаком плохого здоровья.

До появления маленьких зеркал мы, должно быть, всецело зависели от других в том, что касается помощи с нашим внешним видом

Пещерный человек, вероятно, был не просто аккуратен, он был элегантен. 

	В последние тысячелетия вся эта суета вокруг нашей кожи и волос стала всего лишь частью нашего фетиша, превращающего нас в ходячую рекламу. 

Одной из древнейших причин появления одежды была не стыдливость, а дальнейшее украшение человеческой фигуры – еще один способ обрести свою идентичность.
	То, что, возможно, начиналось как случайная демонстрация идентичности, постепенно превратилось во множество маркеров, составляющих неотъемлемую часть ежеминутного опыта общения людей с другими. Надежное присутствие маркеров исключило необходимость постоянно отслеживать, кто есть кто. Такая постоянная демонстрация идентичности, по-видимому, стала обязательной. По мере того как общества становились все более населенными и рассеянными, людям требовалось постоянное подтверждение связи каждого с группой. Копирование специфичных для общества установившихся практик больше не было капризом, а стало обязанностью:
	Мельчайшие подробности, касающиеся нашей социальной жизни, стали основной частью нашего набора маркеров. У людей появилась культура: богатая и сложная система, которой мы обучаем друг друга и которая отличается от одного общества к другому.

представление о сне в течение всей ночи – это изобретение современности. Во время своей поездки в Намибию, когда ночное небо прорезала точеная полоса Млечного Пути, я слушал, как бушмены беседуют: их сложная, как голоса птиц, речь полна щелчков, резких звенящих звуков и щебета. Их хижины были едва видны в мерцании семейных костров, когда они с удовольствием делились как традиционными историями, так и событиями дня, сопровождая свой рассказ элементами драматического представления. При свете дня центральной темой их разговоров становились повседневные дела. Ночь была временем историй, которые передают общую картину надлежащей социальной жизни и упрочивают связи людей с более крупным обществом.

Люди превращают все, что они делают, в своего рода историю и интерпретируют свою жизнь в свете того, что она рассказывает. Затем, в результате постоянного взаимодействия людей, эта история превращается в охватывающее все общество повествование, в котором каждый играет свою роль. С момента рождения мы включаемся в систему ожиданий, которые представляет это большое повествование, с его правилами и надеждами, касающимися работы, денег, брака и т. д., и т. д. Все повествование наполняет жизнью наиболее любимые социальные маркеры общества и придает форму и смысл миру за счет создания единой основы для действий людей. Передаваемое в ходе истории и слегка видоизменяемое каждым следующим поколением, повествование влияет на наше восприятие собственного общества и на проводимую нами линию разграничения, отделяющую нас от чужаков.

наш мозг создан для социализации, и признание идентичности других – часть этого процесса. Необходимый первый шаг – вообще обратить внимание на других.

Психологи пришли к удивительным заключениям о том, как люди относятся друг к другу и как к личностям, и как к членам групп. Почти все исследования касаются не отдельных независимых обществ, а рас в условиях городов.
	Распознавание человеческих групп начинается уже с раннего возраста, и его нельзя подавить.
Годовалые дети, наблюдающие за людьми, говорящими на их языке, ожидают, что они будут предпочитать одинаковые блюда, а у людей другого происхождения будет другой рацион. К двум годам такое предположение превращается в закрепленное предпочтение: дети в этом возрасте и старше очень любят все, что едят члены их собственной группы,
	Даже трехмесячные малыши сосредоточивают свое внимание на лицах представителей собственной расы. К пяти месяцам список предпочтений малышей расширяется, и в него включаются те, кто говорит на языке их родителей и на их диалекте; ребенок растет, считая, что странный акцент труден для понимания, и очень чувствителен к различиям в речи. В период между шестью и девятью месяцами малыши хорошо классифицируют людей других рас на основе черт лица, но позже они хуже различают людей, чья расовая принадлежность отличается от их собственной. Это предшествует утрате мастерства в изучении иностранных языков после пяти лет.
У каждого вида существует свое временное окно (чувствительный период) для такого импринтинга. 
	Примерно с трех месяцев младенцы начинают приписывать каждому живому организму сущность – фундаментальное нечто, составляющее его основу, которое делает живое существо тем, кто оно есть, а не чем-то другим. Этот ментальный конструкт зафиксирован в космологии охотников-собирателей, которые, как анимисты, были убеждены, что духи организуют мир. Они считали, что животные, растения и сами люди наполнены сущностями. Например, аче в Парагвае думали, что ребенок получает свою сущность от мужчины, который обеспечивал мясом мать ребенка, когда тот был в ее утробе.
	Люди приписывают сущность разным видам живых организмов, исходя из того, как они выглядят и ведут себя. Но значение имеет именно сущность, определяющая эти черты, а не сами черты. Так мозг справляется с противоречиями. Ребенок без проблем воспринимает идею о том, что стул можно превратить в стол, если отрубить его спинку, но знает, что живые существа другие: бабочка остается бабочкой даже с оторванными крыльями; лебедь, выращенный утками, – по-прежнему лебедь.
	Мы действуем так, будто отличительные признаки лебедей встроены в сами молекулы их организма. Генетики говорят о ДНК лебедей, поддерживая эту точку зрения; однако гены подвержены мутациям и дают возможность для превращения, скажем, когда один вид лебедей эволюционирует в другой. Люди, с их убеждением, что сущности неизменны, не допускают таких промежуточных вариантов.
Сущности тщательно распределяют живых существ по категориям, к которым, как мы думаем, они принадлежат.
	
	Я считаю, что именно эта особенность отличает общества – конечно, в том виде, в котором они существовали у первых людей, – от большинства современных групп.

 начиная с трехлетнего возраста люди рассматривают свое общество и свои расу или этническую принадлежность как неотъемлемые и неизменяемые признаки идентичности, закрепленные постоянно через сущность, так же как и признаки вида.

к недоумению чужаков, пытающихся разобраться в бесконечном конфликте израильтян и палестинцев, люди, вовлеченные в это противостояние, выглядят очень похожими: раввины у харедим и имамы у исламистов даже щеголяют одинаковыми бородами. Данные генетики доказывают, что эти люди принадлежат к одному небольшому племени, то есть обладают сходством, которое они сами, вероятно, признали бы с трудом.
В начале XX в. лишь немногие американцы считали белыми итальянцев, не говоря уже о евреях, греках или поляках. Разграничения, проводимые в то время в Соединенных Штатах, свидетельствуют, вероятно, о преувеличенно виртуозном определении мельчайших различий между людьми. А британцы того времени относили к чернокожим не только африканцев, но и индийцев, и пакистанцев.
 Когда исследователи придумали изображение человека с чертами лица, переходными между двумя расами, но его прическа была типичной для одной из этих рас, человека относили к расе, ассоциирующейся с прической. Поместите указатель, такой как прическа «афро» или ряды мелких косичек на голове, и испытуемые уверенно объявят человека чернокожим.

	Оптическая иллюзия работает, потому что мозг не любит путаницы, в том числе и в социальных категориях.
Удивительно, как стремительно и бессознательно впитывается информация. Мы фиксируем комплекс маркеров человека без всякого обдумывания.
Проворное определение маркеров должно снижать когнитивную нагрузку на наш мозг – затраченные нами сознательные усилия.
	Наше мгновенное и бездумное отнесение людей к категориям имеет явные адаптивные преимущества. Как мы видели, оно заставляло нас настороженно относиться к тем, чьи действия нельзя было предсказать, и снижало напряжение по отношению к тем, кто был на нас похож. Оценка происходит, не только минуя наше сознание, но и влияет на нас до мозга костей. Например, у большинства участников исследования, просматривавших видео, на котором людям делали укол шприцем для подкожных инъекций, наблюдались менее интенсивное потоотделение и меньшая активность в передней части островка в обоих полушариях мозга, когда человек, которому делали инъекцию, принадлежал к расе, отличающейся от расы испытуемых. Такая нейробиологическая реакция свидетельствует о пониженной эмпатии.
Даже шимпанзе будет демонстрировать подобную избирательную связь с другими, зевая в ответ только на зевок другого шимпанзе, который принадлежит к его собственному сообществу. Такая реакция выдает основной компонент человеческих взаимоотношений: мы ведем себя так, будто сущность людей, принадлежащих к нашей группе, является высшей, будто в нас больше человеческого, чем у других групп. Столкнувшись с тем, кто не вписывается, мы дистанцируемся. В экстремальных ситуациях мозговая активность человека, смотрящего на индивида, которого он или она считает чужеземцем, выглядит так же, как мозговая активность человека, смотрящего на животное.
Едва только люди будут обозначены как чужаки, мозг отказывается от детализации и может совсем исключить их из категории «человек».
	Стереотипы – это мысленные условные обозначения, неизбежный результат подразделения нашего опыта на категории, которые делают мир понятным. Без подобных надежд на регулярность и порядок мы бы постоянно удивлялись, не ожидая почувствовать аромат лилии или жалящий укус пчелы. 

Хотя ни одно конкретное предубеждение не определяется генетикой, наша врожденная склонность к предвзятости имеет неприятные последствия: однажды сформировавшиеся стереотипы не поддаются пересмотру. По заключению группы ведущих психологов, этот прискорбный факт «может отчасти объяснить, почему конфликты между разными языковыми и социальными группами распространены повсеместно и их трудно искоренить».

Представители обеих рас чаще принимают предмет за оружие, когда он находится в руках чернокожего, по сравнению с тем, когда его держит белый человек. 

нам не нужно быть радикальными ксенофобами, чтобы демонстрировать предвзятость по отношению к чужакам. Даже среди людей, действующих из лучших побуждений, восприятие, не поддающееся сознательному контролю, все равно влияет на их реакцию, которая варьирует, по словам двух социальных психологов, «от умаления достоинства до понижения статуса и отчужденности».
Некоторые из наших прогнозов безобидны. 
 обобщения могут нанести вред, поскольку на людей из определенного общества или происхождения навешивается ярмо в виде комплекта нежелательных и по большей части совершенно неверных предположений.
	Оказывается, почти каждый создает психологический портрет по расовому признаку. Американцы выполняют задачу быстрее и с меньшими усилиями (с меньшим числом ошибок), когда их просят соотнести темнокожие лица со словами с негативным значением, а светлокожие лица – с позитивным. Это справедливо даже для тех, кто считает стереотипы нежелательными и гордится тем, что он непредвзят. Результаты теста вызывают потрясение у большинства участников эксперимента, которые редко задумываются о собственных предубеждениях. Но еще больше поражает тот факт, что, по словам социальных психологов, разработавших тест, «знание о скрытых предубеждениях, по-видимому, не помогает нам избавиться от них». Практика не улучшает результаты.
	
Авторы мюзикла «Юг Тихого океана», композитор Ричард Роджерс и либреттист Оскар Хаммерстайн, в песне выразили общепринятое представление о том, как такие предубеждения проникают в наше сознание:
	You’ve got to be taught to be afraid 
	Of people whose eyes are oddly made, 
	And people whose skin is a diff’rent shade, 
	You’ve got to be carefully taught. 
	You’ve got to be taught before it’s too late, 
	Before you are six or seven or eight, 
	To hate all the people your relatives hate, 
	You’ve got to be carefully taught! 
	Тебя должны научить бояться
	Людей со странным разрезом глаз
	И людей с другим оттенком кожи,
	Тебя должны усердно учить.
	Тебя должны научить, пока не стало слишком поздно,
	Пока тебе не исполнилось шесть, или семь, или восемь,
	Ненавидеть всех, кого ненавидят твои родные,
	Тебя должны усердно учить!
	
Это неверно: ни одного мальчика или девочку не нужно систематически учить подобным вещам. Наоборот, усвоение стереотипов – это дополнение к совершенствующемуся мастерству ребенка в определении закономерностей, основная задача каждого не достигшего зрелости существа, стремящегося к независимости.
группы – и особенно долговременные и важные, такие как нации и этносы, – представлены мысленными файлами, которые начиная с детства наполняются эмпирическими правилами, от безобидных, например «итальянцы едят пасту», до таких сомнительных выводов, как «мексиканцы выполняют черную работу».
	«Расизм – это не то, что происходит с ребенком, а то, что он делает», – утверждает психолог Лоуренс Хиршфельд. К трем годам дети не просто различают расы: они воспринимают расы не поверхностно, а находясь под грузом стереотипов. Это происходит неотвратимо, потому что при
Молодежь – это маленькие машины предубеждений, демонстрирующие негативное отношение, которое по силе равно негативному отношению взрослых, но им плохо удается его скрывать.
факт, что ребенок принимает идентичность, навязываемую ему другими, – это признак характерного для человека сильного желания найти свое место.
Дети даже могут впитать две культуры, хотя по мере взросления они, вероятнее всего, будут рассматривать себя в основном как представителя или одной, или другой.
	

Наша усиленная, поспешная реакция на все, что мы считаем потенциальной угрозой, «устойчива к изменениям и предрасположена к обобщению», как написал один нейрофизиолог. Меня поражает, что мы выносим такой вердикт еще до того, как наше сознание зафиксирует этого человека. Если мы продолжим рассматривать лицо человека больше чем мгновение, единственным результатом станет лишь подтверждение выводов, уже сформированных подсознательно. В сущности, в этот критический, первый момент восприятия мы не видим человека.
Ирония заключается в том, что затрата энергии на попытки преодолеть стереотипы может привести к утомлению, и, как следствие, мы будем допускать ошибки и вести себя еще хуже.

	После того как Вьетнам в X в. получил независимость от китайской династии Южная Хань, ученые того времени создавали рассказы об истории страны, которые прекрасно выполняли вышеуказанную функцию. В течение многих веков династия основателей древнего государства, известных как короли Хунг, считалась частью вьетнамского наследия. Археологические данные показали, что эти короли – выдумка средневековых авторов. В первой половине XIX в. революционеры проделали то же самое для этнической группы хань, которая стала основным населением Китая: придумали стройную историю и их общего предка – мифологического Желтого императора (Хуан-ди).

в памяти людей отпечатывается каждая деталь выдумок, которыми они делятся. Как рассуждал историк Эрнест Ренан, «забвение, или, лучше сказать, историческое заблуждение, является одним из главных факторов создания нации». 

критик Эрнст Гомбрих:
	Я знаю одного старого мудрого буддийского монаха, который однажды в своей речи сказал своим соотечественникам, что он очень хотел бы понять одну вещь: почему, когда кто-нибудь говорит о самом себе «я самый умный, самый сильный, самый храбрый и самый талантливый в мире», бывает смешно и неприятно. Но когда вместо «я» он говорит «мы», «мы самые умные, сильные, храбрые и талантливые люди в мире», то ему восторженно аплодируют в своем отечестве и называют его патриотом.
	Чувство превосходства – лишь часть картины. Ситуацию осложняет та тревожащая легкость, с которой люди способны обесценивать незнакомцев. Если бы инопланетяне высадились на Землю и понаблюдали за человеческим поведением, они могли бы счесть людей неспособными к социальным отношениям: не размышляя, мы то начинаем относиться к животному как к человеку, то к человеку относимся так, будто он или она – отдельная личность, кофе-машина или низший вид животного. Принимая во внимание практическую выгоду от способности очеловечивать животных (например, охотники часто представляют, что́ думает олень, чтобы предсказать его следующее движение), потрясает, насколько легко люди обесчеловечивают (дегуманизируют) других людей.
 Самоназвания многих охотников-собирателей отражают тот факт, что люди относятся к чужакам по-иному и с превосходством по сравнению с их собственным народом или другими группами, которые они знают и которым доверяют. Даже у многих современных наций названия, применяемые по отношению к их собственным гражданам, такие как Deutsch у немцев и Dutch у жителей Нидерландов, происходят от слова, которое в их языках обозначает «человек».
	Структура психики, устроенной таким образом, чтобы воспринимать человеческие группы как обладающие собственными сущностями, не гарантирует им всем равенство.
Мы рассматриваем наше общество и общества других людей как входящие в иерархию, наряду с другими живыми существами; такое представление об иерархичности в Средние века было систематизировано в виде Великой цепи бытия. Обычно цепь венчает монаршее «мы» (выше находятся только Бог и ангелы). Другие люди располагаются в нисходящем порядке, и некоторые из них, провозгласил Аристотель, «в такой сильной степени отличаются от других людей, в какой… человек от животного». 
	Шкалу не придумали в башне из слоновой кости греческие философы; люди интуитивно постигали мир таким образом еще до того, как слова стали процарапывать на глиняных табличках и наносить на пергамент. Более чем вероятно, это основная особенность нашей психологии.
Исследования показывают: дети считают, что люди занимают высшее положение по отношению к животным, а чужаки находятся ближе к животным, чем их собственная группа. Более того, склонность охотников-собирателей и племенных народов описывать себя как людей свидетельствует о том, что такой тип мышления характерен даже для небольших обществ, у которых много общего с их соседями. Использование эпитетов, означающих «нечеловеческий» или «животный», также предполагает, что эти люди чувствовали себя вправе категорически относиться к некоторым чужакам как к другому биологическому виду – точка зрения, которая, естественно, влияла на их взаимоотношения.

Статус, который мы приписываем разным группам, связан с нашими убеждениями относительно того, как и насколько хорошо люди, принадлежащие к этим группам, выражают эмоции. Сначала немного основ. Шесть эмоций часто считают основными: счастье, страх, гнев, печаль, отвращение и удивление. Это отдельные, врожденные, физиологически отличные психические состояния, которые впервые выражаются в младенчестве и присущи людям во всем мире с небольшими культурными адаптациями. Мы комбинируем эти основные эмоции во вторичные – выражение наших чувств по отношению к другим, на которое оказывает влияние культура. Мы опираемся на вторичные эмоции для интерпретации намерений друг друга и реагирования на мнение других о нас как о личностях или как о представителях групп. Многие из этих сложных чувств – положительные, такие как надежда и уважение, но есть и негативные, например смущение и сожаление. Эти общие вторичные эмоции важны для объединения членов общества: удовлетворение чувством гордости и патриотизма, наряду со стремлением избежать чувства стыда или вины, служат стимулами для для совместных действий в значимых ситуациях. 

Вторичные эмоции требуют обучения и больших ресурсов мозга, чем основные, и появляются позже, в то время, когда ребенок «впитывает» свою идентичность/
	Люди, как правило, интуитивно знают, что каждый человек выражает основные эмоции и что эти эмоции – общие для нас и некоторых животных (вспомните счастливую собаку, виляющую хвостом). О вторичных эмоциях мы думаем иначе и относимся к ним наряду с такими качествами, как благовоспитанность, самоконтроль и вежливость, не просто как к уникальным для человека, но и как к менее развитым или сомнительным у народов, отличающихся от нашего собственного. Больше всего мы ставим под сомнение сложность эмоций у тех, кто находится почти у основания Цепи бытия: мы считаем, что ими почти всегда управляют лишь основные эмоции животных. По нашему мнению, у таких групп отсутствует самоконтроль, а также способность тонко чувствовать и с ними нельзя обходиться разумно. Мы с недоверием относимся к доказательствам того, что они сожалеют (вторичная эмоция) из-за приписываемых им проступков и наших сомнений в их искренности.

биологам неизвестно, существуют ли у какого-нибудь другого животного вторичные эмоции, которые, по-видимому, являются необходимой основой для человеческой оценки чужаков. Но, учитывая шанс построить взаимоотношения, весьма разумно принимать во внимание теплоту отношения чужака, его компетентность, эмоциональную глубину или статус, какими бы поверхностными ни были эти оценки. Подобное, например, невозможно у шимпанзе, у которых единственная реакция на встречу с чужим животным (за исключением некоторых встреч с одинокими самками) – бегство или смертельная драка с дубинками.

	Ник Хаслам (Haslam, 2006) предполагает, что мы в разной степени дегуманизируем каждого, с кем встречаемся. Он рассматривает убеждение в том, что у чужаков отсутствуют основные человеческие качества, как анималистическую дегуманизацию, или дегуманизацию до уровня животного. Она создает границы между группами, подобные видовым, которые не наблюдаются при механистической дегуманизации людей, как в том случае, когда докторов или юристов считают расчетливыми и дегуманизируют их до уровня неодушевленных объектов, или, точнее, машин. Росио Мартинес с соавторами (Martinez et al., 2012) продемонстрировал, что механистическая дегуманизация может возникать на уровне общества.
Поскольку мы связываем свое «августейшее» положение с моральными качествами, то можем ассоциировать таких парий с аморальным поведением: они не следуют (и, как мы часто думаем, не могут следовать) правильным этическим нормам. Таким образом, предполагаемые недостатки этих людей с точки зрения морали помещают их за границы справедливого отношения – нашей сферы правосудия. В довершение всего дегуманизированные люди вызывают у нас мало вторичных чувств, и такая холодность ухудшает положение дел, поскольку, как кажется, подтверждает оценку другой стороны насчет нашей собственной эмоциональной несостоятельности.
	Наше неравное отношение к членам внешней группы усугубляется из-за недопонимания. При переводе многое теряется не только вследствие возможных языковых различий, но и из-за неспособности прочесть даже основные эмоции на лице чужеземца. Хотя мы замечаем разного рода детали, касающиеся людей, подобных нам, при взаимодействии с чужаками, которые заставляют нас чувствовать себя некомфортно, мы определяем выражения только самых крайних эмоций (особенно гнев и отвращение). Так, в исследованиях было продемонстрировано, что белые американцы быстрее фиксируют выражение ярости на лицах чернокожих, чем на лицах белых,а в том случае, когда им показывают лицо человека, чью расу трудно определить, с большей вероятностью приходят к выводу, что этот человек чернокожий, если он выражает гнев. Люди, больше всего склонные ассоциировать этнос с опасностью, то есть расисты, проводят самую быструю поверхностную оценку: чем темнее кожа, тем опаснее человек. 27 июня 1994 г. журнал Time опубликовал снимок крупным планом О. Дж. Симпсона, обвиненного в убийстве. Эта фотография была модифицирована таким образом, чтобы сделать лицо обвиняемого более темным, как стало ясно, когда Newsweek опубликовал тот же снимок без корректировки. Протесты заставили Time изъять номер из газетных киосков.
	Даже определить, когда иностранец говорит правду, бывает трудно. В недавнем исследовании с участием турок и американцев испытуемые не смогли поймать друг друга на лжи. 	По крайней мере, так было, если лжец молчал: наблюдатели, видимо, пропускали скрытые признаки волнения, которые в разных культурах отличаются. Во время разговора неловкие паузы в произносимых предложениях могут выдать лжецов (Bond et al. 1990). См. также Al-Simadi (2000).
	В основе наших эмоциональных реакций на чужаков лежат два элемента, связанные с нашим восприятием. Первый, называемый теплотой, – это мера их надежности, которая оценивается очень быстро в момент формирования первого впечатления. Другой показатель, который оценивается медленно и определяется признанием положения группы в иерархии, – это компетентность. Компетентность является мерой их достоинств как народа и, следовательно, их способности действовать в соответствии с их мнением о нас: будут ли они способны нам помочь или причинят нам вред. Мы реагируем по-разному в зависимости от этих инстинктивных оценок: жалеем членов тех групп, которых мы считаем тепло настроенными, но некомпетентными (например, кубинцы в исследовании, где в качестве испытуемых выступали итальянцы); завидуем тем компетентным другим, которые, согласно нашему восприятию, относятся к нам холодно (японцы и немцы в том же исследовании с участием итальянцев), и стремимся к взаимодействию с компетентными группами, которые относятся к нам тепло. Наконец, отвращение с оттенком злости – презрение – это иногда нескрываемая реакция на тех, кого мы считаем враждебно настроенными и неумелыми (многие европейцы так реагируют на цыган).
Провозгласив, что не каждое существо с человеческим лицом – человек, нацисты Третьего рейха уподобляли евреев пиявкам и змеям. Во времена геноцида в Руанде в 1994 г. хуту сравнивали своих соперников тутси, немного отличающуюся расовую группу чуть более высоких людей, с тараканами. Приравнивание чернокожих к обезьянам началось с первых контактов европейцев с населением Западной Африки. Нам нравится думать, что такая вопиющая точка зрения – давняя история, но тест имплицитных ассоциаций демонстрирует, что этот образ остается встроенным в умы американцев. Это не разовые сравнения, равносильные пренебрежительному отзыву о чьем-нибудь поведении (когда говорят, что он ведет себя как свинья) или комплименту (когда человеку говорят, что он умен, как сова). Восприятие каких-нибудь людей в качестве отвратительных недочеловеков позволяет нам обращаться с ними таким же образом.
	Отвращение – это сложная эмоция. Оно направлено не только на определенных людей и животных, но и на все, что заражено или негигиенично. Это включает такие чужеземные блюда национальной кухни, как движущийся сыр, а также все – или всех, – напоминающее нам о нашей нечистой животной природе. Отвращение по отношению к людям и отвращение по отношению к антисанитарным объектам и предметам, по-видимому, по существу равноценны
Подобное отвращение, возможно, появилось в результате эволюции человека как способ предотвратить проникновение болезней в общество за счет принудительного создания препятствий для контакта с чужаками. Такие инфекционные заболевания, как птичий грипп и Эбола, в наши дни могут вызывать такой же страх. Территория, закрытая для чужаков, функционирует как остров, до которого некоторым паразитам тяжело добраться. Болезни стали непреднамеренным оружием во времена завоеваний.

	Страх заражения, который выражается в виде отвращения и убеждения, что члены группы обладают «какой-то фундаментальной материальной общей сущностью» (Fiske, 2004), может быть древним видом «поведенческой иммунной системы» (Schaller & Park, 2011, 30; O’Brien, 2003). Испытуемые демонстрируют бо́льшую боязнь иммигрантов после того, как им покажут фотографии больных людей (Faulkner et al., 2004).
В варианте теста имплицитных ассоциаций для обезьян самцы макаков легко ассоциируют членов стада с фруктом, а чужих обезьян – с пауками.

 По-видимому, дегуманизация предшествовала появлению речи.

 Резонно предположить, что наше ранжирование обществ и этнических групп в Великой цепи бытия появилось из иерархии доминирования, в соответствии с которой организованы взаимоотношения индивидуумов внутри сообществ многих животных. Для любого макака или павиана каждый момент продиктован различиями в статусе, в соответствии с которыми доминантные особи докучают подчиненным. Как таковое, восприятие положения чужих сообществ и их членов ниже иерархии собственного стада, по-видимому, было простым, если рассматривать затрачиваемые когнитивные усилия, и, вероятно, предшествовало дегуманизации групп.


	Появление анонимных обществ, без сомнения, сформировало наше восприятие чужих обществ как биологических видов. В сущности, маркеры – это признаки, которые мы демонстрируем, чтобы утвердиться в качестве настоящих людей. Демонстрация нашей идентичности с использованием тела в качестве холста, возможно, началась с реакций наших предков на неандертальцев и другие, ныне вымершие боковые ветви нашего генеалогического древа, для которых слабо развитый подбородок, выступающий вперед лицевой отдел черепа, скошенный лоб и поведенческие аномалии служили их собственными отличительными признаками. Если так, то со временем произошел перенос нашей реакции, связанной с чужаками, которые когда-то действительно принадлежали к другим биологическим видам, на другие общества нашего собственного вида.

Психологи говорят, что группа обладает высокой энтитативностью, то есть ее воспринимают как некое существо. Подавляющая демонстрация символов, таких как флаги и музыка в Нюрнберге, усиливает эффект. Чужаки выглядят в этом случае не просто более сплоченными, но и более компетентными (следовательно, могут представлять бо́льшую возможную угрозу), холодно настроенными и пугающими, а потому не заслуживают доверия.
Люди так же могут смотреть на иностранного лидера: как на типичного представителя его или ее общества. Подобная точка зрения усиливает стереотипную предвзятость, которая заставляет нас относиться к чужакам как к точным копиям. Лидер становится оригиналом, с которого были напечатаны копии.
Мы считаем, что играем роль в сохранении нашего общества, рассматриваем себя в качестве носителей его прославленной истории, традиций, законов и нравов – всех тех маркеров, которые связывают нас и ведут в будущее. Справедливости ради стоит отметить: люди полагают, что они продолжают жить в своих потомках, а также благодаря этому союзу – любовь страны становится косвенным путем к бессмертию. 


Объединение с остальными гражданами сопровождается всплеском гордости и осознания силы и величия. Такого рода этноцентричная любовь, по утверждениям некоторых ученых, – это результат действия окситоцина, гормона, который оказывает тормозное влияние на миндалину, ответственную за реакцию тревоги, и усиливает нашу эмпатию по отношению к похожим на нас другим;
	Когда реакция действительно распространяется, временами подобно заражению, ответ усиливается тем больше, чем ближе друг к другу находятся индивидуумы, будь то обезьяны, собравшиеся у фруктового дерева, или восторженные фанаты, аплодирующие на стадионе.
Члены общества, вероятно, поддерживали сплоченность, не только обмениваясь товарами и строя дружеские отношения, но и более фундаментальным образом: отождествляя себя с собравшимся сообществом. Встречи, вероятно, обеспечивали чувство священного в форме коллективной гордости и патриотизма. Люди из локальных групп вновь подтверждали свое единство с помощью пиров, историй, песен и танцев.
	Удовольствие от этих занятий и отказа от индивидуальности ради группы, возможно, проистекает из стремления действовать таким образом, что нас, по нашему мнению, обязательно примут благосклонно. Это заметно по тому, как мы «отзеркаливаем» не только вокальные тики и жесты, но и эмоции тех, кого мы уважаем, а мы склонны чаще всего испытывать уважение к представителям нашей расы или этноса.
	Люди придерживаются превращенных в ритуалы моделей поведения гораздо чаще, чем мы можем представить, и выходят за рамки простого отзеркаливания речи и эмоций друг друга. В детстве мы становимся очень искусными в копировании сложных действий других, обычно не преследуя никаких явных целей, кроме демонстрации нашей преданности группе. Вспомните о ребенке, который получает признание группы модников из своего класса, соблюдая любые придуманные ими правила игры. «Мы одеваемся именно так» – ладно, принято. Безошибочное воспроизведение несущественных деталей поведения – правильное исполнение ритуала – это уникальный способ, которым люди доказывают свою идентичность, в том числе и своему обществу.
 Потрясает легкость, с которой обычные люди пробуждаются, чтобы наносить вред, исходя из самых туманных обоснований. После геноцида в Руанде большинство хуту признавали, что тутси были прекрасными соседями. Изменению такой точки зрения способствовало не просто распространение сравнений тутси с насекомыми: отношение к убийствам как к норме поддерживали прежде имевшиеся, но скрытые предубеждения, которые вышли на поверхность; по словам одного из участников событий, «когда началось насилие, оно обрушилось на нас, как внезапно начавшийся дождь».
	Маленькие группы мыслящих людей справляются ничуть не лучше. Групповое мышление способно материализоваться, желание братства и единства затмевает поставленную цель – принимать разумные решения. Люди могут представлять в ложном свете свое восприятие фактов, чтобы соответствовать ожиданиям группы.
	Трагедия человеческого существования заключается в том, что поведение нашей группы может подтверждать страхи и предубеждения, которые имеются у чужаков относительно нас. Оказывается, мы действительно способны действовать как единое целое и копировать поведение друг друга. Воспринимаемая взаимозаменяемость людей больше всего соответствует реальности в период высокой напряженности, и мы можем идти в ногу так же, как солдаты на параде. Внутри нашего общества, как и в других, такая напряженность побуждает к сотрудничеству или по меньшей мере к молчаливому согласию с образом действий общества. Затем она усиливает ощущение, что наши судьбы связаны и не в ладах с другими, объединенными таким же образом.
неопровержимый факт из области психологии: благополучие большинства людей во многом зависит от их семейных связей. Установив, как человеческие общества могли функционировать с момента своего появления и каким образом мозг человека реагирует на других людей, принадлежащих к его собственному и чужим обществам, теперь мы сделаем небольшое отступление и рассмотрим отношения между семьями и обществами.
семьи и общества, возможно, имеют похожие психологические и биологические основы.
	Семьи, несомненно, занимают главное место в повседневной человеческой жизни и характеризуются особыми отношениями, не свойственными другим биологическим видам. Взять, например, общепринятые ожидания, что отец будет находиться рядом со своим потомством. Каждый дельфин, слон, шимпанзе или бонобо растет, не зная своего отца. И родители с детьми – всего лишь часть общей картины. Человеческие семейные взаимоотношения очень запутанны по сравнению с родственными взаимосвязями других животных. У людей не только родители принимают участие в жизни своих детей и внуков до тех пор, пока живы, но мы отслеживаем целый ряд родственников со стороны матери и отца. Мы знаем своих родных братьев и сестер, и братьев и сестер обоих родителей, и супругов этих родственников и их потомков. Люди не просто находят супруга на всю жизнь (или, по крайней мере, пытаются это сделать) – эти узы связывают их с сетями родственников.
	Изучение этих сетей биологами и антропологами стало важной основой для исследований социального поведения, и особенно кооперации и альтруизма.
ученые толковали родственные отношения как ключевую движущую силу не только в семьях, но и в наших связях с обществом: согласно одной концепции, если общества – это воображаемые сообщества, то человеческий разум представляет общество в качестве продолжения семьи. Это, в свою очередь, должно было бы заставить нас рассматривать членов нашего общества как родственников.
В то же время данные, полученные и в мире животных, и в мире людей, одинаково свидетельствуют, что понимание и отслеживание родственников и понимание и отслеживание членов общества представляют собой разные задачи, которые, как правило, выполняются для решения разных, хотя временами и перекрывающихся проблем.
Существуют также сообщества, между членами которых вообще нет родственных связей. В табуне лошадей, вероятно, ни одно взрослое животное не связано с другими родством. Это результат процесса формирования такого сообщества. Взрослеющие лошади обоих полов образуют связи не с друзьями детства, как это делают слоны, а с теми особями, которых они встретят, покинув сообщество, в котором родились. Взрослые лошади утрачивают все связи с родственниками, с которыми выросли. Теория родственного отбора предсказывает, что животное будет рисковать жизнью ради родственников. Тем не менее не связанные родственными узами члены этих сообществ лошадей остаются вместе долгое время и даже все как один встают на защиту жеребят от волков.
	

Животные часто выстраивают лояльные отношения с теми, кто находился рядом с их матерью, когда они были младенцами. Приятель детства не обязательно должен быть родственником, хотя велика вероятность, что некоторые действительно ими являются. Это может быть старший брат или сестра, которые все еще находятся с матерью, но также возможно, что товарищем по играм будет не родственник.
вполне может оказаться его отпрыском.
	Следовательно, животные в основном придерживаются социальных связей, а не связей с биологической семьей как таковой. Исследования в области психологии взаимоотношений свидетельствуют, что люди почти одинаковым образом реагируют и на друзей, и на родню и ценят их одинаково. Как гласит пословица, друзья – это семья, которую ты выбираешь. 
пространственная близость могла быть решающим психологическим фактором в нашей оценке других в качестве возможных близких родственников. Люди склонны избегать сексуальных отношений с теми, с кем они находились в частом контакте, когда росли; это, по-видимому, действует как способ избежать инцеста, выработанный опытным путем.
Упоминание предков сулило несчастье, и поэтому представляло в большей или меньшей степени табу для бушменов, следовательно, выяснение дальнего родства по крови, вероятно, не обещало ничего хорошего. Коренные австралийцы никогда не говорили об умерших, поэтому их забывали через поколение. Поразительная причина изменения языка некоторых аборигенов заключалась в том, что после смерти конкретного человека следовало избегать использования любого слова из словарного запаса, которое случайно звучало как имя умершего. Люди должны были придумать новое слово.
	Что касается охотников-собирателей, то культура и другие маркеры брали верх над генетикой. В некоторых племенах американских индейцев семьи могли усыновлять детей, захваченных во время битвы, и такая практика приводила к усилению резерва воинов в племени. Усыновленных детей связывали с племенем не кровные узы, а приверженность обычаям племени, которые они усваивали наряду с другими детьми. Такое совместное воспитание означало, что и семьи, и их общества были культурно однородными и генетически разнообразными. Даже в том случае, когда родословные считали важными, их могли придумывать, так же как истории групп. Члены центральноазиатских племен, которые заявляют о чистой родословной, оказывается, связаны с членами своего собственного племени не больше, чем с популяцией в целом.
В общинах обычным явлением было фиктивное родство, иногда называемое культурным родством, – способ обеспечить каждому человеку символическую связь с другими. Например, люди использовали такие слова, как «отец» или «дядя», для обращения к членам своего сообщества, и все отцы и дяди были равны. Это может объяснить, почему, несмотря на то что бушмены ценили близких родственников (с которыми они были связаны генетически), таких как биологические родители, дедушки и бабушки, братья и сестры, в их языках не было слова, обозначающего «семья». Когда бушмены говорили о родственнике, они не обязательно имели в виду кровного родственника: часто это мог быть любой, по отношению к которому использовался данный термин, обозначающий такое фиктивное родство. Мужчина не мог жениться на женщине, которая считалась его сестрой, в каком бы дальнем родстве они ни состояли. Основная ценность фиктивного родства заключалась в поддержании социальных сетей взаимодействия
	Если локальные группы охотников-собирателей так мало думали о настоящих родословных, то откуда взялась наша современная одержимость и зависимость от взаимоотношений в расширенной семье? Генеалогическое древо стало предметом беспокойства для охотников-собирателей, отказавшихся от образа жизни, при котором они владели лишь тем, что могли нести с собой. 
У людей, осевших на одном месте, которые наследовали социальное положение и материальные предметы, имелись веские причины знать свою родословную. Точно так же в индустриальных обществах больше всего поощряются расширенные семьи, когда имеется богатство, которым можно поделиться. Сам размер таких обществ тоже поощряет людей, создающих комплекс обширных и надежных связей, и сети родства предоставляют для этого постоянно доступный путь. 
Приобретенная способность представлять расширенные семьи, а также отслеживать и ценить такие взаимоотношения, появилась в процессе эволюции человека недавно. 
фиктивное родство было создано, чтобы включать все общество. Каждый человек мог идентифицировать каждого члена общества с помощью термина родства. Слабые отголоски подобного универсального родства сохраняются в таких словах, как «братство», – условном обозначении для привычки относиться ко всем, будто они одной крови. Тем не менее, как мы видели, в локальных группах охотников-собирателей родство действительно было метафорическим и имело мало общего с кровным родством, а их общества – и того меньше.

Шимпанзе, относящиеся в соответствии с классификацией к роду Pan, по-видимому, всегда готовы сражаться со всем остальным родом шимпанзе .
Дело было не просто в том, что никто не замечал насилия между сообществами шимпанзе. Большинство исследователей считали, что сообществ не существует: они не знали, что шимпанзе живут в строгих территориальных границах, не говоря уже о том, что, никого не щадя, защищают свою территорию 

У шимпанзе такая жестокость проявляется во время набегов на соседей. Социальная структура со слиянием-разделением делает животных уязвимыми к нападению. Набеги осуществляют не на любые подгруппы, которые, как ясно по издаваемым ими звукам, могут быть достаточно велики, +чтобы оказать сопротивление, а выделяют одинокую мишень, самца или самку, которую налетчикам довелось обнаружить. Подобные атаки, по-видимому, и являются целью налетчиков. Обезьяны не выглядят голодными и не перестают кормиться. Для того чтобы враг не мог предпринять подобную тайную вылазку и уйти безнаказанным, вдоль границ дежурят патрули, иногда двигаясь тихо, а иногда бравируя. И патрули, и группы налетчиков почти целиком состоят из самцов – для мужского пола характерна острейшая конкуренция и сосредоточенность на территориальности .
Несколько других видов больше напоминают шимпанзе своей необузданной жестокостью. Битвы между кланами пятнистых гиен и между колониями голых землекопов могут превращаться в кровавую бойню. У паукообразных обезьян Нового Света, еще одного вида со слиянием-разделением, стратегия нападений ближе всего к стратегии шимпанзе. Самцы объединяются, чтобы напасть на соседей, предпринимая необычные меры для животных, обычно передвигающихся по верхушкам деревьев: они вереницей крадутся по земле так же тихо, как шимпанзе во время налета . Тем не менее именно волки больше всего сравнимы с шимпанзе своей чистой злобой. Волки регулярно убивают членов чужих стай, часто в ходе наглых вторжений на другую территорию в поисках добычи .
Приемы, с помощью которых волки убивают членов чужих стай, отличаются от того, как они заваливают лося, быстро вгрызаясь в шею
как будет вспоминать Джейн Гудолл, «бывали бандитские нападения с необычайной жестокостью. Они вытворяли такое со своими собратьями шимпанзе, чего никогда не сделали бы внутри сообщества, но поступают так, когда пытаются убить животное на охоте»
конфликты между человеческими обществами доходят до крайней степени зла, и, вероятно, так было всегда
Когда клевета превращается в демонизацию, характер насилия, который в ином случае считался бы психопатическим, становится нормой. То, что в любое другое время осуждали бы как нечто гнусное и чудовищное, становится поводом для празднования.
Масштабы и форма такого насилия долгое время были в антропологии спорным вопросом. С определенностью можно сказать, что бродячие охотники-собиратели уклонялись от высокорискованных столкновений . Их положение было сравнимо с положением муравьев с маленькими колониями, тоже не имеющих постоянных сооружений и обладающих небольшим имуществом, которое следовало бы защищать: когда угрожали чужаки, разумно было просто уйти
Набеги часто оправдывали как расплату за кажущиеся грехи другой стороны, например колдовство или вторжение на территорию . Даже если налетчикам удавалось определить конкретного человека, совершившего проступок, спровоцировавший их нападение, они, как правило, выбирали мишенью всякого, кто мог легко попасться им в руки. Безразличие в части выбора жертвы было закономерным результатом рассмотрения чужаков как идентичных и взаимозаменяемых. Это также давало незваным гостям возможность напасть и быстро уйти невредимыми. Как только люди сводятся к категории, они все становятся равноценными мишенями.
Такая социальная подмена оборачивается против того, кто так считает, поскольку соотечественники жертв рассматривают их в качестве уникальных и безвинных людей. Страдания жертв воспринимаются как вред, нанесенный всем, поэтому возмездие неизбежно . Ни одно из известных нам животных не направляет свою агрессию и не вершит расправу с чужими группами таким образом.
Одним из ценных ресурсов были женщины, рожавшие детей, и женщин могли захватывать во время рейдов. Кроме того, сама территория могла выступать в качестве ценного актива. Тем не менее описания захвата территории охотниками-собирателями встречаются очень редко . Одна деталь, которую упоминает антрополог Эрнест Берч в рассказе об эскимосах инупиак, дает ключ к разгадке, почему это так: «Подавляющее большинство людей считали, что их собственные владения были лучшим местом для жизни, и они могли долго и пространно рассуждать о том, что в них было такого особенного» . Вероятно, точка зрения «в чужом саду трава всегда зеленее» редко имела смысл в традиционных обществах, где люди росли, зная каждую кочку на родной земле. Нелогично было жаждать заполучить соседскую землю, если только она не обеспечивала серьезных улучшений по сравнению с хорошо знакомым районом.
.
 «Постоянная опасность войны с чужими – это то, что сплачивает членов “мы”-группы изнутри и не дает развиться в ней разногласиям, которые ослабили бы ее военную мощь». По Самнеру, идет ужасная игра: война с внешним врагом и мир внутри взаимозависимы. Любое соперничество и конфликт с чужаками перенаправляет внимание людей с соперничества и конфликтов друг с другом на их идентичность как группы.
	Ситуацию еще больше усугубляет тот факт, что из-за нашей слабой способности оценивать риск наша реакция на внешние группы часто бывает слишком острой.
 Мы более вероятно будем помнить чужака, нанесшего нашему обществу вред, чем того, кто делает столько же добра.
применима ли к обществам характеристика «клюв и клык всегда в крови», данная природе Альфредом Теннисоном? Действительно ли разделение мира на группы обязательно ведет к отчужденности между людьми? 


 пространство для человеческих обществ ограниченно, точно так же, как ограниченно пространство для индивидов. Когда общества процветают благодаря конкурентным преимуществам, которые они предоставляют своим членам в сравнении с чужаками, они редко готовы охотно уступить чужакам хоть что-нибудь, если только в результате этого действия не извлекают какую-нибудь очевидную выгоду. Отсюда и латинская поговорка Homo homini lupus – «Человек человеку волк».


Обезьяны, по-видимому, ничего не ожидают в ответ от чужих животных, кроме, возможно, терпимости, не говоря уже о каком-то объединении с ними для совместных действий в качестве группы.
послание из мира дикой природы едва ли можно назвать оптимистичным. Мы снова и снова обнаруживаем, что сообщества животных могут находиться в хороших отношениях или, по крайней мере, не наносят вреда друг другу, если для такого поведения подходят условия: когда низка конкуренция за ресурсы или брачных партнеров или когда борьба того не стоит. Подобное идеальное положение вещей редко сохраняется долго.
 Говорят, Платон утверждал, что только мертвые видели конец войны, и, вне всякого сомнения, это правда.
 
	Несмотря на то что общий враг может, без сомнения, побудить людей сплотиться вокруг своего общества, война – это тактический выбор, и у нас могут быть противники, которых мы не стремимся убить. Сам факт формирования международных альянсов служит неопровержимым доказательством того, что лояльность и расположение по отношению к собственному обществу психологически не зависят от плохого мнения о чужаках. Одно может существовать без другого. До тех пор, пока взаимная антипатия не коренится глубоко, масштабы сотрудничества между человеческими обществами могут превосходить все, что наблюдается в природе.
Человеческие общества способны получать бо́льшую выгоду, действуя вместе, а не против друг друга, снижая уровень любой конкуренции за ресурсы, – подобный подвиг крайне редко могут совершить другие животные.
	У людей создание изобилия за счет отношений между группами часто достигается путем торговли[739]. Возможности для подобных соглашений универсальны. Араваки предполагали, что Колумб, хотя и был представителем общества, находящегося далеко за пределами их опыта, будет с готовностью обмениваться товарами.

 Некоторые муравьи и медоносные пчелы грабят другие колонии: они выхватывают еду у чужих рабочих и бросаются прочь[748]. Подобные примеры служат напоминанием о том, что кража – это проверенная временем альтернатива торговле в качестве средства перемещения объектов по территории, существовавшая еще до появления человечества.
зависимости от выгод и издержек, связанных с защитой или предоставлением доступа к ресурсам, чувство собственности по отношению к своей территории у разных охотников-собирателей отличалось[752]. 
	Легкое отношение к обмену внутри обществ исчезало по мере роста поселений. Когда торговцы, как правило, предлагали очень разные товары и услуги, а в обществе появлялось все больше незнакомцев, едва знавших друг друга, за предлагаемыми ими товарами необходимо было закрепить особую цену. В результате взаимодействие внутри обществ стало больше походить на торговлю между обществами.

	Помимо сырья и готовых изделий, общины обменивались идеями. Все, от модного слова до усовершенствованного способа изготовления орудия, общества, находясь на значительном удалении друг от друга, могли копировать. Об обрезании, которое практикуется во время церемонии инициации мальчиков, аборигены, вероятно, узнали от индонезийских торговцев в XVIII в. 
Даже в случае групп, находящихся в отличных отношениях, сублимированные предубеждения гарантируют, что игра никогда не будет абсолютно честной, поскольку каждая сторона добивается лучших условий сделки. Наша коллективная идентичность подстегивает нас быть своекорыстными и беспощадными, подрывая хорошие отношения и создавая благодатную почву для появления врагов в трудные времена. Соперничество между группами не порождает этноцентризм, но выявляет его самые отвратительные стороны.
Как и все инвазивные виды, первые люди добивались наибольшего успеха, когда размещались на участке, где конкурентов было мало или не было совсем. Таким образом возникли некоторые североамериканские племена, например, когда атапаски Субарктики переселились на территорию современной Мексики и юго-запада США и свыше 500 лет назад стали прародителями апачей и навахо.
Раздел общества становился более типичным результатом разлада между более крупными объединениями людей, во многих локальных группах. Именно на этой стадии у нашего вида начинал разворачиваться двухэтапный процесс, наблюдаемый у наших родственников-приматов и других млекопитающих: появлялись фракции, с которыми люди становились все более связанными, а затем, часто годы спустя, следовало обострение отношений.

Вопрос в том, что́ приводило к появлению таких фракций, поскольку многие факторы, обусловливающие возникновение группировок у других позвоночных, по-видимому, не так важны в человеческих обществах.
Фактически, учитывая преимущества большой численности для победы в конкурентной борьбе с другими обществами, мы можем предсказать, что, как только наши предки стали использовать маркеры, чтобы отличить «своего» от чужака, человеческие общества смогли расти без ограничений.
Несмотря на социальную прочность, которую маркеры дают людям, со временем на даруемую ими стабильность нельзя надеяться. 
В конце концов – в локальных группах людей скорее раньше, чем позже (о чем я расскажу дальше), – каждое общество достигает критической точки.
члены обществ действуют таким образом, чтобы минимизировать изменения, влияющие на то, что они считают исключительными качествами своего общества.
 
. Для того чтобы в этом убедиться, нет необходимости обращаться к церемониям и преданиям охотников-собирателей: до изобретения алфавита древние греки передавали Илиаду и Одиссею из уст в уста. В тех аспектах культуры, обучение которым требует такого рода настойчивости, люди обычно оказывались на высоте: назовите это зрелостью, поскольку переходные обряды, главные для большинства обществ, означают принятие поведения и ответственности взрослого человека.
 Тем не менее, несмотря на такую непрерывность традиции, у охотников-собирателей не было неизменных стандартов, касающихся способов действий, и определенно не имелось средств для подкрепления своих маркеров в течение столетий. 
Люди стараются выполнять традиционные действия как можно лучше, но из-за ошибок памяти поведение может ненамеренно меняться из поколения в поколение, и временами это причиняет вред, как в ранее приведенном примере с когда-то хорошо знавшими океан тасманийцами, которые забыли навыки рыбной ловли.

 Члены дописьменных обществ, зависевшие от воспоминаний друг друга, наяву проживали игру «Испорченный телефон», в которой предложения, передаваемые от человека к человеку, все больше искажаются и становятся неузнаваемыми, – за исключением того, что для членов таких обществ искажение могло охватывать все, что они делали.
	Все, что может служить в качестве маркера идентичности, будь то язык, национальная кухня или жест, постоянно видоизменяется таким образом. 
 Эссеист Луи Менанд обобщил имеющиеся свидетельства: «Нас привлекают те вещи, которые, как мы видим, привлекают других, и вещи нравятся нам тем больше, чем дольше они нам нравятся».
Хотя в локальных группах охотников-собирателей не было явных лидеров, новшества могли вводиться «сверху вниз» любым, кто обладал хоть небольшим влиянием.
наши дни большая часть культурных вариаций исходит от подростков, которые делают первый шаг, бросая вызов «правильному» поведению.
Частота, с которой рождаются языки, может служить примерным ориентиром при оценке продолжительности существования общества. Языки со временем расходятся во многом так же, как происходит расхождение последовательностей нуклеотидов между видами (метод датирования таких событий называется молекулярными часами), и оценки такого лингвистического расхождения указывают, что языки разделяются в среднем каждые 500 лет. Однако не у всех обществ формируется и развивается то, что лингвисты считают их родным языком: у некоторых обществ наблюдаются только различия в диалектах. Следовательно, период в 500 лет может оказаться переоценкой продолжительности жизни обществ. Тем не менее немногочисленные оценки долговечности общин указывают, что цифра отличается не намного. Такая продолжительность существования не уникальна: сообщества шимпанзе достигают такого же возраста.


Отличительная черта людей, которая помогает сохранить общество вопреки потенциально разрушительному разнообразию, состоит в том, что люди способны закрывать глаза на такие различия, даже когда сталкиваются с ними. Философ Росс Пул идеально сформулировал это: «Важно не столько то, что все представляют себе одну и ту же нацию, сколько то, что они думают, что представляют себе одну и ту же нацию»[821]. 
	Географические барьеры могли стать причиной появления достаточного числа отличий, чтобы общество было способно расколоться без всякой реакции на отклоняющееся поведение[835]. 
	Описывая падение Римской империи, американский сенатор XIX в. Эдвард Эверетт писал, что общество раскололось «на враждебные атомы, единственным движением которых было вызванное взаимным отталкиванием»[838].
 
	Когда фракции формируются на основе различий... общение прекращается и фракции укрепляются. Индивидуализировать других становится не просто трудно, но и вредно. 

Метаморфоз обществ, когда они откалываются друг от друга, называют псевдовидообразованием – по существу, превращением одного вида человека в два. При таком расколе маркеры выполняют роль, схожую с ролью генов
	
довольно часто различия между обществами – это результат не их неосведомленности друг о друге из-за географического разделения, а, наоборот, их знания и взаимодействия друг с другом. Это становится особенно очевидным после раскола обществ. 
Возможности для независимого мышления и изобретательства, предоставляемые вновь созданным обществом и ведущие к сближению в восприятии тем и предметов, которые члены общества считают собственными и ценят, могут превратить годы становления в золотой век.
я полагаю, что, как и сейчас, то же самое происходило и в процессе эволюции человека.
вероятно, существовал более глубокий психологический стимул для того, чтобы сразу после раздела полным ходом шла переработка идентичности. Чувство, будто плывешь по течению и твоя судьба отделена от смысла и целей, когда-то обеспечиваемых более крупным обществом, вероятно, превращало срочный поиск прочной идентичности и обособленной сущности в крайнюю необходимость для людей.
 
Маргинализованным людям не удается объединиться, поскольку они не рассматривают других, находящихся в таком же положении, в хорошем свете. У них отсутствует характеристика, которую психологи называют позитивной отличительностью.
Процесс аналогичен развитию признаков, которые биологи, изучающие дивергенцию видов, называют изолирующими механизмами. Любые оставшиеся сходства с другим обществом могут отрицать или игнорировать. Как разведенные люди, которые не общаются, общества могут прекратить контакты, и это означает, что вся общая история будет забыта или от нее откажутся. Несмотря ни на что, какими бы похожими, на взгляд постороннего, ни казались новые общества, воссоединение быстро становится невозможным.

«шимпанзе, как и люди, делят мир на “нас” и “них”». Джейн Гудолл дальше развивает эту тему:
		«Жертв, – делает вывод Гудолл, – следовательно, фактически не относили к шимпанзе».

Анализ гражданских конфликтов показывает, что реакция людей на других, принадлежащих к их же обществу, может внезапно и быстро измениться и принимать любые формы, вплоть до вопиющей дегуманизации и откровенной жестокости. 
.
История изобилует рассказами о братьях, убивающих братьев. 
	На протяжении сотен тысяч лет изменчивость человеческой идентичности была тем фактором, который гарантировал раскол обществ малого размера. 
 Точно так же разумно предположить, что 500 – приблизительная верхняя граница численности населения стабильного общества на протяжении большей части существования Homo sapiens в доисторические времена.
	Можно прийти к выводу, что существовала практическая причина, по которой общество включало по меньшей мере 500 человек: по некоторым оценкам, при такой численности населения у людей появляется возможность избрать супруга, который не является близким родственником]. Это может объяснить, почему люди, в отличие от многих видов млекопитающих, которые живут в сообществах, состоящих из нескольких десятков особей, редко демонстрируют постоянное и рискованное стремление присоединиться к чужому обществу.
	Возможно, что низкая верхняя граница численности общины обеспечивалась действием психологических механизмов, управляющих выражением человеческой индивидуальности. Поддержание баланса было необходимо: члены общины должны были чувствовать себя достаточно похожими друг на друга, чтобы разделять чувство единства, но оставаться достаточно разными, чтобы считать себя уникальными.
 как только численность увеличилась, те же люди стали испытывать сильную потребность в различиях,
люди начинали чувствовать себя по-настоящему безымянными; такое положение вещей не оказывает влияния на муравьев, но оно подрывает желание людей быть значимыми как личность. Такая утрата самоуважения заставляла людей стремиться подчеркнуть свою отличительность за счет принятия любых новшеств, встретившихся на их пути. 
 Возможен и другой вариант: это могла быть адаптация для усиления индивидуальных социальных взаимодействий, и в таком случае, вероятно, число 500 стало случайным следствием этой психологической особенности. Более вероятно, что имело значение и то и другое.

Даже амеба, которая бесконечно делится, сталкивается с неблагоприятными условиями, когда пищи не хватает. В период голода после каждого деления одна из двух амеб погибает, оставляя свою сестру делиться дальше. Эта генетически запрограммированная реакция сохраняет общую численность амеб почти на уровне емкости среды – максимального числа особей в популяции, которое способна поддерживать окружающая среда.

В обоих случаях применима мальтузианская реальность: популяции даже самых медленно растущих видов достигают пределов емкости среды всего за несколько поколений. Поэтому, исключая изменения среды обитания, на любом подходящем участке на протяжении тысячелетий будет существовать примерно одинаковое число сообществ шимпанзе. До того как шимпанзе (или львы, или люди) достигнут этого пика численности, продукты каждого разделения сообщества способны без ожесточенной борьбы найти место, где поселиться. Но как только сообщества оказываются бок о бок, конфликты, вероятно, примут угрожающие размеры, и не только между соседними сообществами, но и внутри каждого из них, поскольку члены сообществ скандалят и дерутся из-за ресурсов, усиливая напряженность в отношениях до тех пор, пока они не разрушатся.
	Безжалостные подсчеты выживаемости показывают, что, с точки зрения первичных эволюционных причин, в основе разделений обществ находится конкуренция. 
 Люди обычно объединяются вокруг угрозы, когда конкуренция с чужаками становится их важнейшей заботой. Общество, находящееся в окружении, вероятно, единым фронтом препятствовало появлению противоречивых точек зрения, в том числе, предположительно, и фракций, конфликты между которыми служат предпосылкой разделения общества. Возможно, общество в таком труднейшем положении было способно сохранить единую отчетливую, лишь слегка меняющуюся идентичность, даже если на него воздействовали извне со всех сторон. Тем не менее я полагаю, что такая ситуация лишь откладывала разделение общества, но не останавливала его.


разделения обществ – это часть ритма жизни, такая же главная, как любовь или смерть отдельного человека, но раскрывающаяся на протяжении длинного ряда медленно сменяющих друг друга поколений, выходящего за рамки того, что мы способны постичь. Общества, будь то победители или побежденные, как и их отдельные члены, мимолетны.
	 Поскольку не всякое общество имеет собственный язык, по самой консервативной оценке свыше миллиона обществ появилось и исчезло; каждое состояло из мужчин и женщин, уверенных в значимости их общества, неизменности его существования и успехе по сравнению с его предшественниками; и ваше общество – одно из них.
	Следовательно, разделение и гибель человеческих обществ и сообществ животных неизбежны.
	Превращение деревни в общество-завоевателя
	Городские макаки живут за счет плодов (и мяса, и овощей) сельского хозяйства, украденных у уличных торговцев. Хотя относительное изобилие действительно поддерживает более высокую общую численность популяции обезьян, размер городских стай тем не менее остается примерно таким же, как у их собратьев в сельской местности и в чаще леса. Большее число стай размещается настолько тесно, что незанятого пространства не остается. Похожая ситуация наблюдается у аргентинских муравьев, по-прежнему живущих в Аргентине, где колонии, окруженные множеством враждебных соседних колоний, не могут стать очень большими, сколько бы корма у них ни имелось. Те муравьи, что живут в Калифорнии, избежали такого ограничения.
	Совершенно ясно, что человечество не оказалось в такой ситуации, как городские обезьяны. Долина Нила стала домом не для тысяч мини-Египтов, а для одного величественного Древнего Египта, давшего жизнь Рамзесу II. При этом по всему земному шару реакцией людей на доступность надежных ресурсов продовольствия, будь то обеспечиваемые за счет земледелия или имеющиеся в изобилии в дикой природе, действительно было создание множества маленьких обществ вместо одного большого.
Например, в 1930-х гг., когда чужаки впервые поднялись в горные районы Новой Гвинеи, их уже населяли сотни тысяч людей. Для того чтобы добраться до территории другого оседлого племени, требовалось пройти пешком всего несколько километров. Каждое племя опиралось на продовольственные ресурсы, производимые в их районе и обычно включавшие введенные в культуру растения и одомашненных животных этого острова.

У животных слияние сообществ – настолько редкое явление, что оно почти не встречается даже у видов, в которых слабая конкуренция между сообществами. Примером служат бонобо и шимпанзе: к их сообществам термин «слияние» применим лишь с очень большой натяжкой. Приматолог Франс де Вааль рассказывал мне, что бонобо, незнакомые друг с другом, могут без ссор сформировать сообщество с нуля. Склонность бонобо дружески относиться к незнакомцам должна упростить для них процесс приспособления друг к другу. Тем не менее такие организованные сообщества – это артефакты заточения в зоопарке. В природе сообщества бонобо, даже находящиеся в хороших отношениях, сохраняют отдельный состав.
	
Несмотря на способность людей к созданию партнерств с чужаками, полное слияние обществ никогда не становится результатом таких альянсов. Как выяснили психологи, общества, которые сильно зависят друг от друга, склонны отдаляться.

поглощение народов и их земель, а не добровольное слияние, включало разные общества в единое образование. Древнегреческий философ Гераклит был прав, провозгласив «раздор – отец всех общий и всех общий царь». В разных местах, от Ближнего Востока до Японии, от Китая до Перу, единственным путем создания цивилизации обществом было сочетание взрывного роста численности его населения и расширения территории с помощью силы или доминирования.

Неприятная правда заключается в том, что зарождающиеся этносы появились за счет индустрии, которая получила широкое развитие лишь среди тех людей, что перешли к оседлому образу жизни: рабства.
В Западной Африке самцы шимпанзе, совершая налет, вместо того чтобы убить, иногда угоняют чужую самку на свою территорию для спаривания, но она сбегает домой при первой же возможности, в тот же день[908].
	Рабство переводило неравенство в отношениях чужака и принимающего общества в абсолютную крайность, гарантируя этому обществу полное доминирование над пленником. За пленными сохранялся статус чужих, и им не рекомендовалось, или запрещалось, отождествлять себя с этим обществом. 

Также было широко распространено бритье голов: поскольку прическа является предметом гордости в качестве показателя идентичности, утрата волос была намеренным психологическим ударом. В дополнение к нанесенным травмам и оскорблениям во многих обществах рабов заставляли проходить через жестокие обряды посвящения, и им запрещали пользоваться именами, данными при рождении: такая практика лишала раба всякой надежды восстановить прежние связи и делала для каждого очевидным его или ее низкий статус и утрату значимой идентичности.
	Выгода от обладания рабами была огромной. Пленник, захваченный во время короткой атаки, мог всю жизнь трудиться, и это стоило захватчикам не бо́льших затрат, чем на еду и убежище, без расхода времени и средств на выращивание его или ее с рождения. Дело в том, что у североамериканских индейцев не было рабочих животных, поэтому рабы играли такую же важную роль в экономике племен Тихоокеанского Северо-Запада, как лошади или волы во многих обществах Старого Света. История изобилует открытыми сравнениями раба с животным. Подобные сравнения больше, чем что-либо иное, показывают, насколько древней является склонность людей считать, что лишь принадлежащие к их собственному народу имеют истинную человеческую природу, и приписывать чужакам обладание человеческими качествами в гораздо меньшей степени. Даже эгалитарные охотники-собиратели могли считать чужаков недочеловеками; рабство превратило эту концепцию в обычную практику, придав этим «не лю́дям» статус товаров. Рассказывая о представлениях индейцев Тихоокеанского Северо-Запада о других племенах, один ученый говорит нам, что «свободное население побережья можно рассматривать как аналог непойманного лосося и несрубленных деревьев. И так же, как рыбак превращал лосося в еду, а плотник делал из деревьев убежище, воин-захватчик обращал свободных людей в богатство».
	Статус раба как животного, крайность из крайностей, был прямым результатом связанного с престижем дисбаланса, который часто возникал между людьми в оседлых обществах. Лишенные идентичности, низшие из низших, рабы оказывались точно на нижней ступени иерархии, порождаемой человеческим разумом. Эта кажущаяся предопределенной иерархия позволяла людям, еще с доаристотелевских времен и на протяжении тысячелетий, воспринимать ужасное положение рабов как естественное и справедливое. В действительности одна из причин захвата рабов из дальних мест заключалась в том, что благодаря их непривычному облику пленников было проще считать отличающимися и потому низшими.
	Хотя большинство рабов принадлежало представителям элиты, наличие рабов также было благом и для членов общества с низким статусом, которые, с их точки зрения, переставали принадлежать к низшему рангу и были освобождены от выполнения унизительной работы, связанной с таким положением. Это наводит на мысль о еще одной причине, почему локальные группы охотников-собирателей редко захватывали пленников: рабство редко имеет смысл, когда все выполняют равнозначные задачи и имеют в запасе свободное время. Надзор за рабами увеличил бы их нагрузку. Но не со всеми рабами обращались плохо, и не каждый раб выполнял черную или опасную работу, такую как перевозка отходов или добыча камня.
рабы лидера должны были быть достойны его статуса. Как бы то ни было, независимо от их роли, рабы служили ориентирами, подтверждающими идентичность.


Как только общество стало зависимым от рабов, ему приходилось, как правило, постоянно захватывать их все больше, потому что находящиеся в рабстве редко обеспечивали достаточным числом рабов:
	Само существование рабов требовало расширения социальных границ общества, для того чтобы принимать во внимание их число и непривычность, – радикальное достижение. 
Несмотря на тот факт, что таких людей, обращенных в рабов, было очень мало и к ним могли относиться как к животным, они были предшественниками будущего разнообразия внутри обществ. 
Фактически, как только люди начали жить в более крупных (по сравнению с общинами охотников-собирателей) обществах, которые могли развалиться после повторяющихся набегов, полное уничтожение чужой группы редко становилось целью или результатом столкновений в прошлом.
такой же расчет применялся и к поглощению целых обществ, от которых можно было на постоянной основе получать дань или рабочую силу. Ни у одного вида животных, за исключением человека, не наблюдается ничего, даже близко напоминающего такой захват колоний. 
	Вождества стали поворотным моментом, таким же важным для прогресса обществ, как и эволюция маркеров идентичности. Никаких цивилизаций не существовало бы без принципа, введенного вождествами после неолитической революции: покорение чужих обществ, вместо разгрома, полного разорения, обращения в рабов или убийства.
Такая фигура, названная антропологами «бигмен» (как и в случае вождей, чаще всего это были мужчины), обычно приобретала последователей, продемонстрировав качества превосходного воина. В Новой Гвинее, где племена постоянно конфликтовали, было (и по-прежнему есть) много бигменов.
	Бигмен мог стать вождем, получив контроль над другими деревнями. Это не всегда происходило за счет захвата врагов. Временами он насильственным путем превращал в постоянный союз то, что первоначально представляло собой справедливый альянс между дружественными автономными деревнями, объединившимися для борьбы с общим противником. Такой хищный человек потом мог захватить целый регион в качестве основы для дальнейшего расширения своих владений. Сильные вождества стали поглощать когда-то независимые деревни и в конечном итоге другие вождества целиком, и численность населения в них достигала десятков тысяч человек и больше.
	Для того чтобы вождество сохранилось, его вождь должен был подавлять мятежи на протяжении длительного периода времени. 
 Для вождя выигрышным делом было сыграть на страхе людей перед нападением, поддерживая продолжение битв. Тем не менее в конечном итоге вождество должно было сохраниться и в мирные времена, а для этого требовалось, чтобы положение вождя и его избранных наследников было прочным. 
поддержке лидера на протяжении долгого времени может способствовать психологическая склонность людей рассматривать существующее положение дел как правильное.
Для продолжения существования на протяжении поколений обществам, начиная с вождеств, было необходимо добиться того, что невозможно у других видов: постоянной толерантности, если не слияния, прежде обособленных групп. Как это ни странно, но такое формирование единого целого происходило наиболее интенсивно не в тех обществах, чьи члены были похожи больше всего, а в тех, где люди разного происхождения стали сосуществовать и зависеть друг от друга.


Серьезным недостатком вождества была неспособность вождя делегировать власть. Когда вождество становилось большим, бывшим вождям покоренных деревень могли позволить сохранить свое положение, но верховный вождь должен был контролировать каждого из них лично. Такого рода слабый надзор, основанный преимущественно на доминировании лидера или силе убеждения, стал нецелесообразным, как только на обход объединенной территории стало требоваться больше времени, чем один день.
В государстве разделение труда и иерархия контроля превратились в институты, предназначенные для управления.
    Такая система надзора означала, что обществами можно было управлять с бо́льшим применением силы по сравнению с тем, что было раньше, даже несмотря на то, что задержки при коммуникации между столицей и дальними областями по-прежнему оставались помехой в древних государствах. При достаточно сильной инфраструктуре государство могло пережить свержение своих лидеров или подавить их худшие порывы.
Когда общество, человеческое или муравьиное, становится крупным, к нему предъявляются все более сложные и разнообразные требования в части обеспечения и защиты его членов. Следовательно, такими же должны быть и средства, с помощью которых выполняются такие обязательства. Необходимо найти способы для транспортировки продовольствия, войск и другого персонала туда, где требуются товары и услуги. Неспособность обеспечить базовые потребности могла оказаться катастрофой. Поэтому, хотя существует больше чем один способ сформировать государство, заслуживающее называться «цивилизацией» с ее впечатляющими городскими центрами, в действительности перечень вариантов довольно ограничен. Когда государства и их крупные города расширяются, использование земли становится более структурированным, институты, от учебных заведений и научных организаций до сил правопорядка, становятся все более сложными, а перечень вакансий стремительно растет.

	Одним из факторов, которые позволили значительно возрасти числу взаимодействий между людьми, была сформировавшаяся в процессе эволюции нашего вида гибкость в том, что касается личного пространства. 
Ощущение комфорта в близком присутствии других людей зависит от воспитания. Исключая такие расстройства, как агорафобия и монофобия (боязнь толп или одиночества соответственно), у людей, существующих бок о бок, редко проявляются патологии.
	Пространственная близость – всего лишь один, очень низкотехнологичный способ, позволяющий людям оставаться в гармонии с идентичностью других. Но он не является обязательным. 
 Представление о всемогущих богах обеспечивало механизм влияния на поведение людей даже за закрытыми дверями, за счет страха перед божественным наказанием.
	«Война создала государство, а государство создало войну», – удачно заметил социолог Чарльз Тилли.
Несколько колоссальных цивилизаций появились в обстановке, когда захваченные ими общества располагались в большом количестве на тесном пространстве. При таких условиях, которые антрополог Роберт Карнейро называл ограниченными, завоевание великолепно окупалось. Как выразился антрополог Роберт Келли, «война начинается, когда переселение – не вариант». 
	Если от агрессивно расширяющегося государства нельзя было укрыться, победа часто доставалась даже без кровопролития. Соседей могли устрашить демонстрации доблести, усиленные за счет доспехов и флагов, из-за которых выстроившиеся войска приобретали неясные очертания и превращались в «ощетинившееся чудовище», как говорится в одном рассказе о сражении. Гарсиласо де ла Вега в начале XVII в. писал в хронике, посвященной истории Южной Америки: «…важно то, что они [инки] их завоевали не применяя оружие, а уговорами, и обещаниями, и показом того, что они обещали». И, как сформулировал Роберт Карнейро, «в действительности ясная политика инков при расширении их империи заключалась в попытках сначала применить убеждение, прежде чем прибегнуть к оружию». 
	Общества-завоеватели – вождества и государства – возникли по всему миру после перехода к земледелию. Большинство были лишь мимолетны, и такая недолговечность служит напоминанием о том, что никакой уровень сложности не гарантирует длительное существование общества. 
Государства проходят цикл и никогда не остаются в состоянии постоянного застоя или непрерывного подъема.
Такой распад обязательно должен был в конце концов произойти, независимо от обилия ресурсов. Точнее говоря, характер поглощения чужаков заставляет вождества и государства наиболее вероятно разделяться вдоль нанесенных на карту границ, которые приблизительно соответствуют зонам их военной оккупации в прошлом, даже если политические и топографические факторы, а также причуды войны способны повлиять на то, где в конечном итоге пройдут эти разделительные линии. 
состоящие в очень дальнем родстве народы, живущие в тропических лесах Южной Америки, имеют сходные ремесла, традиции и языки, похожесть которых непросто объяснить только торговлей. Их гибридные культуры могут быть характерным признаком существования могущественных вождеств, ныне исчезнувших, которые подавляли и перестроили идентичность многих. Археолог Анна Рузвельт, правнучка Теодора Рузвельта, утверждает, что в бассейне Амазонки когда-то были городские центры. Доказательства существования этих крупных городов, такие как доисторические каналы, которые я видел в Суринаме, запрятаны глубоко в земле под зеленым ковром.
«государства – это ветхие хитроумные изобретения, которые в лучшем случае лишь наполовину понятны людям, их создавшим» Все эти суды, рынки, ирригационные сооружения и все остальное, что должно было существовать в какой-то форме, не означали, что люди всегда правильно объединяли эти элементы. Неуклюжее устройство государства по большей части основано на плохом понимании происхождения преданности людей своей стране и друг другу и того, как этим можно управлять. Нациями можно управлять без чрезмерного принуждения до тех пор, пока люди чувствуют, что они обладают общей идентичностью и общей целью. 

необходимо, чтобы государства сохранили свои признаки в качестве группы, принадлежность к которой их население ценит больше принадлежности ко всем иным группам. Это означает, что государство должно привести своих граждан к осознанию того, что они сделаны из одного теста, даже если (с включением чужаков) эти люди зачастую явно отличаются. В этом процессе признание господства и контроля играло важнейшую роль.

Этнические группы стали вкладывать элементы своей идентичности и социальных обязательств в более крупное общество, частью которого они стали. Эти группы до некоторой степени действовали как общества внутри одного общества.


Доминантные народы постоянно берут на себя обязанность «цивилизовывать» людей, навязывая им стандарты приемлемого поведения, а также требуя, чтобы эти «дикари» (термин, который поселенцы в Соединенных Штатах часто применяли по отношению к индейцам, хотя такое отношение существовало еще до появления письменности) покорно принимали предназначенное им место в социуме. Колумб заметил рабов в тот же день, когда «Санта-Мария» бросила якорь у берегов Нового Света, где коренные американцы разумно объясняли захват пленников как их «приручение».
Нацисты выбрали евреев в качестве мишени не потому, что те не смогли вписаться в немецкую культуру, а потому, по крайней мере отчасти, что их признавали отличающимися, но чаще всего не могли отличить от остальных немцев. Меноры и кошерная пища оставались невидимыми за закрытыми дверями. Такая неопределенность использовалась для поддержания страха, что евреи используют ассимиляцию, чтобы скрыть богатство, влияние и свои злые намерения[997]. Свободное владение доминантной культурой подвергало евреев такой же опасности, как и их отличия.


белые остаются доминирующими в Соединенных Штатах, хотя предки многих американцев европейского происхождения приехали в США после 1840 г. Между тем почти все афроамериканцы происходят от рабов, которые прибыли в страну еще до того, как она стала независимой, то есть среднестатистическая семья чернокожих является американской семьей дольше, чем среднестатистическая семья белых.

 Между тем, как пишет социолог Милтон Гордон, «белый американец-протестант редко осознает тот факт, что он вообще живет в группе. Он живет в Америке. Другие живут в группах». Это объясняет, возможно, самую важную определяющую черту людей, принадлежащих к доминантной группе, и почему о них редко говорят как об этносе. Люди, принадлежащие к большинству, наслаждаются роскошью выражать себя как уникальных индивидуумов больше, чем представители этнических меньшинств, которые в конечном итоге затрачивают больше времени и усилий, чтобы отождествлять себя с собственной этнической группой.

 Как сформулировала команда ведущих психологов, «вместо негодования по отношению к привилегированным и сочувствия к неудачникам, в среднем люди одобряют очевидную меритократию и предполагают, что высокий статус (для групп) неизменно означает компетентность». В результате, согласно данным другой группы авторов, «парадоксально, но люди, которые больше всего страдают от существующего положения дел, с наименьшей вероятностью ставят его под сомнение, оспаривают, отвергают или меняют».
даже угнетенные поддерживали плохое мнение о самих себе. В результате, как показал наш обзор психологии, этносы сосуществуют, несмотря на социальную стигматизацию.

официальное изменение статуса не всегда превращалось в настоящее улучшение социального положения. Количество препятствий для достижения успеха выросло после Гражданской войны в США, когда лишь немногие люди нанимали на работу освобожденных рабов, множество которых в конечном итоге оказались в еще более плачевном положении по сравнению с тем, что приносило им страдания в неволе.

	Инки заставляли большинство покоренных народов держаться отдельно как в социальном плане, так и географически. Как правило, лишь немногим представителям этнических групп, наделенным высоким статусом по сбору со своего народа дани инкам, позволялось перемещаться по знаменитым дорогам. 
	Разница между постоянным пребыванием в провинции среди людей, имеющих такое же происхождение, и перемещением среди доминантной группы в качестве свободного человека огромна. Трудно сказать, насколько давно существует такая интеграция. Если Римскую империю можно рассматривать в качестве древнего эксперимента в области мультикультурализма, предшествующие ей греческие цивилизации были открыты только для тех, кто был родом из Греции, а другим этносам не позволялось перемещаться за пределы городских портов. Что касается еще более древних государств, таких как Вавилония, просто нет свидетельств, чтобы можно было говорить о том, жили ли свободные люди из далеких провинций без осложнений среди доминирующего населения.
	
Томас Джефферсон беспокоился, что в его время иммигранты «пропорционально своей численности… разделят с нами законодательство. Они вдохнут в него свой дух, исказят и ограничат его направленность и превратят его в неоднородную, бессвязную, путаную массу».
группу могли нанимать на работу, которая требовала обучения, но соответствовала низкому статусу. Примером служит ситуация с чернокожими американцами, которые в XIX в. становились парикмахерами, обслуживающими белых клиентов. Тем не менее мастерство, имевшее глубокую основу, могло принести процветание любому. В случае с профессией парикмахера итальянцы, которые иногда занимались этим ремеслом из поколения в поколение, стали популярными и к 1910 г. вытеснили большинство чернокожих парикмахеров.
Американцы итальянского происхождения столетие назад «прошли отбор» в качестве белых после того, как стали чуть в меньшей степени итальянцами и чуть в большей – американцами. На севере США такая трансформация, по-видимому, отражала психологическую потребность белых представлять собой сильную ингруппу. Я делаю такой вывод, поскольку статус итальянцев изменился в то же время, когда численность сообществ чернокожих росла с такой скоростью, что различия между белыми и итальянцами стали казаться менее существенными, чем до этого. Дело в том, что, столкнувшись с увеличением численности популяций меньшинств, доминантная группа, возможно, была обязана расширить свой состав, чтобы сохранить власть, в этом случае заменив одну аутгруппу (итальянцы) на другую (чернокожие). В наши дни примерно лишь один из четырех американцев является потомком британских протестантов, которые некогда сформировали большинство и этническое ядро страны. Тем не менее постепенное признание других народов в качестве белых, в том числе итальянцев, гарантировало, что люди, принадлежащие к европеоидной расе, по-прежнему составляют большинство (около двух третей) американцев.

Джефферсон имел в виду именно такую базовую идентичность, когда формулировал американские идеалы, касающиеся прав, религиозных убеждений и рабочей этики. Поскольку сначала у граждан Америки почти не было общей истории, осознание принадлежности к одной нации по необходимости основывалось не столько на этническом происхождении людей и общих преданиях, сколько на символах, которые были практически введены заново, и с тех пор флаги и фанфары стали значимой частью американской жизни. С прочными символами в качестве объединяющей идеи сформулированные Джефферсоном принципы служили для формирования духа общей цели и солидарности[1087].
Авторы Декларации независимости и Конституции и те, кто принимал и подписал эти документы, определенно не слишком отличались: за исключением двух человек, чьи предки родом из Голландии, несколько человек были из Великобритании – Англии, Ирландии, Шотландии и Уэльса, а остальные – родившиеся в Америке потомки британских граждан. Поначалу гражданство тоже вовсе не раздавали щедро, и расизм процветал повсюду. Как первоначально и заявляли отцы-основатели, гражданство предлагалось преимущественно европейцам, и поощрялась иммиграция из северных и западных регионов Европы. Но даже это было проявлением широты взглядов для того времени.
Женщины получили избирательные права в 1920 г., но на практике это право первоначально распространялось только на белых женщин. Коренные американцы стали гражданами в 1924 г., но вопрос об их праве на голосование оставался на усмотрение штатов вплоть до 1956 г. Люди китайского происхождения, в том числе родившиеся в Америке, не могли получить гражданство до 1943 г. Лица, чьи предки были родом из Индии, получили право голосовать только в 1946 г., а остальные американцы азиатского происхождения – в 1952 г. Путь афроамериканцев был трудным. Пятнадцатая поправка, ратифицированная в 1870 г., даровала чернокожим право голоса, но разные штаты соблюдали это положение очень неоднородно до принятия в 1965 г. Закона о предоставлении избирательных прав.
Знание фактов не поможет. Принадлежность к обществу, на самом глубоком уровне взаимодействий, – это не интеллектуальное упражнение, а образ существования. 
Уровень толерантности стремительно меняется и, как правило, соответствует подъемам и спадам в экономике. К концу XIX в. в Америке итальянцев и ирландцев полагали менее желательными, чем норвежцев, немцев и англичан. Таких иммигрантов считали не способными ассимилироваться и представляющими яд для культуры и обозначали их словом «ирландизм», использовавшимся для описания кажущейся порочности людей из этой страны.
Причина, по которой бо́льшая часть планеты состоит из искусственно созданных наций, к которым люди не проявляют особой приверженности, заключается в том, что национальные границы, установленные после Первой мировой войны, соответствовали не однородности или солидарности населения, а экономическим интересам Британии, Франции и Соединенных Штатов.

 Когда все сильные чувства связаны с местным народом и гораздо меньше – с правительством, трудно действовать сообща, а тем более в качестве функционального элемента взаимосвязанного мира. Страна, состоящая из такого регионально фрагментированного населения, скорее представляет собой слабый союз ради экономической выгоды, чем нацию.

националист подозрительно относится к разнообразию, тогда как патриоты часто его приветствуют.

историк Генри Адамс описывал политику – как систематическую организацию ненависти.
Стремление выступить строем против врага опьяняет, иногда даже просто при появлении намека на проблему. Для людей, охваченных националистическими настроениями, усиление групповых эмоций и осознание общей цели придает жизни больший смысл. Не только моральный дух укрепляется, но и психическое здоровье граждан улучшается, когда нации сталкиваются с конфликтом
 Дело в том, что воинственные общества издавна имели преимущества, при этом стремление к войне и боязнь нападения играли важную роль в стимулировании множества социальных и технических инноваций и расширении государств
когда американцев выборочно спросили, что они думают о визианцах, почти 40 % опрошенных выразили негативное отношение и не хотели бы, чтобы те стали их соседями, даже несмотря на то, что люди ничего не могли знать о таком народе, поскольку исследователь выдумал это название.
	
	«Пойди к муравью, ленивец, посмотри на действия его, и будь мудрым», – советовал царь Соломон, внимательно наблюдавший за природой.
первичная функция сообществ заключается в успешном противостоянии соперникам. 

Львы, которые способны охотиться поодиночке, существуют сами по себе лучше, чем люди, которые жаждут находиться не только в окружении супругов, чтобы избежать одиночества и придать своей жизни смысл, если не для того, чтобы просто быть сытым и оставаться в безопасности. Это одна из причин, почему слабеющие человеческие общества редко полностью разрушаются, а вместо этого разделяются на более мелкие, в которых люди сохраняют свои сети поддержки, пусть даже и в более простых условиях. Бегство от разрушенного общества не означает полного отказа от обществ.
	Даже если бы не было никаких чужаков, которые бы появились извне и потревожили одинокое сообщество, – например если бы сверхагрессивное общество завоевало весь земной шар, так что чужаков не осталось бы, – их достижение было бы кратковременным. Как только число людей в изоляции превышает всего несколько человек, они, по-видимому, предоставляют привилегии одним людям по сравнению с другими, создавая условия, при которых рождается множество обществ. Необходимых чужаков порождали бы внутри. 

людям почти не имеет смысла бороться и умирать за Европу, как они боролись бы и умирали за свою страну. Это превращает Евросоюз в политическую коалицию, во многом похожую на Лигу ирокезов, хотя и менее могущественную. Каждое государство-участник справляется с проблемами, имеющими отношение к идентичности его граждан, и по-прежнему уделяет особое внимание их самооценке, а такая точка зрения делает членство в ЕС вторичным и «одноразовым».

Что случилось бы, если бы люди могли отказаться от своих маркеров или каким-то образом отставить в сторону стремление классифицировать друг друга с помощью ярлыков? В таком мире единственными различиями, которые воспринимают люди, стали бы различия между индивидами, а не между группами. Предполагается, что при таких условиях наши нации полностью бы разрушились, но трудно предположить, что появилось бы на их месте. Возможно, мы сосредоточились бы на установлении связей и принадлежности только к местным районам или людям, которых мы знаем лучше всего, и мировое население разделилось бы на миллионы микронаций. Можно предположить, что мы вернулись бы к обществам, характерным для наших предшественников, – на основе индивидуального распознавания, где каждый знал всех остальных.
	Или, отбросив наши различия или нашу склонность судить о различиях, мы могли бы достичь противоположного результата: полностью покончить с обществами? Смог бы улей из сетей, созданных за счет международных путешествий и дружбы в Facebook, связать нас всех без разбора настолько тесно, что мы действительно добились бы этого неуловимого общечеловеческого единства, в котором пребывали бы все мужчины, женщины и дети?
	Пусть наша опора на маркеры и уходит корнями далеко в человеческое прошлое, но то, что обусловлено природой, не всегда является желательным, и, к счастью, наш интеллект дает нам некоторую надежду освободиться от влияния нашей биологии и истории.
Хотя на первый взгляд освобождение от этнических и социальных маркеров выглядит хорошо, это действие, несомненно, означало бы утрату большей части того, что люди лелеют. Националисты или патриоты, люди заботятся о своей принадлежности к обществу, и лишь немногие охотно отказались бы от нее. Они бы и не смогли, потому что человеческая реакция на группы является непроизвольной. Маркеры – это обоюдоострый меч, заставляющий нас обесценивать тех, кто от нас отличается, и в то же время порождающий чувство гордости от принадлежности к группе и солидарности с абсолютными незнакомцами, которые соответствуют нашим ожиданиям. Отказ от маркеров противоречил бы вневременным психологическим потребностям человека.

 Эволюция разума происходила в нами же созданной вселенной «Мы против них».
общества являются человеческой универсалией. Предки человека жили в группах со слиянием-разделением, которые в процессе эволюции постепенно перешли от обществ на основе индивидуального распознавания к обществам, отличающимся друг от друга маркерами. Границы между ингруппой и аутгруппой, вероятно, позволили совершить такой переход без изменений состава обществ. Это означает, что у людей всегда были общества. Не существовало первоначального, «аутентичного» человеческого общества, не было такого времени, когда люди и семьи жили в открытой социальной сети взаимодействия, прежде чем решили отделиться в виде четко определенных групп. Нахождение в обществе – в действительности во многих противоположных обществах – гораздо более необходимая и более древняя форма отношений, чем вера или брак, которая существовала еще до того, как мы стали людьми.
наши предки настолько редко встречали чужие народы, что казалось, чужаки занимают пространство между реальностью и мифом. Аборигены предположили, что первые встретившиеся им европейцы – это призраки.

Как следствие существующих ограничений памяти, верхняя граница численности сообществ большинства животных составляет приблизительно 200 индивидуумов. На каком-то этапе нашей эволюции, вероятно еще до появления Homo sapiens, люди преодолели этот лимит за счет формирования анонимных обществ. Такого рода общества у людей, а также сообщества у некоторых других животных, особенно у муравьев и большинства других общественных насекомых, могут потенциально достигать огромных размеров, поскольку их члены не должны больше помнить каждого индивидуально.
Тем не менее на определенном этапе роста самих по себе маркеров становится недостаточно, чтобы сохранить человеческое общество. Большие человеческие популяции зависят от взаимодействия маркеров и признания социального контроля и лидерства, наряду с возрастающей заинтересованностью в специализации, такой как род занятий и социальные группы.
	У первых людей новые общества появлялись в результате двухэтапного процесса, который имеет аналоги у других позвоночных. Процесс начинается, обычно постепенно, с формирования подгрупп внутри общества, вызванного расхождениями в идентичности. Годы спустя эти идентичности расходятся в такой степени, что они становятся несовместимыми. Затем фракции разделяются, чтобы сформировать постоянные обособленные общества.
	Способность признавать чужаков, родившихся в том же обществе, в качестве соотечественников сама по себе не объясняет огромный рост человеческих обществ. Такое невероятное расширение стало возможным в результате поглощения людей из других обществ.
	Потребность в обществах, поскольку она очень древняя, сформировала все аспекты человеческого опыта. Прежде всего взаимоотношения между обществами заметно повлияли на эволюцию человеческого разума, который, в свою очередь, оказывал влияние на взаимодействия между этническими и расовыми группами, появившимися позже в ходе нашей истории. Пусть мы и действуем, имея некоторое представление о чужаках, а не находясь в полном неведении, как древние люди, автоматические реакции отражают нашу склонность мыслить стереотипами, касающимися разных групп и превосходства нашей собственной группы. Психологические механизмы, лежащие в основе отождествления себя с обществами и этносами, проявляются в каждом нашем действии.
 Чувство принадлежности служит нам прививкой от внешнего влияния.
Многие действия людей можно понять с точки зрения нашего стремления воспользоваться возможностями, предоставляемыми обществом. Но такая свобода личного выражения не так проста. Дозволенность никогда не бывает без границ. Любое общество характеризуется тем, что́ оно не станет терпеть и какое поведение требуется от его членов; поэтому, по своей природе, принадлежность к обществу ограничивает право выбора людей и влечет за собой утрату свободы. У большинства видов ограничение заключается в том, что индивидуумы должны взаимодействовать с другими членами сообщества и мало общаться (если такое вообще происходит) с чужаками. Человеческие общества требуют соблюдения гораздо больших обязательств. Мы должны действовать надлежащим образом в соответствии с теми маркерами, что отделяют нас от чужаков.
	Хотя люди ценят свою свободу, рамки, устанавливаемые обществом, настолько же необходимы для счастья, как и сама свобода.

 Управление тоже имеет значение. Нации, состоящие из отличающихся этносов, успешно функционируют, когда их институты поддерживают разнообразие. До тех пор пока взаимодействие остается эффективным, влияние предубеждений снижается.

Остается тревожный вопрос о том, как долго общество способно сохранять прочность вопреки меняющимся взаимоотношениям между его населением. Для ненасильственного сохранения целостности общества все его сообщества должны иметь стимул, чтобы с одинаковым пылом сплотиться вокруг базовой идентичности. Но проще сказать, чем сделать, учитывая, что большинство имеет больше свобод и власти для манипуляции правилами игры в свою пользу, часто за счет институтов, которые в основном находятся под контролем верхушки общества. Нация, поддерживающая прочные связи между своими гражданами и настолько же искусная в ведении дел с другими обществами, обеспечила бы более высокий уровень благосостояния своего населения, продлив свое существование на Земле и сделав свое наследие наиболее запоминающимся, ярчайшим в истории человечества.
	Было бы верхом глупости полагать, что подобного результата можно добиться посредством веселой доброжелательности или осторожного социального инжиниринга.
человеческий разум – и общества, которые мы создаем, когда эти умы взаимодействуют, – проявляет гибкость лишь до определенной степени. Наша готовность получать удовольствие от выгодного социального положения, даже наносить вред друг другу ради сохранения нашего чувства доминирования и превосходства – неизменная черта человека.
	Наша беда была и всегда будет в том, что общества не устраняют недовольство: они перенаправляют его на чужаков, которые парадоксальным образом могут включать в свой состав этнические группы.
Если наш вид намерен порвать с историей разногласий между группами, которая берет начало в глубокой древности, то нам понадобится лучше понять побуждение считать, что в других людях меньше человеческого, будто они даже подобны насекомым.
настоящее время для созидания – это время между событиями, свободные периоды, которые редко бывают в плотном расписании. В стихотворении «Путешествие» поэтесса Мэри Оливер пишет о следовании своему призванию. Вступив на «путь, заваленный упавшими ветвями и камнями», человек обнаруживает, что мало-помалу открывается новый мир.