Коренные изменения в экономике и социальных отношениях крепостной России стали очевидны уже в 40-х годах XIX века. Подчёркивая бесспорные успехи развития капитализма в самодержавно-крепостнической империи Николая I, Энгельс буквально накануне революции 1848 г. писал: «В России промышленность развивается колоссальными шагами и превращает даже русских бояр все более и более в буржуа». В конце же 1851 г., отмечая быстрое развитие русской хлопчатобумажной индустрии, он сообщал Марксу: «Русские теперь уже не получают из Англии ни одного аршина бумазеи, очень мало готовых хлопчатобумажных изделий, очень много сырого хлопка: 2 000— 3 000 кип в неделю, и несмотря на то, что пошлина на пряжу понижена с 7 до 5 пенсов за фунт, ежедневно все еще возникают новые прядильни».
Специальные новейшие исследования, посвящённые этой теме, приводят к таким же выводам. Изучая вопрос о переходе русской промышленности к фабрично-заводскому производству, академик С. Г. Струмилин свою работу заканчивает следующими словами: «Победное начало машинной индустрии в России далеко не случайно совпадало у нас с бесславным концом всего крепостного уклада в стране». А недавно умерший , ленинградский историк М. Ф. Злотников в итоге многолетних ар-, хивных изысканий счёл возможным утверждать: «С 30-х годов XIX века мы и можем датировать начало промышленного переворота в России».
к середине XIX века возросла прослойка разночинной интеллигенции. Рост городов, развитие торгово промышленного предпринимательства, увеличение государственного аппарата — всё это повысило спрос на труд специалистов и лиц свободных профессий. Росло число учебных заведений, появился более широкий спрос на печатную продукцию, в частности на периодические издания, число которых в конце 40-х годов заметно умножилось (до 140 названий). Стали издаваться газеты и журналы, требовавшие штата постоянных и многочисленных сотрудников, что привело к созданию условий для появления писателей и журналистов профессионалов — и открыло доступ в русскую журналистику разночинцам. К середине XIX века только среди виднейших представителей русской культуры можно без труда насчитать несколько десятков лиц, вышедших из разночинской среды.
Начальник III отделения и шеф корпуса жандармов Бенкендорф откровенно писал в годовом отчёте уже за 1839 г.: «Вообще крепостное состояние есть пороховой погреб под государством и тем опаснее, что войско составлено из крестьян же и что ныне составилась огромная масса беспоместных дворян из чиновников, которые будучи воспалены честолюбием и не имея ничего терять, рады всякому расстройству»
1848 год в России был годом серьёзных экономических трудностей. Почти повсеместный неурожай, эпидемия холеры и опустошительные пожары — всё это вызвало сокращение внутреннего товарооборота в стране и сказалось на общем положении народного хозяйства. Резкое ухудшение хозяйственной конъюнктуры, упадок внешней торговли и чрезвычайные расходы Николая I на подготовку, а затем и на осуществление интервенции в революционные страны Европы подорвали и без того неустойчивый государственный бюджет России и привели к крупным финансовым затруднениям.
Неурожай 1848 г, в России был наиболее значительным на протяжении всей второй четверти XIX века. Он охватил несколько десятков губерний в самых различных частях страны — в Поволжье, в Центрально Чернозёмной полосе, на Украине и в Причерноморье, в Промышленном центре и в Приуралье. По официальным данным недород хлебов принял тогда характер настоящего бедствия «в Екатеринославской, Херсонской, Саратовской и во многих других губерниях».
Катастрофического размаха холерные заболевания достигли к середине мая, чему крайне способствовало небывало жаркое и раннее лето этого года. Заболевания начали возрастать «с неимоверной быстротой и вскоре достигли ужасающих размеров. К 1 июля эпидемия не только занимала уже всю Европейскую Россию, но проникла даже за Урал и свирепствовала в Тобольске».
Наивысшего предела эпидемия в столице достигла, очевидно, в период между 20 июня и 5 июля. Тот же источник сообщает, что к 29 июня в городе заболевало 1 062 и умирало 680 человек в день, а в последующие дни число заболеваний достигало даже 1 086 человек за сутки. С конца июля среди петербургсково населения холера стала постепенно ослабевать, но упорно держалась до поздней осени 1848 г. и вновь дала вспышку весной 1849 г.
Всего, по данным официальной статистики, в 1848 г. в Петербурге было свыше 22 тыс. холерных больных, из которых умерло 12 228 человек, что в среднем давало 1 смертный случай на каждых 36 жителей столицы и 1 заболевание на 20 человек.. По тому же источнику, за год в Москве заболело холерой 16 250 и умерло более 8 000 человек.
основная масса жертв холеры тогда падала на деревенское население России. Эта особенность эпидемии 1848 г. сравнительно с 1830—1831 гг. бросалась в глаза и современникам. Шевырёв об этом писал 14 июня Погодину:
«Грустное время! В Москве болезнь слабеет, но по деревням рассказывают ужасы. В первый раз (имеются в виду 30-е годы. — А. Н.) она так не проникала в сёла и деревни. Они были от неё свободны, а теперь едва ли там не сильнее. В народе страх и отчаяние» .
А вот свидетельство А. В. Головнина, лично наблюдавшего ужасы холерного лета 1848 г. в Рязанской губернии.
В его письме от 25 июля к Погодину мы читаем:
«Путешествие моё со времени выезда из Москвы ограничилось разными уездами Рязанской губернии и походило на прогулку по∣ кладбищам более, чем на поездку по деревням... Видел целые фабрики гробов. Ряды изб, в которых остались в живых одни ребятишки, поля с хлебом, которого некому убирать, потому что те, которые посеяли его, сами рассеяны по ниве божией. Народ в большом унынии и местами толковали об отравлении».
Отчет III отделения за 1848 г. определяет общее количество холерных заболеваний за тот год в России в 1 784 тыс. случаев, из которых 707 тыс. случаев было со смертельным исходом. В годовом отчете министерства внутренних дел за следующий год для 1848 года указывается 1 687 тыс. заболевших и 668 тыс. умерших от холеры.
За этот год в России произошло 10 322 пожара, что даёт увеличение по сравнению с предыдущим годом на 25%. К тому же пожары 1848 г. отличались грандиозными размерами. В 322 случаях сгорало от 25 до 50 домов, в 160 случаях — от 50 до 100 домов, и каждый из особенно крупных 80 пожаров истреблял больше ста, чаще всего несколько сотен домов. В огне тогда погибло свыше 150 фабрик и заводов, 1133 лавки, 174 мельницы, 146 церквей и многие десятки тысяч домов. Статистика бесстрастно отмечала, что в том году пожары разорили 71 131 хозяйство.
Особо следует отметить, что в 1848 г. погорело несколько крупных губернских городов (Пенза, Херсон, Орёл, Самара, Казань) и не один десяток уездных центров. О размерах этих городских пожаров можно судить по тому, что только в указанных пяти губернских городах пожар истребил свыше 47 тыс. домов. Орёл, например, выгорел тогда почти до тла — 26 апреля в нём сгорел 1 241 дом; в Казани 14 августа огонь уничтожил 586 домов.
Опустошительны были также пожары в Козлове Тамбовской губернии (сгорело 436 домов), в Ельце Орловской губернии (497 домов), в Ранненбурге Рязанской губернии (348 домов) и т. д.
Последствия этих преимущественно летних пожаров 1848 г. (все крупнейшие пожары в городах произошли тогда в период с конца апреля до середины августа) были чрезвычайно разорительны. Помимо истребления крупных материальных ценностей (сумма убытков исчислялась в 34 млн. руб., т. е. была больше 1⁄4 доходной части государственного бюджета России того времени) и гибели при этом 800 человек, пожары уничтожили почти полностью или в значительной степени многие десятки центров торгово-промышленной деятельности.
«.. .из дороговизны, произведённой предшествовавшей неурожайностью, не могли понизиться раньше, как в последней половине минувшего (1849.— А. Н.) года. Понижение это высказалось с особенною резкостью вхлебородных губерниях, которые в предпрошлом году наиболее поражены были неурожаем; к концу года (1849 — А. Н.) против его начала, цены удешевились в них вдвое более. Например, в губ. Курской — куль ржаной муки упал с 3 руб. 82 коп. до 1 руб. 40 коп.; в Пензенской—четверть овса с 2 p. 36 коп. до 1 руб.; в Симбирской — пуд сена с 36 коп. до 5 коп. сер.» (курсив мой. — А. Н.)
Как видим, основной продукт питания для массы населения— хлеб — уже с лета 1848 г. повысился в цене на 100% и больше и продержался на этом уровне до нового урожая, т. е. до второй половины 1849 г.
Следовательно, вскоре после начала революционных событий в Западной Европе и до окончания царской интервенции в Венгрию повсеместная дороговизна на хлеб была весьма значительна. Если учесть, что за это время, конечно, возросла стоимость и других продуктов питания, то резкое ухудшение условий жизни для крестьянства и большинства городского населения в 1848—1849 гг. следует признать несомненным.
о несомненном упадке внутренней торговли к началу зимы 1848—1849 г. свидетельствовали неудовлетворительные итоги хлебной торговли в Поволжье. Показателем её был завоз хлеба из южных приволжских губерний в Рыбинск, откуда он расходился по северным губерниям, направлялся в Петербург и за границу. И вот оказывается, что за навигацию 1848 г. движение судов к Рыбинску и от него по северным речным системам «многим уступало» 1847 г. — в обоих направлениях оно сократилось примерно на 25% (прибыло в Рыбинск судов ,2 977 вместо 4 131, как было в предшествующий год, и отбыло из него 8 525 вместо 10 714).
на волжской хлебной торговле отразилось сокращение экспорта русского хлеба за границу, особенно заметное после необычно высокого уровня его вывоза именно через Петербургский порт за 1847 г. Недаром в этой же статье отмечается огромное количество хлебных грузов (свыше 2 млн. четвертей), зазимовавших в Рыбинске: «Такой огромной складки, как нынешняя, еще не бывало в Рыбинске», — пишет ее автор.
Катастрофическое сокращение русского экспорта сопровождалось в 1848 (г. падением кредитных операций и усилившимся отливом за границу звонкой монеты. Золота в монетах и слитках было в этом году вывезено из России на 13 млн. руб., а привезено всего лишь на 6 млн. руб. И то это соотношение было достигнуто благодаря особым мерам русского правительства, положившего предел утечке золота в другие страны. Специальным указом вывоз валюты был запрещён
в донесении жандармского офицера по Волынской губернии ещё от 3 апреля:
«С некоторого времени в г. Бердичеве и даже Житомире курс золотой и серебряной монеты начал значительно возвышаться, — весьма многие жители, в особенности евреи, заметно стремятся менять кредитные государственные билеты, курс коих так упал, что полуимпериал при обмене на кредитный билет возвысился до 45 коп., при размене билета в 100 руб. на серебро теряется около 2 руб.
Доходная часть государственного бюджета в 1848 г. равнялась 196 566 тыс. руб., в то время как расход определялся в 204 266 тыс. руб., а фактически он достиг за этот год 228 541 695 руб., превысив, таким образом, доход на 32 млн. руб. Расходы на армию по сравнению с предыдущими годами выросли значительно. На военные нужды, кроме сметных ассигнований в размере 60 768 843 руб., в счёт кредитов 1849 г. было отпущено авансом 13 355 906 руб., да мобилизации стоили Николаю 17 617 143 руб. Таким образом, всего на военные расходы в 1848 г. ушло свыше 90 млн. руб...
В следующем 1849 году этого рода расходы продолжали увеличиваться. Кроме 61 854 507 руб., по смете на армию было дано дополнительно, опять авансом (в счёт 1850 г.), 11 963 832 руб., военные действия потребовали особого расхода в 24 177 625 руб., да на морское министерство получено было 9 565 616 руб. и авансом в счёт росписи 1850 г. — 2 507 727 руб. Всего, таким образом, на армию и флот в 1849 г. была израсходована весьма значительная сумма — 110 069 307 руб., составлявшая свыше 50% всех доходов государства за этот год
В речи министра финансов, напечатанной 12 августа 1848 г. в «Русском инвалиде» (No176), говорилось:
«Между тем продолжающиеся в Европе смутные обстоятельства требуют безотлагательного выполнения чрезвычайных расходов, необходимых для охранения безопасности империи. Посему для облегчения оборотов государственного казначейства издан вследствие мнения государственного совета высочайший указ 30 июня сего года о выпуске пяти новых разрядов билетов государственного казначейства на 15 млн. руб. серебром, из коих по двум разрядам на 6 млн. руб. течение процентов назначено с 1 июля сего года; к выпуску прочих имеет быть приступлено по мере настоятельной в том надобности». <
Кроме того, уже в 1848 г. царское правительство вынуждено было тронуть неприкосновенный валютный запас. Для покрытия «усилившегося требования звонкой монеты, особенно серебряной, для внутренних губерний» из него было взято на 3 090 тыс. руб. золотой и на 6 000 тыс. руб. серебряной монеты, после чего в«запасной кладовой» Петропавловской крепости осталось в монете и слитках всего лишь 105 588 595 руб. 19 коп.
Только за этот год золотой запас царской казны сразу уменьшился почти на 10 %».
На 1849 год Николай I утверждал заведомо дефицитный бюджет, по которому надлежало изыскать внебюджетные средства для покрытия не менее 28 600 тыс, руб. В предварительных предположениях намечалось на 22 600 тыс, руб. сделать «заём из кредитных установлений», а остальные 6 млн. руб. погасить выпуском новых кредитных билетов и при помощи других финансовых операций .
Состояние государственных финансов продолжало ухудшаться в-течение всего 1849 г. Доходы в казну до уборки нового урожая поступали крайне слабо, a расходы на подготовку и осуществление интервенции намного превысили сметные предположения. На третий день после опубликования решения о «Венгерском походе», 29 апреля 1849 г., Николай I дал распоряжение по всем министерствам расходовать сметные средства лишь в самых неотложных случаях, «отлагая всё прочее до' наступления последней трети года» .
Предложения о займе 22 600 тыс. руб. из кредитных учреждений осуществить тоже не удалось, «так как поступления сумм в сии установления в течение 1849 года должны были сократиться вследствие льгот, дарованных помещикам наиболее пострадавших от неурожая губерний».
Что же касается иностранного займа, то он был получен только 9 декабря 1849 г. через лондонскую банкирскую контору Беринг и К0 на сумму 5 млн. фунтов стерлингов (35,2 млн. руб. серебром) и предназначался также на покрытие расходов по Венгерскому походу.
Помимо всего этого, Николаю I за 1849 г. пришлось ещё два раза уменьшить свой «золотой запас». Для погашения заграничных финансовых обязательств признано было выгодным очередное погашение их произвести путём продажи за границей 250 пудов золота в слитках. От этой операции было выручено через английский банк свыше 31,5 млн. руб. (556 098 фунтов стерлингов). Кроме того, ещё раз было произведено изъятие из неприкосновенного фонда на 4 120 тыс. руб. золотой и на 6 000 тыс. руб. серебряной монеты. В кладовых Петропавловской крепости осталось после того лишь 961,25 млн. руб., к которым «серебристым золотом» было добавлено около 3 300 тыс. руб. Таким образом, свои резервы драгоценного металла Николай I за 1848—1849 гг. вынужден был уменьшить почти на 20 млн. руб., т. е. на 17%
Это соображение отмечалось в No 96 ≪Algeπιeiπe Zeitung», где в корреспонденции из Риги её жители жаловались на обесценение кредитных билетов и указывали на возможность серьёзных последствий этого обстоятельства для существовавшего тогда в России общественно-политического строя:
«,.. Денег у нас нет, но зато много бумаги! Бумаги в присутственных местах, в канцеляриях, в кармане! Какое замешательство! Бедному земледельцу, которому здесь и без того невероятно плохо, нельзя же за масло и колбасу его сунуть в карман лоскуток бумаги! Если спросишь: есть ли у вас деньги? то получишь в ответ: да, бумаги. Помещик рискует—бумагой. Бумага здесь так тяжела, как свинец, т. е. она лежит, а серебро летит на Кавказ, в Неаполь, во Францию, в Австрию. Двуглавый орёл, вычеканенный на нём, принесёт ли в когтях своих что-либо обратно в Россию? Едва ли! К тому же огромные передвижения войск; это стоит денег, ведь солдат не может же глотать бумагу. Неповоротливость бумаги приведёт в движение умы. Верю. В Москве скрывается что то. Москва центр, а солдаты стоят у периферии» ,.
После доклада у царя 23 февраля Волконский казался необычайно взволнованным. На вопрос Панаева о причине его возбуждённого состояния он ответил, что «поссорился с государем», так как тот «хочет воевать... с французами» и говорит, «что через два месяца поставит на Рейн 300 000 войска». Помнивший ещё екатерининские времен, Старый вельможа указал Николаю на несообразность этой затей: «Я ему заметил, что у него не найдётся столько войска, чтобы отделить на Рейн 300 000, а есть ли деньги, без которых нельзя воевать?» Но собеседник его упорствовал, ссылался на пример заграничных походов 1813—1815 гг. На это ему Волконский в свою очередь возразил, что в то время Александр I пользовался щедрыми субсидиями англичан, на которые в данных условиях рассчитывать не приходится («а попробуйте-ка попросить теперь — не дадут ни гроша»). Описание своего спора с царём министр закончил так: «Ну, кажется, я прохладил его жар, думаю, что отступится от своего намерения»
Падение Июльской монархии на участников этой сцены произвело потрясающее впечатление. Константин закончил её описание следующим образом:
«Нас всех как бы громом поразило, у Нессельроде выпала бумага из рук. Что же будет теперь, это один бог знает, но для нас на горизонте видна одна кровь. Папа послал меня, чтобы прочитать эту депешу Мама. Она тоже испугалась. Вот доказательство, что то, что не от бога, то стоять не может, — Лудвиг Филипп взошёл посредством революции на трон, обагрённый кровью, держался на нём 18 лет,так что все чуть-чуть что не на коленях перед ним стояли и думали, что он силен и твёрд; и вот 2 дней достаточно, и он опять ничто!.. Господи, храни твою Русь Святую, дабы она всегда оставалась тебе верною!»1 (курсив мой. — А. Н.).
6 марта жандармский подполковник Васильев в его доносе III отделению на периодическую печать («Записка о направлении газет русских и иностранных») такой порядок информации русских читателей о революционных событиях за границей: «.. .статьи о событиях во Франции должны отзываться сожалением к несчастью добрых граждан Франции и презрением к безумству бунтовщиков; должнвыказывать благосостояние русского народа в сравнении голого, голодного и обезумленного, зачумленного народа парижского. Переводы должны быть не буквальны, а с достоинством переводчиков в монархическом государстве». Здесь типично каждое слово, но особенно характерна по своей циничности последняя фраза, где признаком «достоинства переводчиков в монархическом государстве» указана фальсификация.
И, например, Фаддей Булгарин в своей «Северной пчеле» почти дословно выполнял этот совет подполковника Васильева (Васильев за свои «соображения» удостоился благодарности начальства). Недаром в «Пчеле» тогда можно было найти такое исключительное по своей яркости место:
«Самые горестные события на Западе благоприятно отразились на святой Руси. Негодование—общее чувство русского народа при вероломстве чужеземном, расшевелило русские чувства: верность, преданность и любовь к русскому царю и отечеству. Эти чувствования составляют гордость славянского племени, и все мы гордимся, что самые верные слуги своего государя,, защитники правды, чести, прав божеских н человеческих, австрийские генералы: граф Радецкий, князь Виндишгрец, кроатский бан (то же, что пан или государь) Иеллашич — нашей славянской крови... Мир славянский, славянская планета — это Россия! Видимо и ощутительно воскресение народного чувства в русском народе, чувства, основанного на вере и верности! Господа русские литераторы! Следуйте направлению и действуйте в народном духе. Театр и книжные лавки ждут выражения русской народности!..».
Страницы русских газет обошла также грязная версия, ’ пущенная в ход европейскими контрреволюционерами, что участники июньского восстания были якобы подкуплены и сражались на баррикадах как продавшиеся «наемники». В No 141 «Русского инвалида» говорилось, что у многих «инсургентов» при аресте будто бы найдены значительные суммы денег.
«The Times» напечатало письмо из Парижа, содержащее в себе, между прочим, следующее: «Повторяем, последняя революция имеет социальный, а не политический характер. Народ очень мало заботится о форме правления, и все его требования ограничиваются двумя словами: как можно больше платы и как можно меньше работы... Это (скудость политических лозунгов.— Л. Н.) ещё раз доказывает, что в последних происшествиях политика занимала лишь второстепенную роль и служила одним предлогом. Ещё замечено, что народ, с небольшими исключениями, не грабил и поступал человеколюбиво. Это должно быть приписано отсутствию сильных страстей с его стороны, чувству, что теперь народу принадлежит всё и что он может наложить на всё руку, когда захочет» (курсив везде мой. — А. И.).
произведения майора Щепанского (No 6 за 1848 г.).
«Пусть тревожатся народы, Иноземные породы!А мы песню запоём, Не туживши ни о чём.
Нас давно уж научил Князь великий Михаил...
С нами добрый государь, Православный белый царь! Любит он своих сынов, Неизменных храбрецов.
Ну, ребята! В супостата!
Друг за другом, как за брата! Все долой с коней! В штыки! Это дело вам с руки.
А ведь правдою служить, Свою родину любить
Грянем быстро на врагов, Пусть помянут удальцов! Не робей, ие унывай — С нами бог и Николай!
Ура! Ура! Ура!»
Вот что писал об этом киевский военный генерал-губернатор Бибиков в своём рапорте от 4 мая 1848 г. на имя Паскевича:
«В пограничных местах управляемых мною губерний есть такие обоюдные помещики, имения коих пересекаются чертою границы. Крестьяне их, на основании трактатов, имеют право свободного перехода с одной стороны на другую для ежедневных полевых работ. В настоящее время, галицийские крестьяне, как я доносил вашей светлости, освобождены от барщины, и как получены мною донесения местного начальства, они, переходя сюда, для обработки своих полей, рассказывают о том здешним крестьянам, которые начали говорить: если бы бог дал дождаться и нам подобной свободы. Хотя по настоящее время не возникает от сего никаких ещё последствий, но за будущее ручаться нельзя» *.
Что подобные случаи были не единичными, свидетельствует особое дело,, заведённое в 1848 г. III отделением по 3-й экспедиции — «По отношению министра внутренних дел о разрешении встреченных местным пограничным начальством недоразумений в отношении переездов через границу жителей и помещиков имений, пересекаемых австрийскою границею».
Наконец, несмотря на все строгости чрезвычайного положения, введённого в губерниях, прилегавших к Турции, Австрии и Пруссии (с марта 1848 г. в них тогда действовали суровые «правила 17 мая 1831 г.»), через русскую границу не прекращались массовые нелегальные переходы. По далеко не полным данным того же III отделения, лишь за 1848 г. удалось бежать за границу нескольким тысячам поляков, стремившихся попасть в повстанческие польские войска, формировавшиеся тогда за границей .
Тот же источник отмечает и обратную волну перебежчиков— из австрийских владений в Россию.
даже в том году в России только через почтовое ведомство на имя частных лиц поступило без малого 400 000 почтовых отправлений и в том числе почти 375 000 простых писем.
Весьма показательно территориальное распределение получения в России заграничной корреспонденции.
Оказывается, что в наибольшем количестве она поступала в столичные города (свыше 148 тыс. писем доставлено было в Петербург и почти 31 тыс. в Москву). Из остальных губерний особенно обильно частные почтовые отправления из стран Западной Европы посылались жителям трёх прибалтийских губерний (до 23,5 тыс.), шести «западных» губерний (до 25,5 тыс.), трёх юго-западных (24,5 тыс.) и трёх причерноморских губерний, включая и Одессу (46,5 тыс. писем). Однако в 1848 г. заграничные письма не являлись особой редкостью и во внутренних губерниях — в Харьковскую губернию их поступило почти 1 300, в Тульскую — 233, в Рязанскую— 108, в Казанскую — 233, в Саратовскую — 238 и даже в Пермскую — 107.
Можно, наконец, установить, из каких стран поступал к нам в 1848 г. этот довольно густой, как видим, поток юго-западные и южные губернии, почти 11 тыс. в Петербург, свыше 5 тыс. в Москву и т. д. Из Пруссии и через неё из других стран Западной Европы доставлено было свыше 250 тыс. писем, в том числе около 135 тыс. в Петербург, до 26 тыс. в Москву, 22,5 тыс. в прибалтийские губернии, 23,5 тыс. в литовские губернии и т. д. И не более 30— 40 тыс. писем адресовано было в Россию из Швеции и Турции.
Достаточно указать, что в Петербург за этот год поступило в среднем одно заграничное письмо на каждых трёх жителей, а в Москве — на каждых 12 человек. Затем совершенно ясно, что основная масса зарубежной частной корреспонденции направлялась в крупнейшие морские порты России (Петербург, Одесса, Рига) и в пограничные западные губернии. Наряду с этим важно отметить проникновение её во внутренние губернии. В каждую из них, не исключая Поволжья и даже Урала, за один год прислано было из-за границы несколько сотен писем от иностранных корреспонДентов. Наконец, подавляющее большинство заграничной переписки в Россию, примерно до 9O%, отсылалось из стран, где революционное движение в 1848 г. приняло особенно широкий размах.
При таком положении совершенно невероятно, чтобы частная заграничная корреспонденция не являлась источником политической информации. Конечно, учитывая разгул реакции в николаевской России, тон и содержание этой информации должны были быть, как правило,, весьма умеренными
Образцами совершенно недопустимой с правительственной точки зрения частной информации в России озаграничных революционных событиях того времени являлись следующие случаи.
В Таурогене 10—12 марта 1848 г. по почте на имя незадолго до того умершего таможенного чиновника надворного советника Крнницкого было прислано из Пруссии анонимное письмо такого содержания:
«Удивительные теперь происходят в свете дела. Франция не долее одного месяца провозглашена республикою; все уже королевства и герцогства сделались, по желанию народа, конституционными, — и, наконец, Австрия и Пруссия даровали своим областям свободные права и привилегии. Ты не поверишь, какое господствует во всей Германии воспламенение умов к восстановлению Польши в прежних её границах, с целью отделить, сколь возможно, от образованных государств Россию (курсив мой. — А. Я.), как препятствующую просвещению; для этого Австрия уже объявила, а здешний король объявит завтра отречение от союза с Россиею. И так как прусский король, следуя желанию своего народа, возвращает' полякам все области, отторгнутые от Польши при нескольких разделениях оной, и это же самое делает и Австрия, то ничего иет удивительного, что когда два отдают, то третьего (Николая I.—А. Н.) спрашивать не будут, и что неизбежно должна последовать европейская война, или война всей свободной и конституционной Европы с Россией, деспотическою, содержащею свой народ в невежестве и рабстве»... .
Далее автор приводит весьма любопытные соображения о возможной коалиции против России всех её «исторических противников» (включая Турцию). Ниже мы увидим, что перспектива войны с Россией, как с реакционной силой в европейском масштабе, в то время оживлённо обсуждалась в заграничной прессе и в этой именно плоскости и ставился вопрос о восстановлении Польши в её старых границах до первого раздела.
Письмо это заканчивалось практическим советом: «Мы, чиновники, должны теперь подумать, оставаться ли нам на месте, или удалиться во внутрь империи»
В Киеве 8 апреля 1848 г. в почтовую контору поступило из Галиции письмо (адресат в деле не назван), в котором по пунктам перечисляются важнейшие заграничные политические события и в связи с этим так оценивается роль царской России:
«О суровости и силе России все знают, но не страшатся этого, ибо нравственные силы всей Европы и образованных народов сильнее сил физических. Напротив, для ускорения ниспровержения деспотических правительств, все желают, чтобы Россия в середине Европы начала войну с каким-либо свободным народом».
В конце текста выражалась уверенность, что «старый свет разрушается, а новый восстаёт».
(На территории Царства Польского содержание и формы революционной агитации и пропаганды отличались особым своеобразием, изучение их тесно связано с прошлой историей русско-польских отношений и выходит за рамки, намеченные для данной работы.)
6 Риге рано утром 3 марта 1848 г. в крытом переходе кафедрального собора были приклеены две записки с таким текстом: ≪Es lebe die Rep∣ublik Livonia! Nieder,mit dem Kaiser!» и на другой — ≪Nieder mit dem, Kaiser! Es lebe die Republik» («Да здравствует Ливонская республика! Долой царя!») .
Воззвание к русскому народу, пересланное в марте 1848 г. из Пруссии в м. Белая Церковь Киевской губернии, содержало призыв к восстанию против царизма и сообщало об успехе революции в Западной Европе:
«Восстань от сна, народ русский! Обрати тот кнут, который доселе тяготел над тобою, на твоих владык, и пользуйся мгновением, которое представляется. Братья ваши, германцы, французы, итальянцы, австрийцы, частично датчане и бельгийцы, уже проложили себе дорогу; особенно Берлин, столица Пруссии, ради свободы, много пролил крови. Мы свободны, следуйте нам, подумайте, что вы люди и что беднейший из вас тоже человек; поступайте с ним, как с человеком; оставьте кнут, обратите его только против высших н сильных; ибо настал день, в который владыкн должны трепетать за их постыдные и беззаконные дела» .
Документ заканчивался предложением способствовать освободительной борьбе европейских народов и предупреждал об опасности для царизма вмешательства во внутренние дела стран революционной Европы:
«Остерегайтесь, русские, быть помехою; будьте более пособниками; бросьте ваше оружие; не проливайте бесполезно крови против ваших европейских братьев, которые должны быть свободны. Подумайте: не более как в пять дней, кроме германцев, станут на ваши границы огромные полчища французов, которых живейшее желание есть свобода, свобода в Германии, свобода в Польше и самостоятельность государств. В Германии не только каждый солдат, но и всякий гражданин, ремесленник и крестьянин, вооружены. Короли не смеют делать того, что хотят, но должны делать то, что Народ требует; они стоят ниже народа; солдат тогда только может взять своё оружие, когда прикажут народ или граждане» *.
Ряд агитационных документов в юго-западных украинских губерниях в 1848 г, был посвящён прославлению независимости Польши и предсказывал скорое её освобождение. Видимо, они были рассчитаны на широкое распространение, так как написаны в форме стихотворений, молитв и песен. В тексте одного из таких
стихотворений, найденного летом 1848 г. около границы в Про-скуровском уезде Подольской губернии, имелась, между прочим, такая строфа (перевод с польского):
«Но недолго, гордый царь! Близок час, он ударит, Тебя утащут адские духи, Царство твоё воспылает!»
в познанской газете «Газета польска», по крайней мере за два месяца до проникновения в Россию рассмотренной выше прокламации, было напечатано «Воззвание к братьям русским». Авторы его призывали русских последовать примеру западноевропейских народов и сбросить с себя иго монархии Николая I.
«Ужасный деспотизм разрывает внутренность вашего отечества, ужасный деспотизм довёл вас до позорного мрака; он, наконец, покрыл вас позором в глазах света и превратил знамя ваше в знамя отвращения в глазах западных народов. Слышали ли вы единогласный, через всю Европу раздавшийся крик ненависти н презрения к вам? Нет, не к вам, русские, вас не знают! Знают только бешеную сатанинскую власть, порабощающую вас; знают только лёд Сибири, кнут ваших палачей, убийственные рудники Урала. Русские! Сила и власть ваших тиранов, ваше бедствие, ваш позор — всё это следствие вашей слепоты. Да прозрят ваши глаза, да востребует ваш народ свои права— ив одно мгновение он разрушит дьявольское создание векового деспотизма! Русские! Мы приглашаем вас сражаться вместе с нами за свободу, за просвещение, за наше и в аше счастье! Да схороним мы навеки в степях Сибири азиатский деспотизм»
В конце сентября в сравнительно широких масштабах — сразу на территории двух пограничных губерний (Подольской и Волынской) — стало распространяться в десятках экземпляров печатное воззвание. Оно предназначалось только для украинского крестьянства и отличалось совсем иным содержанием.
Новое воззвание озаглавлено «Голос света к братьям русна-кам» 12 13 и напечатано «польскими буквами» на украинском языке. Основная цель его заключалась в том, чтобы поднять на восстание против самодержавного режима украинский народ и добиться восстановления Польши в границах 1772 г. Учитывая классовые противоречия на Украине между массой крестьянства и польскими помещиками, воззвание призывало «руснаков» к сближению с поляками, объявляя украинский и польский народы «детьми одной матери» и противопоставляя их русскому народу.
Для доказательства этой мысли авторы прокламации рискнули пойти по пути явной фальсификации истории.
Замалчивая захват территорий русских княжеств литовскими и польскими феодалами в XIII—XVI веках, они «Великую Польшу» — «от Чёрного до Белого (!) моря и от Днепра до Карпатских гор» — объявляли искони существовавшим государством. По их утверждению, в Польше тогда якобы «не было ни барина, ни крепостного — не было рабства». Больше того, активных борцов против свирепой феодальной эксплоатации украинского крестьянства польскими помещиками — запорожских казаков и их вождей, включая Дорошенко, они именовали «руснаками» и «братьями поляков», которые будто бы «защищали мать Польщу». Жизнь украинцев в панской Польше они рисовали как сплошную идиллию: по их словам, те же запорожцы «заседали в Сенате с братьями поляками и вашими русскими архимандритами и совещались о счастии наших поляков и руснаков».
Не менее тенденциозно в этом воззвании освещены причины распада феодальной Польши и присоединения Украины к Русскому государству. Искусственно сближая ход событий и обойдя весь XVII век, составители прокламации пишут:
«Русские боялись, чтобы свобода, которою пользовались поляки и руснаки, не закралась и к ним. Царь и вельможи русские страшились, чтобы их крепостные не пожелали быть свободными, как в Польше. ...Сам чорт шепнул им в ухо, что следует для этого поссорить меж собою руснаков и поляков, разделить их силы и потом завоевать... С того времени поляки и руснаки живут в раздоре, с тех пор настали барщина и рабство... Москаль наводнил войсками всю Польшу и Украину и наслал на нас заседателей, исправников и разных чортовых ярышек...»
После столь сомнительных «экскурсов» в историю, тщательно умалчивая при этом о классовых противоречиях в феодальной Польше между польскими панами и крестьянами-«руснаками», воззвание вдруг начинает всячески обелять и оправдывать... украинских помещиков, объявляя виновником крепостнического гнёта на Украине исключительно лишь царское правительство:
«Крестьяне проклинали помещиков, а помещики царя и его чиновников, потому что крестьянин видел только помещика, а не видел царских чиновников, которые приказывали помещику терзать своих крестьян...»
Помещики на Украине (теперь воззвание их уже не называет в тексте «братьями» крестьян-руснаков), оказывается, прямо горят желанием... освободить своих крестьян, за что наиболее нетерпеливых помещиков царь приказывает «заключать в оковы и ссылать в Сибирь».
«Царь знает, — говорится далее в тексте,—что громада великий человек! Он знает, что если помещики помирятся с крестьянами и восстанут вместе, то загонят москаля за синее море и снова сделают Польшу великою и свободною, где не будет ни помещика, ни крепостного, где все будут равны».
В доказательство этого прокламация пишет:
«Солнце свободы уже взошло! Галицийские помещики освободили уже своих крестьян от барщииы,—там нет уже рабства и все равны. Все помещики уже 20 лет как хотят даровать вам барщину (т. ё. Хотят отказаться от неё. — А. Н.) и сделать свободными, но царь запрещает».
Отсюда делается вывод:
«Громада великий человек! Вы это знаете; подайте друг другу руки, соединитесь с помещиками и через месяц ни одного москаля не будет на вашей земле, будете пользоваться свободой, какой наслаждается весь мир; потому что в целом мире, исключая России, нет ни барщины, ни рабства. Итак, к делу! Только дружно! Изгоним москаля и будем свободны!».
Упоминавшееся ранее воззвание «К курляндскому дворянству», пересланное в марте 1848 г. в Ригу из Данцига от общества «Германия», преследовало цель не Только сообщений остзейским немцам, что «умеренная» германская революция не повинна в «коммунизме». Основной его задачей являлось разоблачение порочности ориентации прибалтийских помещиков на царское самодержавие и разъяснение гибельности их узко классовой- политики в отношениях с коренным населением — латышами и эстонцами.
Воззвание прямо указывало: «В дворянстве преимущественно заключено там германство, а дворянство стоит за Россию, коль скоро она польстит ему» (курсив мой. — А. И.). «Доколе крестьянин не приобрёл собственной наследственной почвы, и с тем вместе родины, — каждый день доводит вас ближе к погибели». Установив, что «остзейские провинции» не способны при таком положении к нормальному развитию, и указав на бессмысленность борьбы революционной Германии «для их спасения», составители документа делали следующий вывод:
«.. .позднейшее πotomct∞ напишет в толстых фолиантах: «Если бы немецкое дворянство в остзейских провинциях не было ослеплено русскою ласкою и ошеломлено оцепенелым эгоизмом; если бы оно подало руку помощи без вести пропавшим эстам и латышам; если бы оно из ревности ие отделилось от горожан и если бы оно не почивало на ложе без ночного покоя, то нынешние русские губернии Митава, Юрьев (Дерпт) и Ревель составляли бы сильное, самостоятельное и свободное национальное единство»
К лету 1848 г. Николай I успел перебросить к западным границам огромное количество войска, которое образовало сплошной кордон от берегов Балтики до Чёрного моря и могло быть двинуто на подавление революционного движения в пограничных губерниях и готовилось по первому приказу силою подавить революцию «в сопредельных дружественных державах».
Вполне естественной была мысль развернуть среди русских войск революционную агитацию . Рижский генерал-губернатор Головин 14 марта писал в III отделение гр. Орлову:
«Известия о происшествиях в Германии и Франции не прошли незамеченными простым народом Балтийской губернии: в Риге газеты усердно читаются рабочим классом, и почерпаемые там сведения служат предметом разговоров на рынках. Сверх того даже в отдельных уездах, например Якобштадском и Верроском, латыши и эсты, обыкновенно столь равнодушные к событиям заграничным, знают о современных происшествиях и толкуют о них»
Головин, правда, указывал, что «толки эти доселе не обнаруживают никакого сочувствия к преступным действиям». Но наряду с этим он с несомненной тревогой подчёркивал необходимость срочных мер по улучшению положения крестьянства в Прибалтике. Он напоминал, что крестьяне знают об этом намерении правительства ещё с 1840 г., но что, вопреки обещанию, обезземеление их продолжается (за последние годы помещики отобрали земельные участки у 100 тыс. латышей и эстонцев, принявших православие). В заключение Головин высказывает своё мнение: «Я смею думать, что было бы весьма полезно, если бы меры по улучшению быта крестьян были ускорены» .
информационное сообщение коллежского асессора Шмидта, командированного ещё Головиным за границу для секретного наблюдения, пересланное Суворовым Орлову 23 марта. После карикатурного описания «господства коммунизма» в Пруссии («народ... мечтает, что ему не будет надобности трудиться», «всякий сапожник, едва умеющий писать, есть уже писатель») и упоминания об активности за границей «польских эмиссаров» Шмидт продолжает: «Продажа пороха н оружия безнаказанно производится преимущественно водою из Мемеля в Литву... Открыто говорят, что если восстанут литовцы, то жители восточной Пруссии, несомненно, примут в этом деле участие... По всем признакам скоро ожидают возмущения в Литве; крестьяне всюду говорят об этом; евреи стараются сбывать лён, за какую бы то ни было цену; среднему классу придётся скрывать своё имущество; за крестьян, живущих на границе с Пруссиею, нельзя ручаться; многие из них уже взяли свои деньги из Либавской сберегательной кассы; то же сделали крестьяне, живущие между Либавою и Гессенпотом, н когда их спросили, для чего это делают? — они дали двусмысленный ответ. При таком расположении умов можно опасаться всего, и только немедленное увеличение числа войск может подавать предполагаемое восстание»
Текст этого сообщения 30 марта был доложен Николаю I, который на нём сделал пометку: «Не весьма утешительно».
•Второй документ — письмо к гр. Орлову от подполковника Зенгера из Литвы, написанное 22 марта после кратковременного посещения им Пруссии. Вот выдержки из него:
«В Тильзите, где я провёл два дня, нет более в продаже нн пороха, ни пуль, всё это тайно закуплено для Литвы, и контрабандистами провозится за границу, в Мемеле тоже; постоянно видишь множество литвин, без дела бродящих по улицам 1⁄8 как я узнал, собирающих сведения о положении дел... Вообще в Литве дела плохи, и если не будет в готовности постоянного войска в малых городах, то может дойти до вспышки; ибо литвины того и ждут, чтобы присоединиться к движению; беспрестанно шатаются люди возбуждающие к мятежу... Вы не поверите, в каком дурном положении дела...
Я не вижу призраков и не трус, а потому в чём можете содействовать к сохранению спокойствия и порядка, принимайте скорейшие меры; теперь уже не 1830 год, когда можно было потушить волкан... Мы живём в бурное время».
В Ковенской губернии уже в марте 1848 г. среди казённых крестьян прошёл слух, что «скоро придут в Литву французские войска». В Смоленской губернии тогда же крестьяне толковали о приходе фран-; цузов в Россию «к Духову дню, но не воевать, а вешать помещиков». Там же ожидали освобождения «через прибытие французов, которые идут...будто бы с белыми арапами, дабы дать вольность» . Даже в далёкой Симбирской губернии ещё в марте 1848г. крестьяне уверяли, что французы уже явились в Москву.
В Тульской губернии по деревням ходила целая легенда, возникшая, несомненно, весной 1848 г.:
«Из моря, в которое каждый день опускается солнце, вышел антихрист с железными ногами и пошёл на Восток;
но как большая дорога от Запада до Востока очень длинна и гориста, то антихрист оттопал себе ноги по колена и уже кой-как на четвереньках дополз до местечка Парижа и там застрял в ожидании, не подрастут ли ноги».
Эти легендарные слухи отражали не только восприятие крестьянами официальной версии об угрозе России «лжеименной , мудрости иноземной», возникшей во Франции и «разливавшейся» с Запада «повсеместно» (толки о двигающемся на восток антихристе, засевшем в Париже). Они раскрывали надежду κρeстьян на освобождение с помощью со стороны, причём эта версия о «французах-освободителях» резко противоречила всем правительственным обращениям и свидетельствовала о критическом отношении народа к официальной пропаганде. Любопытно, что в той же Смоленской губернии примерно через месяц после приведённых слухов толковали в деревнях уже о союзе «пяти держав», которые идут на Россию, «чтобы дать вольность крестьянам».
Те же мотивы легко разгадать и в быстро распространявшихся среди крестьян Слухах, связанных с именем умершего ещё в 1831 г. царского брата Константина. Такие слухи возникли на юге, в Одесском уезде, где( штабс-капитай Михайлов, обещавший крестьянам покровительство, отставным солдатом Покровским был объявлен великим князем . Отсюда эта весть быстро разнеслась по соседним губерниям. Уже 28 марта 1848 г. в Москве прошёл слух, что «Константин Павлович явился из . своего заточения» , и в конце апреля 1848 г. достиг Смоленска, где передавался уже в таком виде:
«В Бозе почивающий великий князь Константин Павлович ещё жив, скрывается под чужим именем в разных местах и недавно его видели, будто бы, в Одессе и Киеве, откуда цесаревич писал к брату государю императору, что он будет к ∣ero величеству в гости, по какому случаю просит не устилать дорогу шелками и коврами, а панскими головами...»
До нас дошла, например, записка всесильного начальника канцелярии III отделения генерала Л. В. Дубельта, в которой он писал:
«Пригласить в III отделение г. Берда (владельца крупнейшего в столице машиностроительного завода. — А. И.) и обратить его внимание на рабочих, которые, читая газеты, рассуждают о французской революции».
в донесении по Петербургу за 15 марта сообщалось:
«Сегодня слышали ропот бессрочно-отпускных на сбор их на службу; многие из них продают на рынке последние свои вещи и вырученные деньги употребляют на пьянство, говоря, что им не нужно ничего, ибо пойдут в поход.
В народе же есть молва о холере» .
Видимо, на следующий день из очередной сводки наблюдений агентов тайной полиции по Петербургу руководителям III отделения стали известны следующие случаи:
«Годовой отпускной из Гренадерского кн. Суворова полка рядовой Александр Иванов Филипов, будучи в питейном доме, где собравшись были и другие бессрочно-отпускные, говорил, что хотя государь и просит нас подраться в штыки, но мы с ним сыграем штуку; на что другие отвечали — так ему и надо, произнося все вместе ругательные слова».
«Второго морского экипажа Семён Ракетин... трактовал с разными классами народа, собравшимися в толпе на рынке, что государь не так распоряжается, много на крестьян кладёт налогов».
«Отставной солдат (Виноградов) говорил на толкучем рынке в толпе разных слушателей, что когда гвардия выступит в поход, будет холера и бунт, и будут друг друга бить и певать».
17 марта офицер Семёновского полка нанимал извозчика, но, не сойдясь в цене, отошёл от него. При этом извозчик вдогонку ему сказал: «Постойте вы, каретники, дайте уйти гвардии, то мы сладим с вами». Точно такие же случаи имели место 18 и 19 марта, причём лишь несколько менялась реплика извозчиков: «Вот скоро будет тревога, и мы начнём с этих карет»
Эти, казалось бы, мелкие и разрозненные эпизоды дают возможность сделать важный вывод. Все они произошли на протяжении 3—4 дней, вскоре после оглашения манифеста 14 марта, и общей чертой для всех них является твёрдое убеждение о неизбежности восстания в самой столице, сразу же после ухода из неё гвардии
. Вот что, например, доносил в III отделение опять-таки неизвестный «благонамеренный» осведомитель о балаганных представлениях в Петербурге на масленице 1849 г.:
«В последние дни масленицы происходили у балаганов некоторые сцены, о которых я обязан довести до вашего сведения: 1) На балконе балагана эквилибристических штук вышел паяц с другим шутом. «Что так приуныл?» —
спросил его паяц. «Ах, брат, как не горевать! Запрещено в лото играть (в то время последовало запрещение играть в лото.—А. Н.). Бывало, что стянешь, то и поставишь: выиграешь — ребятишкам на молочишко; проиграешь — жену притаскаешь». «А что у тебя зубы подвязаны?» — «Эх, брат, бежал от рекрутчины, то-то было прежде тяжёлое время! Возьмут, бывало, с тысячи душ двух, да и тут, как заслышишь, зубы себе вырвешь, да и прав. А теперь гораздо лучше, и любо и весело. Разом наедет суд, — с пяти душ — шестерых возьмут, да н так скоро угонят, что н зубов не-успеешь вырвать». 2) Мужичок показывал ручную панораму н говорил: «Вот генерал Чернышёв (в то время военный министр. — А. Н.) смотрит на> гору Арарат, там стоит комиссариат, да в нём так темно, что ничего не видать». — «Вот идёт чиновник, он служит в винном департаменте, выстроил себе дом на каменном фундаменте». — «А вот бывший генерал, он вид замарал, говорят в управе что-то взял, а других запятнал». Сверх того смею-спросить вашего превосходительства: известно ли вам, что все шарманщики играют по улицам у нас «Marseillaise»? Конечно, некоторые слушают эту музыку — не понимают, а которые понимают, то не слушают, но невольно покачаешь головой» .
донесение потомственного почётного гражданина г. Белостока: Гальперина об угнетённом наётроении в царских войсках, переходивших 22 марта 1848 г. границу Царства Польского. Гальперин писал в III отделение: «.. .быв сам при многих ополчениях, никогда ещё не заметил, дабы храброе российское войско было в таком унынии, как ныне, что не только солдаты, но и офицеры при переходе через границы обливаются слезами. Они совершенно потеряли прежние свои неустрашимости».
Узко классовая оценка правительством и дворянами-помещиками сложных западноевропейских событий 1848 -1849 гг. привела к полному смешению в обывательском представлении таких понятий, как «либерализм», «социализм» и «коммунизм». Учёный статистик того времени К. Веселовский писал в своих воспоминаниях:
«Коммунизм, перешедший из книг на улицу (имеются в виду события 1848 г. — А. Н.), стал лозунгом, под знаменем которого вербовались распоряжавшиеся тогда судьбою Франции уличные массы, и очутился опасным орудием в руках демагогов и честолюбцев. С этих-то пор слово «коммунизм» получило у нас значение какого-то пугала, как обозначение чего-то страшного, грозящего какими-то опасностями для государственного спокойствия, и чем меньше понимали настоящий смысл этого термина, тем больший страх внушался этим вокабулом» .
Видя очевидную тревогу в правительственных кругах, зная о военных мероприятиях Николая I и о принятых им чрезвычайных; мерах по охране «порядка» внутри страны, масса помещиков была охвачена в 1848 г. паникой.
Встревоженные политическими событиями в Западной Европе, дворяне-землевладельцы опасались разгоравшегося крестьянского движения, которое в данных обстоятельствах справедливо казалось им особенно опасным. Вот как вспоминал об этом времени один смоленский помещик: «Жизнь наша в деревне текла обычным порядком, а между тем наступил 1848 год, который был уже отчасти эпохою в моей жизни и памятен мне по многому. Прежде всего, почти в самом его начале стали носиться тревожные слухи о том, что вся Европа бунтует, что королей прогоняют одного за другим, что где-то недалеко от нас мужики режут помещиков и что нет ничего невозможного, чего доброго и у нас скоро начнётся то же самое. Слухи эти, конечно, передавались со всевозможною осторожностью , для того, чтобы они не могли быть услышаны крепостными людьми, но доходили и до нас, детей, и мы, вместе со старшими, находились в том же унылом настроении, в котором были тогда все» .
К концу марта тревога прибалтийских дворян переросла в настоящую панику. Из Дерпта 31 числа подполковник Щербачёв доносил:
«Дворянство здешнее объято каким-то паническим страхом, опасаясь за возмущение крестьян своих, зная, что они к ним не только не расположены, но даже питают вражду вековую, и потому при малейшем восстании они, господа помещики, будут первыми жертвами, не имея никаких средств-к своей защите, ибо и дворовая прислуга едва ли примет их сторону. Господа владельцы говорят, что нужно лишь в одном имении вспыхнуть восстанию, то это, как электричество, передастся по всей губернии; почему-для предупреждения всякого зла искренне желали бы видеть в нынешнее время в Лифляндии квартирующее войско...».
В рапорте Бибикова от 24 апреля мы читаем:
«В управляемых мною губерниях (Киевской, Подольской и Волынской) распространяются следующие слухи: крестьяне будут резать поляков; солдаты будут резать крестьян; чиновники обязаны подписками поступить на военную службу».
Виновниками этих слухов Бибиков также считал самих помещиков, охваченных страхом. В его рапорте от 11 мая говорилось: «. ..слухи о намерении будто крестьяне будут резать помещиков всё ещё продолжаются, хотя и в меньшей степени. По самым тщательным разысканиям подтверждается, что крестьяне не имеют о сем никакого понятия и всё это распускается самими помещиками...» .
для своеобразного «объяснения» с дворянами Николай I выбрал один из мартовских дней 1848 г.
«У нас существует класс людей весьма дурной, — сказал Николай,—и на который я прошу вас обратить особенное внимание — это дворовые люди... Люди эти вообще развратны и опасны как для общества, так и для господ своих. Я вас прошу быть крайне осторожными в отношении с ними. Часто, за столом в вечерней беседе, вы рассуждаете о делах политических, правительственных и других, забывая, что люди эти вас слушают и по необразованности своей и глупости толкуют суждения ваши по-своему, то-есть превратно. Кроме того, разговоры эти, невинные между людьми образованными, часто вселяют вашим людям такие мысли, о которых без того они не имели бы и понятия. Это очень вредно!» (курсив мой. — А. Н.).
Но центральным местом этого программного выступления Николая I, несомненно, являлось ero заявление о крепостном праве:
«Переходя к быту крестьян, скажу вам, что необходимо обратить особенное внимание на их благосостояние. Некоторые лица приписывали мне по сему предмету самые нелепые и безрассудные мысли и намерения. Я их отвергаю с негодованием. Когда я издал указ об обязанных крестьянах, то объявил, что вся без исключения земля принадлежит дворянину-помещику. Это вещь святая и никто к ней прикасаться не может».
Недаром царь закончил эту речь демагогическим заявлением:
«Господа! У меня полиции нет (?! — А. Н.), я не люблю её: вы моя полиция», и прямо провозгласил себя «первым помещиком» среди российского дворянства:
«Каждый из вас мой управляющий и должен для спокойствия государства доводить до моего сведения все дурные действия и поступки, какие он заметит. Если и в моих имениях вы усмотрите притеснения и беспорядки, то убедительно прошу вас, не жалея никого, немедленно мне о том доносить. Будем идти дружною стопою, будем действовать единодушно, и мы будем непобедимы» .
Весьма характерно, что при передаче слов Николая I эта запись ещё больше оттеняла декларативность выступления царя. Оно передавалось в таком варианте:
«Не скрыто опасение против врагов не столько внешних, сколько внутренних. Преданы забвению недоразумения и может быть неудовольствия, возникшие со стороны дворян. Выражена полная на них надежда в случае крайности с уверением, что в настоящее время не настоит (!—А. Н.) ещё нужды в их помощи. Упомянуто об эмансипации, как о мысли нелепой и вместе с тем высочайше указано на манифест об обязанных крестьянах, определительно (т. е. ясно — А. Н.) удостоверяющий, что земля есть собственность помещиков. В этой речи государь император повелевает господам предводителям надзирать за теми из дворян, которые требуют исправления, по той причине, что на 50 человек 15 считается очень хороших, 25 посредственных и 10, как сказано буквально, негодных».
Царь якобы повелел «о всем им говорённом объявить всем и каждому» (имеется в виду, конечно, дворянская среда). Изложение речи 21 марта заканчивается припиской: «Если это не совсем точные слова государя императора, то по крайней «пере это был смысл и выражение» .
в адресе пензенских дворян, составленном 17 апреля, была выражена благодарность за открытое заявление о незыблемости крепостного права («при сохранении законных и справедливых отношений помещиков к крестьянам, сохранить в то же время непоколебимо власть и права владельцев над сими последними»
Ярославское же дворянствю ограничилось в своём запоздавшем адресе (от 3 июня) наивным обращением к царю, в котором оно «умоляло. .. о милостивом назначении ему какого-либо подвига (буквально так! —А. Н.), или жертвы для блага отечества»
Польский возрос в это время действительно встал остро. По замыслам европейских политиков в 1848 г. Польша должна была, служить буфером между народами Запада и самодержавной’ Россией. Эта мысль настойчиво проводилась в европейской печати:
«По нашему убеждению, — писала в No 90 «Allgemeine Zeitung» — есть, только одно надёжное средство против наступательной войны; это средство' в руках Пруссии и Австрии состоит в восстановлении Польши. Великие державы Германии должны следовать примеру царя в быстром действии и соорудить живую оборонительную стену между собою и Россиею...» .
Эта линия международной политики совпала с давнишними чаяниями поляков, не перестававших мечтать о независимом от царской России существовании. Об этом ясно сказано в годовом’ отчёте III отделения за 1848 г.:
«Ц. Польское, по нравственному его состоянию и по смежности открытых его границ с Познанью и Галицией, не могло не возбудить в начале» истекшего года некоторого опасения на счёт нарушения там спокойствия. Поляки следили с живым участием за каждым политическим событием, занимая воображение своё мечтами, которые появлялись и исчезали по мере ycπeхов или неудач заграничной революционной пропаганды. Даже умеренные польские патриоты признавали, во время тревоги в Познани, невозможным для России удержать за собою Царство Польское в теперешнем его виде. Мнение это отчасти разделяли и пребывающие в Варшаве иностранные консулы и другие лица, преданные российскому правительству, так, что доходившие в течение года сведения убеждают, что расположение умов жителей Царства Польского не было и не есть благонадёжно.
Дворянство, не вмешиваясь в замыслы заграничных демократов, смотрит на оные как на средство к достижению главной цели, и терпеливо выжидает событий. Большая часть жителей среднего класса, в том-числе второстепенное духовенство и мелкопоместная шляхта, как бы готовы, при первой возможности, поднять знамя бунта, — одни протнву русских, другие вообще противу законного порядка. Что же касается до крестьян, то они столько получили благодеяний от правительства, что остаются благодарными, но как католическое духовенство имеет на них сильное влияние и как оказанная им в 1846 г. милость уменьшением некоторых дворовых работ не совершенно их удовлетворила, то они ожидают больших льгот, «а кои указал им в будущем высочайший указ того же года, и потому на их чистую преданность правительству положиться невозможно...».
В первой половине марта 1848 г. Романус со своей стороны писал о поведении поляков в Смоленске таким образом: «.. .служащие в Смоленске из поляков с жадностью читают иностранные газеты, получаемые в здешнем клубе.
Газетная комната преимущественно наполнена ими, и трудно кроме их достигнуть прочитать газету в день получения её с почты,. Обстоятельство это, конечно, не могло, чтобы не обратить внимание членов клуба, тем более, что поляк, прочитавший газету, судит о читанном с своим земляком на родном языке хотя шопотом, но с жаром».
К этому времени
относится любопытнейший проект своеобразной польской «конституции» принадлежащий Гречу, поданный им в III отделение: через Булгарина около 20 марта 1848 г. Записка Н. Греча вначале отмечает неизбежность при современном положении кровопролитной борьбы между поляками и Россией и затем даёт следующие практические предложения:
«Не лучше ли предупредить эти волнения, предупредить, когда никто, нас к тому не принуждает, когда нельзя ещё сказать, что мы уступили мятежной силе или чужим угрозам. Каким образом предупредить их, не вредя чести и пользам России?»
Далее автор записки рекомендует такие меры для устроения дел Царства Польского:
«Наименовать королём польским герцога Лихтенбергского. Он имеет все необходимые для того качества: образованный ум, доброе сердце, кроткий снисходительный нрав; он молодец собою, зять Николая, внук Наполеона, католик. Ограничить царство нынешними его пределами. Не обещать формально ничего (неисполнение обещаний сгубило короля Прусского) и прямо сказать: «Не обещаем ничего, но сделаем всё, что можно будет, при верном содействии и покорности народа». Оставить нынешний образ правления с некоторыми льготами, но не давать свободы тиснения в делах политических. Восстановить польскую армию из польских уроженцев, находящихся в армии русской. Наша армия оттого не ослабнет. Сила России увеличится освобождением действующей армии от надзора за Царством Польским. Объявить полную амнистию всем
сосланным и изгнанным полякам.....Это не будет вредно для спокойствия страны; находящиеся в чужих краях выходцы устарели и ослабли. Сибирь же будет освобождена от польских гувернёров » учителей, которые там наносят большой вред распространением своих правил. Под именем поляков разумею я здесь только подданных Царства Польского. Уроженцы западных губерний дело иное: с ними должно принять другие меры, особенно усилить там распространение русского духа и языка.
Вывести русскую армию из Царства, оставив там достаточные гарнизоны в крепостях на неопределённое время, до водворения совершенного спокойствия. Восстановить польские побрякушки—кокарду, флаг, герб и т. п. и занять все гражданские должности поляками. С Россиею заключить Польше вечный оборонительный и наступательный трактаты, а в прочем быть ей королевством самостоятельным. Поляки примут это преобразование с восторгом. Не должно думать, чтобы они ненавидели Россию безотчётно; они ненавидят австрийцев и пруссаков гораздо более. В 1846 г. жители Галиции громко -объявляли, что сердцем и душою предаются русскому императору...»
На эту записку Дубельт ответил посреднику — Булгарину — следующее:
«Граф Алексей Фёдорович Орлов поручил мне сообщить вам, мой любезный Фаддей Бенедиктович, что письмо Николая Ивановича Греча он оставил в архиве III отделения, но никакого употребления из оного не сделает, а вас просит сообщить Николаю Ивановичу, что он, вероятно, забыв о силе «России, писал к вам под влиянием страха, и чтобы воздерживался от рас-суждений о делах, до него не относящихся. Искренно, душевно преданный Л. Дубельт. 22 марта 1848 г.».
На этой заметке помечено: «Словесно объявить», и дальше: «Объявлено г-ну Булгарину».
Фронт польского национального движения в западных губерниях России тем самым был ослаблен. Очень скоро участниками: его оказались лишь беспоместное шляхетство, горожане и учащаяся молодёжь («ничего не теряющие»). Донесения из Ковенской губернии об этом говорят совершенно определённо, противопоставляя эти настроения пассивной позиции высшего дворянства
Слишком усердный в деле руссификации края Головин, занимавший пост генерал губернатора Риги, под давлением .событий должен был быть смещён, и действительно уже в апреле 1848 г. на посту генерал-губернатора Риги его замещает князь 'Суворов, человек более гибкий и ещё не скомпрометировавший себя усердием по угнетению национальных меньшинств.
Вот как откликнулась на эту замену газета ≪Allgemeiπe Zei-tung'», поместившая в No 96 письмо из Риги следующего содержания: «Мы ожидаем нового генерал-губернатора, князя Суворова. Прежний, Головин, отозван только по той причине, что он по чрезмерному усердию слишком явно обнаруживал тайные инструкции с.-петербургского кабинета касательно русифицирования остзейских провинций. Головин нисколько не лишён милости своего государя, а только перемещён далее во внутрь России, где его усердие не встретит сопротивления немецкого духа. Головин был Потемкин малый, т. е., по обычаю русских вельмож, он брал от купцов всё возможное, не доставляя им ничего, кроме чести подносить его высокопревосходительству... С рижским епископом Головин действовал задушевно в видах русифицирования. Они совещались о тесной связи политики с церковью. Что нам ждать от Суворова?
Все многогранные оттенки западноевропейских революционных событий 1848—1849 гг. ускользали от их внимания и покрывались одним страшным, хотя и малопонятным словом — «коммунизм». Крайне характерно, например, что при допросе петрашевцев Черносвитов, будучи человеком далеко не простоватым, наивно и, видимо, вполне искренно признавался на следствии: «О Фурье я имел ещё понятие, но коммунизм и до сих пор остаётся для меня загадкою». А Ю. Ф. Самарин в одном из своих писем отцу в 1848 г. особо отмечал: «Слово коммунизм служит теперь пугалом для всех».
Именно с того времени «коммунизм» в глазах представителей господствующих классов России сменил старый жупел XVIII века — «вольтерьянство», став синонимом всяческих опасностей, угрожавших их классовому благополучию. Родилось новое «пугающее понятие».
Отрицание славянофилами революции 1848 года вытекало из их общей антиреволюционной концепции общественного развития. Революционные перевороты в западноевропейских странах они считали ненормальным, уродливым порождением внутренне порочного, по их мнению, общественно-политического строя на Западе, которому они ошибочно противопоставляли Россию. Наиболее полно эту мысль выразил И. С. Аксаков в своих ответах на вопросы, предложенные ему в марте 1849 г. в III отделении. Он писал:
«По моему мнению, старый порядок вещей в Европе столь же ложен, как и новый. Он уже ложен потому, что привёл к новому, как к логическому, непреложному своему последствию. (На полях Николай I написал:
«Совершенно справедливо». — А. Н.) Ложные начала исторической жизни Запада должны были неминуемо увенчаться безверием, анархией, пролетариатством, эгоистическим устремлением всех помыслов на одни материальные блага и гордым, безумным упованием на одни человеческие силы, на возможность заменить человеческими учреждениями божия постановления... (Пометка Николая: «Святая истина». — А. Н.). Не такова Русь. Православие спасло её и внесло в её жизнь совершенно другие начала, свято хранимые народом». Несколько позднее (в 1852 г.) А. С. Хомяков в письме к А. Н. Попову своё принципиально отрицательное отношение к революции обосновывал такими рассуждениями:
«Есть против переворотов ненависть политическая, она может иметь свою пользу; но она по-моему низка и бессильна, ибо она принадлежит только богатым мира сего. У меня всегда была, как вы знаете, против тех же революций ненависть нравственная, которая не только благороднее, но и сильнее, ибо она также возможна в бедном, как и в богатом» 8 9 (курсив мой.—А. Н.).
В отношении славянофилов к революции 1848 года выявилась их классовая природа помещиков-дворян. В их среде сразу же возникли опасения, что революция распространится «на всю Европу» (письмо С. Т. Аксакова к сыну Григорию от 27 февраля 1848 г.). К. С. Аксаков в марте 1848 г. сообщал А. Н. Попову:
«Теперь настало, наконец, время, когда всякий должен понять, что нам, русским, надо отделиться от Европы Западной, что верная порука тишины и спокойствия есть наша народность» f (курсив мой.—А. Н.).
«Но меня берет глубокое негодование именно за то, что они позорят великое начало национальности, народности. Как пачкают эти Западные люди народность! Во-первых: у них нет настоящей народности; их народность искусственная, сочиненная, натянутая. Во-вторых: они марают народность тем, что придают ей революционный характер, несовместный истинной народности. Народное начало есть, по существу своему, антиреволюционное начало, начало консервативное. Такова народность Русская, народность истинная».
Поясняя свою мысль, К. С. Аксаков добавляет:
«Фрак может быте революционером, а зипун—никогда. Россия по-моему должна скинуть фрак и надеть зипун, —и внутренним и внешним образом».
Хомяков, объясняя непримиримость классовых противоречий в буржуазном обществе узко эгоистическими якобы стремлениями пролетариата:
«Всеобщее стремление во всей Европе свидетельствует об одном, о борьбе капитала и труда и о необходимости примирить этих двух соперников или слить их выгоды. Стремление всеобщее и разумное встречает везде неудачу; неудача же происходит не от какой-нибудь теоретической невозможности, но от невозможности практической, именно от нравов рабочего класса. Эти нравы — плод жизни, убившей всю старину с её. обычаями..., не допускают ничего истинно-общего, ибо не хотят уступить ничего из прав личного произвола».
Примерно в таких же тонах об «опасности коммунизма» в Европе писал 29 августа 1849 г., т. е. спустя полтора года после начала революции, и А. И. Кошелев:
«Во всей Европе пролетарии грозят броситься на людей, имеющих собственность. Коммунизм не побеждён: он всё более и более распространяется. Теперешнее спокойствие есть лишь станция... Пролетариат есть корень всех зол материальных в Европе, как безверие есть источник бед нравственных» 18 19 .
На объяснения И. С. Аксакова, что со стороны его единомышленников «в их отношениях к западным славянам было только одно сердечное участие к положению единокровных и единоверных своих собратий», царь откликнулся раздражённой припиской:
«Потому что под видом участия к мнимому утеснению славянских племён таится преступная мысль о восстании против законной власти соседних и отчасти союзных государств п об общем соединении, которого ожидают не от божьего произволения, а от возмущения, гибельного для России» .
Правительством обращено было внимание даже на безобидную приверженность славянофилов к «русскому платью». Распоряжение об этом было сделано уже после личной беседы Николая I с арестованным Ю. Ф.
Самариным и после ознакомления с откровенными показаниями И. С. Аксакова в III отделений. Вот как об этом писал А. С. Хомяков весной 1849 г. А. Н. Попову:
«Мы все ходим уже бритые. Аксаковы получили предписание от полиции, но впрочем весьма вежливое. К. С. (Аксаков. — А. Н.) крайне некрасив без бороды в>немецком платье. Трубников пишет очень забавно: «Велено бриться. Что-ж? И бриться станем, коль в том общая польза...» .
Границы деятельности их Хомяков ещё 17 марта 1848 г. определял следующим образом: «Перевоспитать общество, оторвать его совершенно от вопроса политического и заставить его заняться самим собою... — вот дело истинного просвещения, которым наша Русская земля может и должна стать впереди других народов».
Пересказав наиболее нелепые из московских обывательских толков по случаю ареста петрашевцев («планы» уничтожения ими «всех церквей», истребления «всех русских до единого» и Т. д.), Хомяков со своей стороны причину появления «столь опасного и вредного направления» среди молодёжи усматривал в существующей системе образования.
«Во дворце, на вечере у государя, за чаем, к которому были приглашены немногие, в том числе Д. Н. Блудов, императрица Александра Фёдоровна спросила: «Что такое славянофилы? Я бы желала увидеть их».— «Вашему величеству ие следует их видеть», заметил граф Строганов: «эти люди опасны». — «Ну, опасность-то не очень велика», заметил гр. Блудов, «так как все они могли бы поместиться на одном этом диване». Разговор шёл при государе...»
Кстати сказать, свой нарастающий в 1848—1849 гг. отрыв от широкой струи русского общественного движения сознавали и сами славянофилы. В одном из писем к Попову Хомяков с очевидной горечью констатировал:
«Воспитание общества только что начинается, а покуда оно не продвинулось сколько-нибудь, никакого пути ни в чём быть не может. Из наших многие начинают сомневаться в успехе самого этого воспитания: они говорят и, по-видимому, справедливо, что число западников растёт не по дням, а по часам, а наши приобретения ничтожны».
Хомякову оставалось утешаться, что «старая западная мысль сделалась нарядом всего горничного мира» и что «мы много выиграли места в душевной аристократии...» . Но подозрительное отношение у Николая I к славянофильству, видимо, сохранилось. 11 апреля 1849 г. он обращал особое внимание Паскевича на движение славян:
«Дело славянское развивается, оно важно по замыслам в будущем и кажется что захвачено в начале, оно продолжается и строго; шутить не будем»
молодой М. Е. Салтыков первые впечатления от начала революции 1848 года среди передовой молодёжи Петербурга:
«Я помню, это случилось на масляной 1848 года. Я был утром в итальянской опере, как вдруг, словно электрическая искра, всю публику пронизала весть: министерство Гизо пало. Какое-то неясное, но жуткое чувство внезапно овладело всеми. Именно всеми. Старики грозили очами, бряцали холодным оружием, циркали и крутили усы; молодёжь едва сдерживала бескорыстные восторги. Помнится, к концу спектакля пало уже и министерство Тьера (тогда подобного рода известия доходили до публики как-то неправильно и по секрету).
Затем, в течение каких-нибудь двух-трёх дней, пало регентство, оказалось несостоятельным эфемерное министерство Одиллона Баро... и, в заключение, бежал сам Луи-Филипп. Провозглашена была республика, с временным правительством во главе; полились речи, как из рога изобилия. Но даже ламартиновское словесное распутство — и то не претило среди этой массы крушений и нарождений. Громадность события скрадывала фальшь отдельных подробностей и на всё набрасывала покров волшебства, Франция казалась страною чудес.
Беклемишев, видимо, накануне ещё февральского переворота во Франции писал:
«Идея свободы, как электрическая искра, пробежала по деревням и сёлам, умы крестьян в брожении, страсти разгораются, всякий понимает по-своему эту ожидаемую свободу, и согласно с ожиданиями родятся несомненно в скором времени и требования. Уже распускаются самые опасные слухи в народе, толкуют даже будто вышел уже указ о свободе, который будто бы скрывается помещиками. Общий крик: «Государь хочет иас сделать свободными, а бояре ему мешают».
В дневнике Кузьмина П. А., который он вёл во время командировки в Тамбовскую губернию, 8 июля 1848 г. записан итог беседы его с местным образованным помещиком Я. И. Сабуровым: «Сознание его (Сабурова.—А. И.) в необходимости изменений, убеждение в том, что оно воспоследует, но путём не последовательным, а кризисом».
Комментируя по требованию следствия эту дневниковую запись, Кузьмин 20—22 июня 1849 г. писал: «В дневнике моём сделан только вывод разговора, которого сущность, если могу припомнить, было рассуждение о причинах о воспоследовавшей на Западе революции; её приписывали бывшим там злоупотреблениям и заключили, что как злоупотребления бывают везде, следовательно и у нас, то и выведено убеждение,
прописанное в вопросе. А кризис предполагали долженствующим произойти от крайности. Положительной же цели в разговоре ие было».
В этом показании особенно любопытно суждение русских современников о возможности революции в России («путём не последовательным, а кризисом») по аналогии с революционными переворотами, происходившими тогда в Западной Европе.
Черносвитов подробно рассказал о восстании 1841—1842 гг. в Оренбургской и Пермской губерниях, подчеркнув серьёзную опасность для правительства этого случая, так как в то время и в Курганском округе Сибири «началось брожение сильное в народе». Затем он упомянул о волнениях в минувшем 1847 г. в Камышловском и Ирбитском уездах, указав, что «нельзя поручиться за спокойствие горных заводов, а недовольных везде не нет!» (были при этом упомянуты сибирские переселенцы и сосланные на каторгу, работавшие на винокуренных заводах Пермской и Тобольской губерний).
Именно тогда же Черносвитов выразил сомнение, «чтобы в России не было тайного общества, доказывая это пожарами 1848 года и происшествиями в низовых губерниях» (Черносвитов при этом имел, видимо, в виду частые тогда в Поволжье народные волнения в связи с холерой, принявшие в Симбирской губернии особенно широкие размеры).
Пора России понять своё будущее, своё призвание в человечестве; пора являться в ней людям, а не одним степным лешим, привилегированным старожилам Русской земли, или заезжим фокусникам просвещения, бродящим по ее захолустьям и трущобам, с улыбкою пьяного презрения к человечеству России».
«.. .В ней, и только в ней сосредоточены все нити всемирной истории — этого гордиева узла, который так храбро разрубают парижские александры, не зная ничего, кроме Европы, и то плохо, и так хитро запутывают, воображая, что распутали, терпеливые труженики Германии—эти дикообразы европейской мысли, с пастушескими нравами мечтательных тюленей. Пора увидеть Россию, пора прозреть на неё созерцанием не одной её, как хотят её литературные квасные медведи, угрюмо сосущие, ввиду недающегося европейского мёду, «ses lapas», а всего окружающего её Мира, который, наконец, ворвался в неё со всех сторон и отовсюду и бродит в ней хаосом нового общественного мироздания...» .
Чернышевский делал в нём поразительно глубокие для своих лет и своего времени записи:
«7 августа... «droit du travail», над которыми так безжалостно смеются и которое истинная причина переворотов (т. е. пауперизм)».
«7 сентября. Не люблю я этих господ, которые говорят свобода, свобода— н эту свободу ограничивают тем, что сказали это слово, да написали его в законах, а не вводят в жизнь, что уничтожают законы, говорящие о неравенстве, а ие уничтожают социального порядка, при котором 9∕10 народа рабы и пролетарии; не в том дело, будет царь или нет, будет конституция или нет, а в общественных отношениях, в том, чтобы один класс не сосал кровь другого» i(курсив мой, — А. Н.).
Уже 2/14 июня 1848 г. известный фотограф С. Л. Левицкий писал в Россию А. В. Поленову: «Мне горько, но становится ещё грустнее каждый раз, когда увижу Александра Герцена, который опять прикатил сюда, вероятно, привлечённый революциею; гуляет и кутит с демократами».Примерно через год из того же частного источника по почте сообщалось, правда, недостаточно точно, об отъезде Герцена из Франции и об оказании им и его матерью материальной помощи «всем коммунистам и баррикадистам с целой Европы».
в 1848 г. Герцену стала совершенно ясна лживость так называемых «буржуазных свобод». После июньских дней, в одной из статей «С того берега» (27 июля 1848 г.) у него вырывается страстная реплика:
«Мало ненавидеть (корону), надобно перестать уважать и фригийскую шапку; мало не признавать преступлением (оскорбление величества), надобно признавать преступным salus populi («благо народа». — А. Н.).
Пора человеку потребовать к суду республику, законодательство, представительство, все понятия о гражданине и его отношениях к другим и к государству. Вся Франция, вся Европа должны быть сейчас же призваны к ответу» .
Эту мысль он более спокойно развивает в письме от 27 сентября 1848 г. к «московским друзьям» и приходит к обобщающему выводу:
«Мир оппозиции, мир парламентских драк, либеральных форм—тот же падающий мир. Есть различия: например, в Швейцарии гласность ие имеет предела — печатай, что хочешь; в Англии есть ограждающие формы, но если мы поднимемся несколько выше, то разница между Парижем, Лондоном и етербургом исчезнет, а останется один факт—раздавленное большинство толпою образованной, но не свободной, именно потому, что она связана с известной формой социального быта» (курсив мой.—А. Н.).
В одном из его «афоризмов», написанных несколько позднее, он обращался к буржуазии со следующими словами:
«Бедняк, стремящийся к малой дозе достатка, которого вам девать некуда, бывает иногда жесток, это верно, но никогда он не будет так жесток, как жестоки были ваши отцы, — те именно, кто сделал из вас то, что вы есть; кто наделил вас тем, чем вы владеете».
В этих словах ясно видно оправдание революционной борьбы пролетариата, хотя сам Чаадаев был далёк от увлечения социализмом: «Социализм победит, — писал он тогда же, — не потому, что он прав, а потому, что неправы его противники»
Русским поверенным в делах Н. Д. Киселёвым из Парижа уже 7/19 января того года сообщалось о возможности «революции 1848 года». Одновременно с этим, 8/20 января, в обращении к царскому правительству о предоставлении секретного займа для Австрийской империи Меттерних доверительно писал в Петербург:
«Год, в который мы только что вступили, неминуемо будет ознаменован великими событиями. Струны слишком натянуты, чтобы не лопнуть. Юг Европы охвачен революцией, и в Италии неизбежно возникнет кризис, который не остановят усилия серединной Европы, и которому английское правительство, в своей ненависти к этой серединной Европе, будет всячески содействовать» .
У Николая I сложилось определённое представление о зрелости условий для развития революции в крупнейших странах Европы и создалась даже картина последовательного охвата ею этих стран. Особенно напряжённым ему казалось положение в Австро-Венгрии, и он вполне допускал близкий и серьёзный кризис на всей территории этой многонациональной империи. Наряду с этим Николай считал возможным революционный взрыв в германских государствах. Наконец, он признавал непрочным положение и кабинета Гизо, полагая, что достаточно небольшого толчка, чтобы Франция снова встала во главе революционной Европы. Итак, у Николая I созревала своеобразная концепция территориального развития предстоящей европейской революции: вслед за Австрией её следовало ожидать в Германии и только затем во Франции.
детально обсуждал их с Паскевичем, который пользовался его особым доверием, и как раз с 25 января по 29 февраля 1848'г. .находился в Петербурге. Беседы эти не были общими разговорами и носили вполне конкретный характер. В результате их принимались практические решения по подготовке возможной
переброски войск к западной границе и разрабатывались планы проведения мобилизации армии в масштабе военного времени. Об этом совершенно ясно писал в своём дневнике великий князь Константин уже 13 февраля 1848 г.: ,
«У нас все думают о возможности войны и для того, чтобы она ни в коем случае нас ие застала врасплох, отменено на нынешний год передвижение войск для перемены квартир, потому что это была бы лишняя издержка. Начинают думать о том, как стянуть войска на границу и о заготовлении провианта».
Все это не даёт никаких оснований сомневаться в том, что Николай I считал, что по крайней мере с первых чисел января 1848 г. революционные потрясения в Европе почти неизбежны в самом недалёком будущем Потрясающий эффект в сферах Зимнего дворца от падения Июльской монархии ярко отражён в дневнике
великого князя Константина. По его откровенному признанию, «нас всех как бы громом поразило». У явившегося к этому моменту 21 февраля на доклад к царю канцлера Нессельроде от волнения сыпались бумаги из рук. > У самого мемуариста вырывается реплика: «Что же будет теперь, это один бог знает, но для нас на горизонте видна одна кровь»; «Господи, храни твою Русь святую, дабы она всегда оставалась тебе верною!».
О буквально панических настроениях в эти дни среди царской семьи и высшей бюрократии пишет в своих «Записках» и С. М. Соловьёв:
«Петербургское правительство перепугалось, перепугалось самым глупым образом, как только оно одно могло перепугаться. Думали, что и у нас сейчас же вспыхнет революция. Рассказывали, что императрица, возвратившись с прогулки по петербургским улицам, с удовольствием говорила: «Кланяются! кланяются!» Она думала, что петербургские чиновники, вследствие изгнания Людовика-Филиппа, перестанут снимать шляпы перед особами императорской фамилии. Но Петербурга ещё не так боялись, боялись особенно Москвы; с часу на час ждали известий о московской революции» .
«7 марта. После обеда пришло телеграфическое известие из Вены, что там тоже были беспокойства и что вследствие того вся Австрийская империя получила конституцию! Итак, мы теперь стоим одни в целом мире и одна надежда на бога».
13 марта. Всё кончилось в Европе и мы теперь совершенно В Берлине дрались дней пять. Бунт с каждым днём становился сильнее, появились завалы, да такие, что их надо было разбивать артиллериею. Войско вело себя превосходно, дралось с остервенением, всюду имело верх, всюду разгоняло толпы народа, утвердилось на всех площадях и на всех улицах, одним словом совершенно и всюду победило—и король согласился на все требования народа, дал свободу книгопечатания и переменил своё министерство! Как это объяснить? Этот переворот для меня непонятнее всех других»
В апреле 1849 г. Маркс и Энгельс подчёркивали военную слабость царской России ,в первые месяцы революции 1848 г.: «Год тому назад Россия не была подготовлена к войне; тогда, когда ещё был свеж панический ужас перед стихией революции, было легко вышибить из Польши расположенные в ней 30—40 тысяч русских войск...»
Для мобилизации армии царскому правительству необходим был срок в несколько месяцев. Первоначальные намерения даже «к весне... выставить 370 тыс. человек» (слова Паскевича) и «через два месяца поставить на Рейн 300 тыс. войска» (разговор царя с Волконским) были явно нереальными. Уже в обращении к прусскому королю 24 февраля Николай I для мобилизации армии, как мы видели, называл срок в три месяца. А в письме к нему же от 29 февраля, взвесив реальные возможности при уточнении плана военных мероприятий, разработанных совместно с Паскевичем, он увеличивал этот срок до 4—5 месяцев. И действительно, из переписки царя с фельдмаршалом мы знаем, что сосредоточить армии около западной границы удалось лишь в середине лета 1848 г. Только в письме от 24 июля Николай I с явным облегчением отметил: «Теперь по движению войск всё пришло в порядок» .
Оценка политического момента правящими кругами царской России нашла тогда отражение в известной записке Ф. И. Тютчева — «Россия и революция», написанной в первой половине апреля 1848 г. (в конце её стоит дата — 12 апреля 1848 г.). В этом документе революция объявляется смертельным врагом России:
«Давно уже в Европе существуют только две действительные силы — Революция н Россия. Эти две силы теперь противопоставлены одна другой, и может быть завтра они вступят в борьбу. Между ними никакие переговоры, никакие трактаты невозможны, — существование одной из иих равносильно смерти другой» .
Отказ от немедленного возвращения на родину из революционной Европы навлекал подозрения в «неблагонамеренности». Весьма характерно, что по этому поводу серьёзную тревогу обнаруживал в своих письмах к наследнику даже В. А. Жуковский, захваченный революционными событиями в Германии, откуда он не мог быстро выехать по семейным обстоятельствам .
В отдельных же случаях скомпрометировавшие себя в политическом отношении объявлялись изгнанниками, лишались русского подданства и гражданских прав, а имения их отбирались в казну.
В этой связи, например, наложен был секвестр на имения Герцена, Сазонова и ряда других лиц, не пожелавших вернуться в николаевскую Россию. В архиве III отделения имеется дело «О Николае Сазонове, живущем за границей, участвующем в революционных происках», из первого документа которого мы узнаём о решении Николая I наложить запрещение на имения не только Герцена, но и Сазонова. Сообщая Киселёву в Париж через министерство иностранных дел о категорическом требовании возвращения Сазонова, гр. Орлов 3 ноября 1849 г. писал:
«По содержанию заключавшегося в упомянутой депеше сведения на счёт проживающего в Париже русского подданного Сазонова, который вместе с надворным советником Герценом пишет статьи для демократического журнала и участвует в революционных происках, его величество высочайше по- ↑ велеть соизволил, подобно сделанному насчёт Герцена распоряжения, положить на имение Сазонова запрещение, а ему самому объявить, дабы немедленно возвратился в Россию».
Из копии находящейся в деле доверенности на управление его имением, выданной на имя Д. М. Щепкина, видно, что Сазонов имел в пяти уездах Рязанской губернии несколько деревень, в которых насчитывалось до пятисот душ .
В 1848 г. из-за границы вернулось в Россию меньше 33 тыс. человек, в то время как обычный возврат русских на родину был значительно большим и в 1847 г., например, превысил 38 тыс. человек. Возвращение в Россию заметно усилилось лишь в 1849 г., когда из-за рубежа прибыло свыше 49 тыс. русских подданных. Правда, в 1849 г. отъезд по западной границе тоже несколько возрос — до 36 тыс. человек .
Особый интерес представляет дело Ф. Рудевича и помещиков Смоленской губ. А. Жеребцова, Эссена, бр.Энгельгардт, Ковалёва и Балакшина. Оно возникло в связи с арестом летом 1848 г. в Черниговской губ. поповича Рудевича, задержанного при попытке вести антиправительственную беседу с одним местным чиновником. Рудевич при этом сразу указал, что высказанное им мнение о бедственном положении народа и о Напряжённой обстановке в России оп часто слышал в доме Жеребцова, у которого проживал всю первую половину 1848 г. По его показаниям, как Жеребцов, так и упомянутые его соседи по имению приветствовали революцию на Западе и наступление её в России считали неизбежным. Они находились в близком знакомстве, нередко собирались вместе, ещё до 1848 г. приобретали запрещённые книги и обменивались ими друг с другом и откровенно осуждали самодержавно-крепостнический режим Николая I .
Показания Рудевича вызвали тем большее опасение в Петербурге, что А. Жеребцов, находившийся, кстати, в родстве с самим гр. Орловым, уже давно состоял на подозрении у царских властей. Он служил адъютантом при Витгенштейне, и, по показаниям Рудевича, в 1825 г. сопровождал в Петербург Пестеля и ∣ Барятинского, «знал об их замыслах».., Позднее он жил за: границей, женился на иностранке и сына своего от этого бракаj записал в швейцарское подданство. На родину Жеребцов был вызван «за вольнодумство» и с тех пор проживал в своём смоленском имении.
Николай I распорядился о немедленном аресте Жеребцова, Эссена и братьев Энгельгардт, а следствие поручил гр. Чернышеву, поэтому ход следствия по этому делу не нашел отражения в делах III отделения. Известно лишь, что Рудевич был отдан в Оренбургские арестантские роты, а Жеребцов был сослан в Вологду под надзор полиции . .......
Находившийся тогда на службе в Риге Ю. Ф. Самарин с возмущением писал в апреле 1848 г. Погодину, что Суворов демонстративно подчёркивал своё расположение к немцам с первых же дней вступления в свою новую должность:
«На границе Рижского уезда он был встречен орднунгс-рихтером, или капитаном-исправником, который начал рапортовать ему по-русски, но князь Суворов прервал его упрёком: зачем он не говорит с ним на своём родном наречии».
Далее Самарин приводит ещё более интересный факт:
«В одном из первых разговоров своих по приезде в Ригу, князь Суворов в порыве откровенности сказал: «Признаюсь, не понимаю, к чему эта заботливость о православии, о распространении здесь русской народности. Остзейцы преданы государю — к чему же более.
За этими словами сановного бюрократа легко угадывается директива, полученная им от самого царя. Личное расположение Николая Павловича к Суворову в рижский период его деятельности подчёркивает в своих «Записках» и сенатор К. Н. Лебедев:
«Много рассмотрел дел Остзейского края и странное получилось впечатление. Князь человек общественный (т. е. светский.—А. Н.), делами не занимается, законов не знает, подчиняется влиянию первого докладчика и готов делать всё, опираясь на любовь государя... Он поддерживает местные права, вовсе не имея о Них точного понятия».
После первых же известий о падении Июльской монархии Николай I начал лихорадочно готовиться к переводу своей армии на военное положение. «У нас приготовления к войне идут с неимоверной деятельностью. Всё кипит», читаем в «Дневнике» Константина (запись от 23 февраля).
И уже на следующий день, т. е. во вторник 24 февраля, Николаем был подписан указ о мобилизации .... На основании этого указа военный министр должен был немедленно приступить к формированию резервных воинских частей, призвав для этого на действительную службу всех рядовых солдат из бессрочных и годовых отпусков .
Через пять дней последовал новый указ «О призыве на службу некоторой части бессрочно-отпускных нижних чинов морского ведомства». Срок окончания сбора указывался такой же, как и для призыва в армию— 1 апреля 1848 г.
Таким образом, уже в феврале 1848 г. Николай I приступил к широкой мобилизации и армии и флота. Любопытно, что второй указ не распространялся на Черноморский флот. На этом этапе развития европейских революционных событий Николаю Павловичу ещё неясен был их дальнейший ход, а в своих агрессивных тогда военных планах для военных эскадр Чёрного моря он места не находил. Указ о призыве бессрочно-отпускных «нижних чинов» Черноморского флота последовал лишь 18 апреля 1848 г., когда было предписано вызвать на действительную службу матросов, приписанных к Николаевскому, Севастопольскому и Дунайским портам . Военный флот на
южных морях решено было привести в боевую готовность, несомненно, в связи с развитием революционного движения у юго-западных рубежей России, в частности в Дунайских княжествах. Возможные осложнения при этом русско-турецких отношений указанную меру делали необходимой.
При проведении широкой мобилизации Николай I, видимо, скоро столкнулся с нехваткой командного состава.
Указ 24 февраля призывал на действительную службу только «нижних чинов», но по архивным материалам видно, что в марте по этому призыву должны были явиться и офицеры. Вскоре, однако, выяснилось, что списочный состав запасных офицеров николаевской армии не соответствует действительности. Многие из них просто не явились, а другие ограничились письменными сообщениями, что прибудут в свои части на марше. Особенно колоритно донесение об этом из Московской губернии. Сообщая в III отделение о ходе призыва, жандармский полковник Верстовский 20 марта 1848 г. писал из Москвы:
«На счёт отпускных офицеров заметно, что они особенно большею частью люди с состоянием, находясь в отпуску для одного лишь мундира, а семейные по домашним обстоятельствам обленились, отстали от подвижности и потому не с большим желанием собираются на пункты назначения. Этот с лух основывается ещё на том, что иные сожалеют, что не успели выйти в отставку».
Для пополнения командного состава армии правительство было вынуждено уже в начале лета произвести ускоренный выпуск офицеров из военных училищ — к 1 июня 1848 г. Весьма показательно, что в торжественном обращении к выпускникам священник Н. Рождественский прямо призывал их к борьбе «со смутами»
В начале марта Николай I располагал на западной границе очень небольшими военными силами. Сообщая 2 марта Паскевичу о просьбе прусского короля демонстративно сосредоточить на Познанской границе русские войска он уполномочивал своего главнокомандующего передвинуть к этой части границы всего лишь «бригаду или что удобно будет».
Явная нехватка численности армии, несомненно, имела место и в середине марта. 15 числа Николай в очередном письме Паскевичу, обсуждая передвижку войск, ведёт счёт отдельным полкам и принимает во внимание только что ещё намеченные к отправке из внутренних губерний резервные батальоны:
«Полагаю, что в нынешних обстоятельствах очень нужно быть осторожными в Самогиции и хорошо будет там иметь один казачий полк. Вероятно, ты скоро потребуешь передвижения второго корпуса к себе в Царство.
Тогда придётся, думаю я, первый корпус передвинуть на Литву, на место второго, кроме занятия крепостей по Двине; резервные батальоны, которые формированы, послать полагаю скоро»,
Военная неподготовленность царизма и необходимость держать наличные войска для выполнения фактически полицейских функций на огромных территориях (Прибалтика, Царство Польское, Литва, часть Белоруссии и Украины) — всё это заставило Николая I не только отказаться от агрессивных планов немедленной борьбы с европейской революцией, но и принудило его занять на ряд месяцев выжидательно-оборонительную позицию.
при письме от 29 июня 1848 г. В этом документе царь писал о возможности разрыва с Пруссией (в связи с ультимативным требованием царя об отводе прусских войск из Ютландии, занятой ими во время происходившего в 1848 г. прусско-датского военного конфликта. — А. Н.), но при этом указывал: «Мы не должны искать завоеваний, но ограничиться действиями, которые бы только усилили наше оборонительное положение». Развивая далее вероятный, по его мнению, ход военных действий, он
предусматривал оборонительную тактику русских армий и допускал вторжение «неприятеля» в пределы России:
«При оборонительной войне, по всем вероятиям, ежели не будем иметь успеха с самого начала действий разбитием неприятеля, значительный отпор наш будет на берегах Вислы. (Забота о приведении в полную готовность крепостей при таком варианте войны, конечно, была совершенно Оправдана.—А. Н.) Но когда разрыв с Пруссией откроет нам свободу действий, часть невыгод нашего географического расположения может быть исправлена немедленным занятием восточной Пруссии по Вислу» .
Очень характерно упоминание здесь о «невыгоде географического расположения», которое становится понятным лишь в том случае, если инициатива военных операций принадлежит противнику. Следовательно, даже в конце апреля 1848 г., предъявляя Пруссии ультиматум, Николай Павлович далеко не был уверен в военном превосходстве имеющихся у него тогда армий над силами возможного противника.
Манифест царя, содержавший неловкую фразу о борьбе с «врагами», «где бы они ни предстали», принят был и в России, и за границей как открытый вызов революции на Западе, за которым Неминуемо должна была последовать война. Корф в своих «Записках» откровенно признавался: «Манифест 14 марта не способствовал к успокоению умов. Одни видели в нём воззвание к войне, следственно начало войны, другие — начало беспокойств и смут уже и внутри самой России, многие же признавали его во всяком случае преждевременным».
Не менее тягостное впечатление от манифеста создалось и за рубежом. Иностранная печать не без основания усматривала в этой декларации царя провозглашение похода на Запад. Многие западноевропейские газеты открыто писали о неизбежности близкого военного столкновения революционной Европы с царской Россией.
Последняя была провозглашена агрессором, единственным оплотом феодального режима в Европе, что вызвало волну негодования в революционных странах и широкую кампанию за выступление против царизма общим фронтом,.
Оценивая последствия одиозного дипломатического демарша Николая, В. И. Панаев прямо указывал, что этот грозный манифест произвёл на Западе «самое неприятное и враждебное для нас впечатление» в специальной статье «Калужских губернских ведомостей», посвящённой царскому выступлению и опубликованной уже после разъяснений Нессельроде (No 15), имелась откровенная фраза о развевающемся над Парижем русском знамени.
Весьма примечательно, что когда экземпляр данной статьи был представлен Николаю, он на нём написал: «Прекрасно», и разрешил статью перепечатать в «Русском инвалиде», где она и появилась 7 апреля 1848 г. (No 78). Российский самодержец дезавуировал таким образом официальные миролюбивые заверения своего собственного министра иностранных дел.
Очень характерно, например, его вмешательство в конфликт между Пруссией и Данией. Как известно, начавшиеся в 1848 г. волнения в датских герцогствах Шлезвиг и Гольштейн сопровождались вступлением туда 25 марта ст. ст. прусских войск. Опасаясь усиления Пруссии и заинтересованный в беспрепятственномсудоходстве через датские проливы, Николай I горел желанием оказать помощь «законному» королю Дании. Но в начале апреля он не решался выступить против Пруссии в одиночку: «Датские эпизоды постыдны для Пруссии, — писал ои 9 апреля Паскевичу, — но помочь датчанам мне мудрено; разве вместе с Англией, которая, кажется, хочет быть нейтральной».
Лишь в конце апреля, найдя союзника в этом вопросе в лйие Швеции, Николай I предъявил Пруссии ультимативные требования о выводе её войск из оккупированной пруссаками Ютландии. Шведы перебросили на помощь королю Дании 15 тыс. войска, а царь направил к ее берегам свою эскадру. В последних числах апреля Николай начал также сосредоточивать на прусской границе кавалерийскую дивизию:
«Сие необходимо, — говорится в его письме Паскевичу от 28 апреля 1848 г., — дабы в случае войны мы могли наводнить восточную Пруссию кавалерией, дабы не дать им очнуться и собраться».
В начале мая создалась в связи с этим крайне напряжённая обстановка. Из дневника великого князя Константина Николаевича мы узнаём (запись 7 мая 1848 г.):
«Теперь со дня на день ожидают из Берлина ответа, который должен решить судьбу мира, война или мир. Пруссаки в своей безрассудной войне с Данией не удовольствовались вмешательством в неправое дело бунтовщиков и предателей. Оии вошли и в самую Ютлаидию и стоят перед островом Фюнен. Дания к нам обращалась несколько раз с просьбой о помощи. Мы и объявили пруссакам, что ежели они тотчас не выведут своих войск из Ютландии, мы входим сами в прусские владения; стало быть, из этого возгорится общая европейская война» .
Помимо увеличения численности войск, Николай I успел за это время кое-что предпринять и для улучшения их вооружения. Он уже тогда стал отдавать себе отчёт в отсталости военной техники царской России сравнительно с государствами Западной Европы и с очевидной озабоченностью 11 июля 1848 г. предупреждал Паскевича:
«Нельзя тоже терять нам из виду, что мы одни остались с кремневыми ружьями и драться будем (запомним это категорическое утверждение. — А. Н.) с войсками, кои все имеют ружья ударные, и потому вся выгода в сем отношении будет на стороне противника». В заключение Николай с сокрушением констатировал: «Скоро переменить ружья не можем» .
Особым указом 5 марта 1848 г. в стрелковых батальонах вместо круглых были введены остроконечные пули (цилиндро-конические), что улучшило дальнобойность и меткость стрельбы. Эта новинка военной техники была впервые с успехом применена во время прусско-датской войны и получила быстрое распространение во всех странах .
Принимались усиленные меры и по введению в стрелковых батальонах усовершенствованных ружей. В конце мая 1848 г. нарезными штуцерами было вооружено в четырнадцати гвардейских полках и в образцовом ПеХоТном 1 180 человек, в шести егерских полках третьего пехотного корпуса до 600 человек Дополнительно к этому в сентябре было доставлено из-за границы в Варшаву 1 228 так называемых «литтихских» штуцеров для остальных егерских полков, а в феврале 1849 г. поступила их ещё одна партия—1152 ружья . Наконец, к 1848 г. относится введение в русской армии штуцеров Гартунга , которые изготовлялись в России путём переделки драгунских ружей (в канале ствола их разделывались два нареза), что дало возможность сравнительна дешёвым способом обеспечить нарезным оружием значительно большее количество стрелков .
Основная масса войск имела кремнёвые гладкоствольные ружья, что, как понимал и Николай, резко снижало их боевую силу. К (тому же осенью 1848 г. выяснилось низкое качество посылаемой в армию новой артиллерии. Царь об этом с раздражением писал 22 сентября в Варшаву: «Слышу про ломку новых мортир и посылаю Г. М. Яфимовича на следствие: или непростительная оплошность в арсенале, или плутовство. Здесь вся новая артиллерия в самом отличном виде. Срам!» .
Органически свойственные самодержавно-крепостнической империи Николая I недостатки — неповоротливость громоздкого бюрократического аппарата, систематическое казнокрадство и продажность военных и гражданских чиновников — в 1848 г. выявились с особенной ясностью.
Соотношение в Европе сил революции . и контрреволюции к середине 1848 г. стало существенно иным, чем было 3—4 месяца назад. Предметным доказательством этого для Николая I явился несколько неожиданный для него самого успех насильственного подавления русскими войсками революционного движения в Дунайских княжествах.
Дунайские княжества (Молдавия и Валахия) номинально считались турецкими владениями, но в действительности зависели от царской России, которая рассматривала их как плацдарм своего влияния на Балканах. Начало освободительного движения в Молдавии и Валахии в 1848 г. относится ещё к марту, но тогда его удалось подавить. Для наблюдения за положением в княжествах Николай I направил туда генерала Дюгамеля и в апреле 1848 г., как уже отмечалось, на всякий случай стал готовить в Бессарабии экспедиционный отряд под командованием Герштенцвейга. Летом 1848 г. в Валахии снова началось сильное движение за независимость. Объявление там 9/21 июня конституции сопровождалось бегством русского представителя и самого господаря Валахии. Дюгамель, имея от Николая I широкие полномочия, приказал Герштенцвейгу вступить в Дунайские княжества. Русский отряд, численностью в 12 тыс. человек, 16/28 июня перешёл границу, занял Яссы и восстановил в княжествах старый порядок.
Крайне любопытно, что на этот путь открытой интервенции в июне Николай I вступал с явными колебаниями и опасениями. Делясь 10 июня по этому поводу своими сомнениями с Паскеви-чем и упомянув о данном им Дюгамелю разрешении оккупировать Молдавию, он добавлял: «мне этого очень не хочется». Получив же донесение от Дюгамеля о принятом им решении двинуть отряд Герштенцвейга за границу, царь 21 июня писал:
«Крайне мне прискорбно, что Дюгамель, испуганный смутами в Валахии, решился сам от себя предложить Герценцвейгу вступить в Молдавию. Не убежден я в сей необходимости и опасаюсь больших затруднений-»
Что это было именно так, видно из не оставляющего никакого сомнения свидетельства самого Дюгамеля.
Подробно описывая этот ответственный момент в своей биографии, Дюгамель прямо говорит о нерешительности и колебаниях, проявленных тогда Николаем Павловичем. Прежде всего он подчёркивает широкие полномочия, полученные им для самостоятельных действий в княжествах:
«Вскоре после моего прибытия в Бухарест, фельдъегерь привёз мне известие, что отряд войск сосредоточивался в Леове на Пруте под начальством ген. Герштенцвейга, а в случае, если бы положение дел сделалось серьёзным и не допускающим отлагательства, мне предоставлялось право пригласить ген. Герштенцвейга перейти Прут и приступить к военному занятию княжеств».
Указав затем, что Герштенцвейг согласился ввести войска в княжества по его указанию «без всяких затруднений», Дюгамель сообщает, что об этом решении он уведомил военного министра, а «через несколько дней» известил его же о состоявшемся переходе царских войск через Прут. Таким образом, в Петербург от Дюгамеля поскакали два курьера, один вслед за другим,
И вот, оказывается, что в ответ на сообщение о намерении Дюгамеля двинуть корпус Герштенцвейга за границу, Николай I спешно распорядился приостановить исполнение принятого решения:
«При получении первой из этих депеш, — пишет Дюгамель, — в уме императора возникли колебания, и к ген. Герштенцвейгу был отправлен фельдъегерь с приказанием приостановиться военным занятием страны до новых распоряжений... Вое мои доводы и все мои мольбы остались бесплодными: ген. Герштенцвейг упорно стоял на своём и перевёл войска обратно за Прут...» (курсив мой. — А. Н.).
Но тут подоспел новый фельдъегерь из Петербурга, с которым был послан совершенно противоположный приказ Николая I.
«Прибыл второй фельдъегерь, наскоро отправленный из Петербурга с новыми инструкциями, в которых ген. Герштенцвейгу давали знать, что так как русские войска уже вступили в Молдавию, то они и должны там оставаться. Это был громовой удар для старика, без того обременённого недугами. Вообразив, что он запятнал свою репутацию и впал в немилость у императора, в припадке отчаяния ои застрелился» .
Николай видимо опасался международных осложнений в Связи с этим вопросом. Реставрация старого порядка в Молдавии была произведена без согласования с турецким правительством, которое формально признало введение в княжествах конституционного строя. Оккупация Молдавии могла вызвать военный конфликт с Турцией, что в данный момент для царизма было крайне нежелательно. Кроме того, неясно было, как к этому отнесётся Англия, ревниво следившая за усилением влияния царской России на Балканах.
Вот почему, продолжая на эту тему переписку с Паскевичем, Николай даже в письме от 5 июля 1848 г. по прежнему был не уверен в удаче сделанного шага:«Вполне ценю твоё мнение, что Дюгамель крайне неосторожно поступил, заставив иас перешагнуть границу;
ежели действительно турецкий отряд должен к нам примкнуть, то дело примет несколько лучший оборот; во всяком случае, укротив мятежи в Молдавии, я хочу воротить войска свои п ни в каком случае не переходить Серет и вступать в Валахию» .
Однако опасения Николая I не оправдались. Английское правительство в это время было озабочено подъёмом рабочего движения в самой Англии и обострением положения дел в Ирландии. Недаром, вернувшись в переписке с Пальмерстоном к вопросу об оккупации царскими войсками Молдавии и Валахии несколько позднее, Бруннов в письме от 7/19 сентября 1848 г. защищал курс Николая I на восстановление «законного порядка» в княжествах ссылкой на то, что те же цели преследовал и английский кабинет, увеличивая тогда же число констэблей только в одном Лондоне на 100 тыс. человек и отправляя в Ирландию 50-тысячную армию. Отметив при этом, что султан признал реформы в княжествах под давлением англичан, Бруннов писал о праве царского правительства при таком положении действовать «не через турок, но для турок и без турок» .
Кроме того, подавление революционного движения в Дунайских княжествах изолировало революционную Венгрию и укрепляло тем самым положение Австрии, которую Англия рассматривала как своего союзника в борьбе с русским влиянием на Ближнем Востоке. В силу этого Англия заняла по отношению к интервенции царизма в княжествах даже благожелательную позицию. Пальмерстон лишь настаивал, чтобы русское правительство официально объявило «вступление русских войск в Дунайские княжества временной мерой, не противоречащей ни правам султана, ни обязательствам, взятым на себя императором на основе договоров» . Позиция Англии учтена была турецким правительством, принявшим контрреволюционный переворот в княжествах как совершившийся факт.
В юбилейном отчёте о деятельности министерства иностранных дел к 25-летию царствования Николая I этот эпизод был описан канцлером Нессельроде уже как заранее обдуманное мероприятие:
«Вы благоразумно избегали возбуждать страсти бесплодными вызовами (речь идёт как раз о 1848 г. — А. Н.), но в то же время вы действовали энергично всякий раз, как. представлялась к тому возможность, поражая революционную анархию везде, где ей мог быть нанесён удар. Таким образом, вопреки желанию Англии, вопреки самой Порте, заблуждавшейся насчёт собственных интересов, вы подавили силою оружия восстание в Валахии, направленное будто бы против нас, но в действительности угрожавшее безопасности Турецкой империи...».
Читая подобный документ, трудно даже заподозрить, что это выступление царского правительства всего лишь за три года до того возбуждало столь сильное беспокойство царя и доставило немало хлопот самому Нессельроде.
Энгельс в 1884 г. особо подчёркивал: «С 24 февраля нам было ясно, что революция имеет только одного действительно страшного врага — Россию, и что этот враг тем сильнее вынужден будет вмещаться в борьбу, чем больше революция станет общеевропейской» *.
Уже в одном из первых номеров «Новой Рейнской газеты» (No 7 от 7 июня 1848 г.) основоположники марксизма прямо указывали: «.. .Многочисленные войска, которые Россия стягивает у Буга и Немана, не имеют другой цели, как возможно скорее освободить «дружественную» Германию от ужасов революции» . Вполне естественно, что дипломатическому выступлению Николая I, преследовавшему цель не только оправдать интервенцию в Дунайских княжествах, но и усыпить бдительность народов революционной Европы, Маркс и Энгельс посвятили специальную статью — «Русская нота», напечатанную 3 августа (22 июля ст. ст.) 1848 г. в «Новой Рейнской газете» (No 64).
«Несмотря на огромные передвижения войск, имевшие место в России, начиная с марта, г. Нессельроде настолько наивен, что говорит нам: русские войска все это время «неподвижно оставались на своих местах». Несмотря на классическое «Теперь, друзья, на коней!», несмотря на скрытую нелюбовь к немецкому народу и раздражение против него у министра полиции Абрамовича в Варшаве, несмотря или — вернее — благодаря угрожающим и богатым последствиями нотам из Петербурга, русское правительство продолжает воодушевляться стремлением к«миру и примирению». Россия продолжает быть «искренне миролюбивой и лишь обороняющейся». В циркуляре Нессельроде Россия—само терпение и благочестие, постоянно оскорбляемая и провоцируемая невинность» .
Последние действия царского правительства в Дунайских княжествах представляются при этом в их подлинном свете, как открытое вмешательство во внутренние дела других государств: «Валахи свергают старое правительство и на его место ставят временно новое правительство. Они хотят изменить всю свою старую систему и управляться по примеру цивилизованных народов. «Дабы предоставить им полную возможность свободно производить политические и общественные эксперименты», в страну врывается Корпус русских войск»
«Если мы не разобьем императорские войска на Лейте, то разобьем их на Рабнице; если не на Рабнице, то разобьем их у Пешта; если не у Пешта, то на Тиссе, но, во всяком Случае, мы их разобьём». — «Так сказал Кошут, —продолжала газета, —
14 апреля было объявлено о независимости Венгрии от Австрии.Ещё в феврале, 1849 г. был заключён открытый союз с Польшей, скреплённый вступлением в венгерскую армию 20 000—30 000 поляков. Окреп сохранившийся с осени 1848 г. союз венгров с австрийскими немцами, легионеры которых влились в ряды повстанческих, войск.
Для монархий Центральной и Восточной Европы наступил критический момент: «Независимая Венгрия, восстановленная Польша, немецкая Австрия в качестве революционного центра Германии, Ломбардия и Италия, ставшие независимыми сами по себе, — с проведением этих планов была бы разрушена вся восточно-европейская система государств» . Маркс и Энгельс имели все основания считать, что победоносное венгерское восстание приняло «европейский характер».
План интервенции в Венгрию стал созревать у Николая I сравнительно поздно, не ранее марта 1849 г. Серьёзная опасность революционных событий в Венгрии им была понята далеко не сразу. Правда, получив 5 января 1849 г. от Паскевича сообщение о появлении на территории Венгрии одного из вождей польского восстания 1830 г. — Иосифа Бема, Николай I приказал принять меры к уничтожению его отрядов и разрешил для этого даже перейти границу. Но вместе с тем он предписал «не трогать резервов без крайней нужды» и категорически указывал на необходимость немедленного возвращения войск по окончании этой операции на территорию России:. «Само собою разумеется, что, уничтожив Бема и подобных, сей же час налево кругом и домой» .
Грозный размах быстро развивавшихся событий в Венгрии ' стал понятен Николаю самому только лишь после ряда тревожных депеш, непрерывно начавших поступать в Петербург от главы австрийского кабинета в марте 1849 г.
Правительство Франца-Иосифа теперь настойчиво просило от царя военной помощи, но настаивало в первую очередь на оккупации русскими войсками Трансильвании. Крайне характерно, что, желая добиться согласия Николая на посылку военной силы именно в Трансильванию, австрийцы представляли её центром польского освободительного движения, которое, по их заверениям, поддерживали англичане. В частности, они сообщали:
«Имеются сведения, что Бем по прибытии в Германштадт не преминул завязать связь с одним английским консульским агентом в Бухаресте» . Им казалось, что после таких «аргументов» царь не устоит и русские войска ринутся в Трансильванию.
Но Николай I явно не спешил, на опыте зная цену соглашения с Австрией. Узкие рамки действия, которые ему отводились в австрийских проектах, не давали ему возможности нанести решающий удар по главным силам революции.
«На новое противоречащее желание австрийцев отвечаю, — писал царь Паскевичу 24 марта 1849 г., — что мы давно готовы, но отнюдь не клочками действовать, а всеми соединёнными силами» .
Ещё более выразительно его письмо от 8 апреля, где сказано:
«Вчера же вечером получил я твоё письмо от 2/14, с бессмысленным австрийским планом кампании. Мы с тобой одних мыслей, любезный отец-командир, нахожу тоже, что план их верх безумия. Ежели сами сладить не могут и хотят нашей помощи, то предоставь они мне судить, как эту помощь подать. Наше вмешательство должно быть
решительным, всё ниспровергающим, а не частное... По примеру прежнего — предвижу одну зависть, злость и неблагодарность и верно не вмешался бы, ежели б своя рубашка не была ближе к телу,
В приведённых словах выражено явное нежелание в интересах австрийцев «жар загребать» (выражение царя в предыдущем письме). Николай задумал план разгрома революции в Европе, а ему хотели навязать карательную экспедицию в одну из «провинций» Австрии, да к тому же ещё чуть ли не под контролем австрийского командования. Намечавшееся выступление против революционной Венгрии он рассматривал не только как меру по сохранению 'австрийской империи (эта задача теперь ему кажется слишком узкой — «не вмешался бы»), а прежде всего как сокрушительный удар по силам, олицетворявшим европейскую революцию. Царю рисовались агрессивные операции широкого размаха. Недаром во второй половине марта 1849 г. он предписал досрочно произвести очередной набор рекрутов в губерниях «западной полосы государства» (включая Также С.Петербургскую, Новгородскую, Псковскую, Тверскую, Смоленскую, Харьковскую и Курскую губернии) .
Выдвинутые австрийцами условия были отклонены. Но к началу апреля положение Австрии стало отчаянным, и правительство Франца-Иосифа согласилось на военное вмешательство царской России уже без всяких ограничений. 13 апреля 1849 г. находившийся в Москве Николай I, отмечая, что «теперь Австрия предоставляет мне совершенно образ и меру помощи», дал условный приказ своему главнокомандующему: «буде австрийцы повторят просьбу начать, призвав бога на помощь — разрешаю тебе вступать». Вопрос об интервенции был решён.
к тому времени относится специальная докладная записка московского генерал-губернатора Закревского, касающаяся этого вопроса, поданная, видимо, в период того же пребывания в Москве царской семьи. В этой записке мы читаем:
«Имея в виду неусыпно всеми мерами охранять тишину и благоденствие, коими в наше время под державою вашего величества наслаждается одна Россия, в пример другим державам, я счёл необходимым отстранить всякое скопление в столице бездомных и большей частью безнравственных людей, которые легко пристают к каждому движению, нарушающему общественное и частное спокойствие. Руководствуясь этой мыслью, сообразной с настоящим временем, я осмелился повергнуть на высочайшее воззрение вашего величества всеподданнейшее моё ходатайство о недозволении открывать в Москве новые заводы и фабрики, число коих в последнее время значительно усилилось, занимая более 36 000 фабричных, которые состоят в знакомстве, приязни и даже часто в родстве с 37 000 временно-цеховых, вольноотпущенников и дворовых людей, не отличающихся особенно своей нравственностью». «... Чтобы этим воспрещением не остановить развития русской нашей индустрии, я предположил дозволить открытие фабрик и заводов в 40 или 60 верстах от столицы, но не ближе» .
На эту чисто полицейскую меру Николай I откликнулся с живым вниманием. Необходимость предложенных Закревским мер ему казалась несомненной, что видно и из его резолюции: «Весьма важно, сообразить в комитете министров».
Несмотря на смятение среди московских мануфактуристов и фабрикантов и вопреки энергичным настояниям, министра финансов, политические соображения бюрократических верхов,, отражавших волю самого царя, одержали быструю победу. Комитет министров «сообразил» решение по этому вопросу в срочном порядке, и уже 28 июня 1849 г. был издан закон «О ограничении числа фабрик и заводов,, вновь учреждаемых в Москве и уезде её». Чисто административным путём царское правительство намеревалось избавиться от казавшегося ему крайне опасным роста в Москве количества наёмных рабочих.
Вот что, например, писал 29 июня в III отделение Булгарин о старейшем Юрьевском университете:
«Приехал я в Дерпт 23 мая, в тот самый день, когда пришло высочайшее повеление о том, чтоб в университетах было не более 300 вольных или своекоштных студентов и чтоб в студенты принимать преимущественно юношей, посвятивших себя медицине. Если бы сильный неприятель угрожал городу штурмом и всеконечным истреблением, нли если бы посреди города открылась внезапно огнедышащая сопка, то жители верно не были столько изумлены, как этою мерою. Вот целый месяц прислушиваюсь к толкам, к выражению различных ощущений и мыслей—и молчу. Молчу, как стена, ибо мне, как человеку в некотором смысле нравственному (И—А. Н.), которому правительство доверило издавать газету, неприлично перед частными людьми критиковать меры правительства, а в защиту этой меры, признаюсь, со всегдашнею моею откровенностью, ничего придумать я не мог. Скажу вам истинно н могу подтвердить фактами, те люди, которые далн бы сёбя изрубить на куски за государя и самодержавие, — явно отпали! Эта мера их ошеломила. .. При осуществлении этой меры город Дерпт падёт без восстания. До основания университета в городе было всего 3 тыс. жителей, а теперь их до 15 тыс. Всё это живёт и дышит и питается университетом. Плач, вопли, рыдание и отчаяние!» .
Кончается это письмо такой колоритной тирадой:
«Только одно отчаяние и притом самое сильное могло внушить смелость к напечатанию, что подданные царя во время мира трепещут от страха за будущую судьбу города и университета! Где же угрожающий им враг? И самые скромные люди могут сбеситься».
Не случайно в своём отклике на дело петрашевцев Некрасов упомянул о событиях 1825 года:
«Помню я Петрашевского дело,
Нас оно поразило, как гром,
Даже старцы ходили несмело,
Говорили не громко о нём.
Молодёжь оно сильно пугнуло,
Поседели иные с тех пор,
И декабрьским террором пахнуло
На людей, переживших террор».
Беспощадные репрессии по отношению к ряду представителей прогрессивной части русской интеллигенции 40-х годов на современников действительно произвели потрясающее впечатление. Анненков вспоминал, что о жестокой судьбе петрашевцев он «узнал на квартире очень испуганного Некрасова», и суровость расправы над ними прямо объяснял усилением политических преследований со стороны царизма в революционную эпоху 1848 1849 гг.: «Приговор состоялся под ужасом февральской революции, с которой начинается царство мрака в России». П. Семёнов в мемуарах пишет о панике, охватившей семью Милютиных, так как при обыске у В. А. Милютина была взята секретная записка о положении помещичьих крестьян, написанная Заблоцким-Десятовским.
Подлинные мотивы такого отношения английского кабинета к интервенции царизма в Венгрию раскрываются в письме Пальмерстона к Дж. Росселю, написанном ещё 28 марта (9 апреля) 1849 г.:
«Австрия держится в настоящую минуту за Россию как плохой пловец за хорошего... Мы не можем помешать России в этом деле, и никакие красноречивые слова наши не пересилят превосходных войск самодержца...
Большое несчастие для Австрии и для Европы, что австрийское правительство вынуждено стать в такое положение зависимости от России... Но несмотря на это, мы должны надеяться на лучшее; и если Англия и Франция пребудут тверды, то я не сомневаюсь, что мы выживем русских из княжеств» .
На контрреволюционный характер венгерского похода ясно указывает опубликованное в печати приветственное «слово» по случаю возвращения гвардейского корпуса в Петербург:
«.. .Недолго бушевала гроза по вступлении русской армии в Венгрию: штыком-громоотводом своим она уничтожила грозу почти в самом начале, и мятежные толпы положили перед нею оружие. «Велик русский бог!» — восклицала ликующая Россия... Не в первый уже раз являлась она в годы бедствий и смут посредницею и защитницею европейских престолов; не в первый раз карательные громы русского оружия- усмиряли неистовые страсти заблудших народов...» .
Ещё откровеннее язык III отделения, в делопроизводстве которого имеется за 1849 г. по 1-й экспедиции дело 149 под заголовком «О письмах, толках и донесениях по случаю войны России на защиту законных властей Западной Европы».
Наконец, в таких же тонах на решение Николая I дать решительный бой европейской революции откликнулась и «охранительная» печать. В «Северной пчеле» 7 мая (No 100 за 1849 г.) был напечатан, например, очередной фельетон Фаддея Булгарина под традиционным названием «Журнальная всякая всячина». В нём было без обиняков сказано:
«Нынешняя война, в полном смысле — священная, предпринятая за святость веры Христовой, попираемой безбожниками, для охранения человечества от развратного, пагубного учения лжемудрецов, война для избавления народов от уничтожения и разорения..
Крайне характерен также стихотворный «экспромт» Михаила Половцева, напечатанный той же «Пчелой» несколько раньше (No 96 от 3 мая 1849 г.) и громко озаглавленный «Глагол времён»:
«К властям непочтение и тысячи зол Змий древний на Запад злодейски навёл...
Поможем и всюду престол утвердим, И в счастье народов веиец свой узрим... Коль ратные люди уйдут все в поход, Любите, счастливьте простой вы народ!
Нечистая сила средь западных стран Повеяла язвой, взвила ураган...
Хвала тебе, боже! Что выбрал ты нас Спасать целый Запад от явных зараз. Спасая соседей, себя сохраним И вражии ковы все в прах обратим.
Счастливый наш, верный, покорный народ Единый надёжный Европе оплот».
Приведённый образец казённого «ура-патриотизма» любопытен тем, что подтверждает серьёзную тревогу в помещичье-крепостнической среде за внутреннее положение в стране как раз в это время. Иначе будет совершенно непонятен призыв «любить и счастливить... простой народ» именно тогда, когда «ратные люди уйдут все в поход».
Накануне вторжения царских войск в Венгрию силы венгерских армий значительно превосходили силы австрийских правительственных войск. По венгерским источникам, под командованием Гергея, Бема и других военачальников революционного правительства Венгрии тогда насчитывалось не менее 170 тыс. вполне боеспособных войск, не считая резервов, ополчения и гарнизонов крепостей. Императорские же войска исчислялись в количестве 120 тыс. человек, тоже исключая ополчение . Ещё более значительный перевес военных сил венгров отмечался русскими источниками. Численность венгерских армий ими определялась в 210 тыс. человек при 1 800 орудиях (в гом числе до 1 350 крепостных), а австрийских только в 107 тыс. человек при 501 орудии.
Соотношение сил резко изменилось после вступления в Венгрию армий Николая I. Интервенция задумана была царским правительством в широких масштабах. Из Галиции с севера несколькими колоннами двинулась 100 тысячная армия под командованием Паскевича и с востока в Трансильванию вошёл 40-тысячный корпус подначальством Лидерса. Общее же число царских войск с первых чисел июня 1849 г., принявших участие в подавлении венгерской революции, превысило 150 тыс. человек (Ореус называет цифру 161 тыс. человек) .
Таким образом, с самого начала царской интервенции против 170—210 тыс. бойцов революционных армий сразу выступило до 270 тыс. солдат Франца-Иосифа и Николая I.
Паскевич намеревался проникнуть со своими основными силами в глубь Венгрии и отрезать путь отступления на юг армии Гергея. Его план был рассчитан на разгром Гергея в начале кампании соединёнными силами австрийских и царских войск: «80-тысячная русская армия стала бы им наперерез в движении их к Пешту, между тем как австрийская армия преследовала бы их в тылу» . Командование же революционных армий, разбросанных по окраинам страны, избегая столкновений с намного превосходящим их по численности противником, начало отводить свои войска из угрожавшего им охвата силами контрреволюционной коалиции.
Несмотря на решающее военное превосходство сил контрреволюции, Паскевич, как известно, не смог осуществить своих намерений. Гергей, умело маневрируя, вышел из-под двойного удара австрийских и царских войск и пробился на юг, сохранив свою армию, соединившуюся с другими венгерскими отрядами в центре страны.
Молниеносный военный разгром революционной Венгрии Николаю I не удался. Военные действия затянулись на два месяца и закончились капитуляцией вполне способных к продолжению борьбы венгерских армий в результате лишь предательства Гергея.
При объяснении своих очевидных неудач Паскевич ссылался на объективные трудности этого похода для своих войск, а также на нарушение австрийским командованием заранее согласованного плана военных действий.
сообщение Гергея, подписанное 30 июля (11 августа) 1849 г., о его решении сложить оружие для военного руководства интервенцией было совершенно неожиданным.
«Неожиданность» окончания военных действий в Венгрии лишний раз подчёркивает неуверенность царского правительства в своих силах, несмотря на то, что ему было давно известно о склонности Гергея капитулировать по тайному сговору с русским командованием . «Славная победа» сил контрреволюционной коалиции над революционной Венгрией отнюдь не явилась результатом военных успехов царизма.
А. Алексеенко рассказывает, что после капитуляции Гергея «на ночлегах к нам начали являться венгерские офицеры, родом галицийские поляки, с просьбами провести их домой под видом наших денщиков, на что мы охотно соглашались»
Несомненно, широко распространённое в русских войсках сочувственно-доброжелательное отношение к венграм ещё более рельефно оттенялось резко выраженной антипатией русских офицеров и солдат к австрийцам. П.Алабин пишет «об общей явной нашей антипатии» к австрийским офицерам, в которых «действительно много самохвальства, чванства, напыщенности какой-то, качества, которые наши равнодушно выносить не могут». По его мнению, от офицеров эта антипатия «перешла к нашим солдатам». Он приводит очень образную реплику одного русского солдата, сказавшего, что задача прихода царских войск в Венгрию— «немцев за уши из грязи вытаскивать»
Лихутин утверждает, что среди командного состава царских войск сравнительно широко была распространена отрицательная оценка интервенции {«многие были убеждены»). В другом месте своей работы он ещё раз пишет о распространённости тогда в России мнения, что «мы сделали в 1849 году ошибку вмешательством в австрийские дела». Любопытна также мысль о «молчаливом протесте» офицерства против интервенционистской политики царизма.
Свидетельство Лихутина не является одиночным. Оно находит подтверждение со стороны нескольких мемуаристов, лично наблюдавших русских военных людей во время венгерского похода. А. Берниковский свидетельствует, что «между офицерами нередко можно было слышать вопросы, зачем мы идём спасать фальшивых австрийцев?» . Военный юрист Докудовский в своих мемуарах пишет: «Во имя бедственного для России «Священного Союза» мы явились защитниками вероломной Австрии против народного движения», и, как очевидец событий 1848—1849 гг., подтверждает:
«Большая часть военных, даже высших чинов (сам Докудовский в 1849 г., был уже генералом.—А. Н.), сильно осуждали наше вмешательство и отправлялись в поход крайне неохотно».
«Вообще Галиция показалась нам, русским, несравненно богаче, устроеннее и красивее наших соседних губерний... Крестьяне одеты чище и, видимо, зажиточнее, чем у нас. Всё это производило странное впечатление-и невольно являлся вопрос, — отчего у нас хуже?»
Во всяком случае заграничный поход в революционную Венгрию несомненно способствовал проникновению в царские войска революционных настроений. В нашей литературе уже отмечалось, что военно-судные дела полевого аудиториата действующей армии дают возможность установить ряд случаев побегов: солдат с целью не только остаться совсем за границей, но даже чтобы сражаться в одних рядах с венграми.
Вмешательство Николая I в дела революционной Европы считал ошибочным даже начальник канцелярии III отделения, ближайший помощник гр. Орлова — Л. В. Дубельт. В своих заметках он писал:
«Вот и тут не моё дело судить, а жаль, что государь вступается за австрийцев... Стоит ли эта дрянь, чтобы за неё текла драгоценная русская кровь?.. Даже страшно, чтобы это вмешательство не распространило пожара и у нас, как потому, что отсутствие государя может быть вредно для России, так и по той причине, что этот поход произведёт некоторые колебания и толки в народе, всегда опасные во время политических переворотов. Притом наши солдаты увидят мятеж на месте, — почём знать, не привьются ли к ним мятежные мысли! Возвратясь домой, они станут сообщать о своих наблюдениях вправо и влево, станут толковать по-своему, и наша святая, чистая девственная Русь может заразиться ядовитым духом западных народов».
Комментариев нет:
Отправить комментарий