Тирания покаяния. Эссе о западном мазохизме
Паскаль
Во всем иудео-христианском мире нет движителя мощнее осознания греха, и чем громче наши философы и социологи провозглашают себя агностиками, атеистами и вольнодумцами, тем с большей силой возвращают они к жизни ту веру, которую отвергают. говорил в свое время Ницше,
Выстраивается целая система интеллектуальной торговли, и на ее поддержание назначаются новые служащие, которые, подобно прошлым хранителям огня, выдают разрешения мыслить и говорить. При малейшем отступлении эти чемпионы по раскаянию подают голос, устанавливают нормы, дают свое разрешение на публикацию или отказывают в нем. На этой гигантской фабрике духа именно именно они раскрывают или закрывают перед вами врата. Это повторяющееся самоусечение мы и назовем долгом покаяния.
Долг покаяния — это настоящая военная машина, которая выполняет сразу несколько функций: подвергает цензуре, придает уверенности и элегантности.
каста интеллектуалов в наших краях выступает как орден самых истовых кающихся и наследником старорежимного духовенства. Членов этой конгрегации следует назвать их настоящим именем: чиновники первородного греха. Заходясь в исступленном стремлении развенчать видимость, они без устали твердят нам о нашей наивности.
Европа видит в собственной истории лишь длинную череду побоищ и грабежей, результатом которых стали два мировых конфликта — иначе говоря, восторженное самоуничтожение. Ни с чем не сравнимые ужасы: поставленная на поток индустрия смерти в нацистских лагерях
Сегодняшняя версия — полная интроспекция, оборачивающаяся против себя самой: себя мы ненавидим куда больше, чем любим других. Недуг, более не опирающийся ни на какой конкретный политический проект, разъедает западное сознание изнутри
Именно эта исключительная мудрость не позволяет ей призывать к крестовому походу Добра против Зла, заставляя, по словам Робера Арона, скорее предпочесть битву предпочтительного с отталкивающим. Ни один из европейских лидеров не сможет сказать, подобно Джорджу Бушу после терактов 11 сентября: «Я потрясен. Потрясен тем, что можно так глубоко не понимать природу нашей страны <...>. Ведь я знаю, насколько мы добры». Мы же, дети Старого Света, точно знаем одно-, мы вовсе не добры (но способны стать добрее).
Западный разум — это уникальная эпопея саморефлексии, сносящая на своем пути любых идолов и прорывающая оборону любых традиций и авторитетов. Едва появившись на свет, Европа смогла восстать против самой себя и впустить врага в свое сердце, подвергая себя постоянному переосмыслению.
Критический разум восстает против себя самого и разъедает собственную форму. Но вместо того, чтобы выйти из этого испытания возвеличенным и очищенным, он в припадке автоканнибализма пожирает, разрушает себя с мрачным сладострастием, не щадящим ничего на своем пути.
Чрезмерная требовательность выливается в ненависть, оставляя после себя лишь развалины. Из отрицания догматов рождается новая догма уничтожения
Возможно, мы и поумнели, но это мудрость пресытившихся зверей, утомленных разбоем и довольствующихся проектами меньшего размаха. (В этом смысле можно выдвинуть следующую гипотезу: пока на Западе подавление инстинктов было нормой, самые агрессивные нации компенсировали эту сдержанность колониальными или захватническими экспедициями. Стоило снять все ограничения, как возобладал дух миролюбия: страсти можно теперь вымещать на ближних, никого не порабощая.)
Страдание того, оно — единственный источник права, вот чему мы научились за последние сто лет. В христианстве оно обеспечивало искупление грехов, сегодня оно стало предпосылкой для восстановительной работы, которая сводится к трем пунктам: расширение сферы нетерпимого (преступления, некогда считавшиеся допустимыми, ныне осуждаются), отмена срока давности для преступников и сакральность жертвы
будем копаться в прошлом, без конца находя в нем новые поводы для утоления нашей страсти к сутяжничеству. А поскольку всякая обида восходит к чьей-то вине, нам будут нужны платежеспособные козлы отпущения, такие, чтобы налог на их прегрешения мог быть исчислен в звонкой монете.
Угрызения
совести уже не связаны с конкретными историческими обстоятельствами — теперь
это догма, духовный товар, менная монета.
Это
многословное покаяние занимает место и время реального действия, приводя к
сумятице приказов, к законодательной панике.
Озабоченность памятью синдром тоталитарный,
скорее признак бестолкового возбуждения, отказ управлять по-настоящему
Как только мы добиваемся статуса правообладателей, мы становимся и потерпевшей стороной. По рождению каждый из нас наследует некую совокупность претензий к миру, которую обязан реализовать с наибольшей выгодой для себя. Вся история у нас в долгу, и мы требуем восстановления справедливости
Политическая борьба в ее классическом виде формировала закаленных мужчин и женщин, гордящихся завоеванными правами; сутяжничество, сменившее ее сегодня, порождает лишь вечно недовольных нытиков. Не уверен, что это — прогресс.
теперь мы понимаем, насколько сам народ слаб и разобщен. Государство становится самосознанием общества во всех его противоречиях — оно же, в свою очередь, видит в нем не безмятежный образ своего единства, а отражение собственных метаний. И чем активнее бичует себя государство, тем сильнее разжигает оно притязания разнообразных групп лоббистов, которые только и ждут, к кому бы обратить свои жалобы, и пытаются откусить себе нужные вотчины и угодья, опираясь на парламент. Дверь сетованиям распахнута настежь.
Если попытаться кратко описать поразивший Францию недуг, я бы сказал, что он заключен в уникальном сочетании высокомерия и ненависти к себе. Беспримерное чванство, вызванное воспоминаниями о золотом XVII веке и Революции, мы сочетаем с недоверием к себе, которое характерно для наций, сбавляющих обороты. Перед нами — поистине худший пример: французам недостает той гордости самими собой, которая бросается в глаза в США, Индии и Китае и без которой невозможны никакие великие свершения (Америка верит в то, что говорит, и не стесняется говорить то, во что верит, тогда как мы
С подобным умонастроением мы обрекаем себя на поражение сразу на двух фронтах: самодовольство не дает нам обогащаться опытом других, а сомнение парализует волю.
Остерегайтесь того, кто ценит иностранное лишь потому, что ни в грош не ставит свое: это отвращение рано или поздно запятнает и его пристрастия. Станем опять друзьями себе, чтобы подружиться с другими.
Немного же мы готовы взять от мира, если нас так утомляет наше собственное существование.
Любое банкротство или увольнение переживаются здесь как приговор судьбы, настолько в нас укоренена убежденность в том, что мы никогда не найдем новую работу и что любая осечка — это гильотина, отсекающая нам путь к будущему. Вот почему от 65 до 75% молодых людей, опрошенных социологами, стремятся стать госслужащими, так велика у них боязнь нестабильности.
Задумаемся над этим удивительным парадоксом: Франция вписывается в мировой капитализм, лишь отрицая его посредством целой бури проклятий, которые было бы ошибкой понимать буквально. Чем больше она противится свободному предпринимательству, поносит «тявкающую и плотоядную свору» патронов (Рескин), тем либеральнее она становится. Социалисты с их неизменным дискурсом непримиримости провели, между тем, самую масштабную приватизацию во французской экономике. Языковая уловка, риторические покровы нужны нам для того, чтобы принять неизбежное
в авангарде партии страха отныне идет молодежь, студенты: целое поколение хотело бы начать свою жизнь с обеспеченного рабочего места и пенсии!
В результате Революции 1789 года, которая, упразднив промежуточные инстанции, оставила индивида наедине с государством, сейчас нет ни одной категории граждан, которая не зависела бы от него, одновременно кляня его на чем свет стоит;
Граждан Франции раздирают противоречивые желания: государство обязано защищать их, оставаясь невидимым; быть рукой, всегда готовой подхватить, но не ограничивая их свободы. Заботьтесь обо мне, только оставьте меня в покое!
раздавленных виной европейцев остается последний шанс избежать полного вырождения: переложить эту вину на две страны, недостойные нашей цивилизации — Израиль и Соединенные Штаты, отречься от них с тем, чтобы искупить свои грехи. Необходимо разорвать с ними все отношения, не переставая отрицать вообще какую либо связь, открыто желать если не их полного исчезновения, то, по крайней мере, нейтрализации, доказывать, что такого понятия, как «Запад», не существует, да и не может
Новый Свет не может служить никому моделью, поскольку он в своем роде уникален. Однако для определения нашего состояния ума симптоматично, что все споры (против биржевого капитализма, привилегированного положения общин, сегрегации и пр.) ведутся у нас, основываясь исключительно на американском примере.
у нас никак не выходит, и мы вынуждены, задыхаясь, догонять их. Мы все еще повторяем их ошибки, когда они уже пошли по иному пути. И чем больше мы заимствуем некоторые их методы в области организации труда или права, тем активнее мы отрицаем эту пагубную зависимость. Пока мы не в состоянии противопоставить им что-либо, кроме насмешек или наставлений, мы не сумеем построить лучшую модель социальной справедливости, экономической эффективности или расового общеживсе
Испытывая на себе то конец истории, то конец трудовой деятельности, не забывая о столкновении цивилизаций, Франция становится неудачной лабораторией для североамериканских химерических идей, которые элиты самих США остерегаются претворять в жизнь.
Мы слишком часто забываем о том, что Европа, в отличие от Соединенных Штатов, не продукт коллективной клятвы «нам все под силу». Ее породила усталость от гекатомб.
Современная Европа выстраивалась вопреки Церкви, а США — вместе с церквями. Американский бог эклектичен, он состоит из всех тех народностей, что слагают Республику, это — сущность благосклонная, небезразличная к процветанию и благосостоянию своих верующих.
Европа наделена историей, тогда как Америка, все еще движимая эсхатологической устремленностью в будущее, сама есть история. В этом смысле она остается последней на Западе политической нацией, она одна способна «принимать решения в исключительной ситуации» (Карл Шмитт),
Сартр признавался как-то, что он не в
состоянии разговаривать с американцами, потому что те не верят в первородный
грех.
Алексис де Токвиль отмечал, что американцы «чрезвычайно высокого мнения о себе» и «недалеки от того, чтобы считать себя отдельной породой человечества».
Наверное, скоро мы увидим, как комитеты добродетельных граждан будут осаждать ратуши с петициями о переименовании наших улиц — с тем, чтобы стереть имена оскандалившихся королей, князей, министров, военных с руками по локоть в крови — а таковы они все
демократический индивидуализм, поглощенный страстью к равенству, и вправду не выносит величия, усматривая в нем фатальный пережиток аристократии. Он беспрестанно опускает людей экстраординарных до общего уровня. Он любит повторять знаменитое изречение Гегеля-. «Для лакея нет героя»
кич окружил Холокост со всех сторон и подмял его под себя. Событие было отделено от контекста, вознесено над своим временем подобно какому-то поражающему воображение светилу.
Холокост завораживает не как апогей зла, а как сокровище, которое мы надеемся выгодно использовать. Мы не столько привлекаем внимание общества к этому пределу человеческого падения, сколько подпитываем порочную метафизику жертвы
замещение убитых, но не самого события.
И если кто-то осмеливается критиковать Моисея, Иисуса, Вишну, Магомета или Будду, то почему бы не посмеяться над Дахау, Берген-Бельзеном, Треблинкой?
Понадобилось почти шестьдесят лет на то, чтобы Франция буквально шепотом упомянула о массовых убийствах в алжирском Сетифе 8 мая 1945 г. и, более официально, о резне 1947 г. на Мадагаскаре. Термин «алжирская война» лишь в июне 1999 г. — то есть через 37 лет после ее развязывания — сменил, по инициативе Национального Собрания, выражение «операции по поддержанию порядка в Северной Африке».
различать колониализм — который, наряду с фашизмом или коммунизмом, в глазах современного человека достоин принципиального осуждения — и колонизацию, феномен сложный и многообразный, одновременно вредоносный и благотворный, история которого должна стать плодом кропотливого труда ученого, способного скрупулезно учитывать факты и нюансы.
Запад ставит перед каждым обществом непосильные задачи — освободиться от прошлого, вырваться из уютного кокона рутины. Его ненавидят не за реально совершенные ошибки, а за стремление их исправить, поскольку он одним из первых попробовал сбросить оковы собственного скотства, приглашая остальных последовать за ним. Он разорвал круговую поруку дикости, и этого ему простить не могут.
Давайте прививать остальным тот яд,
который долго разъедал нас: стыд. Пусть нечистая совесть хоть немного помучит
Тегеран, ЭрРияд, Карачи, Москву, Пекин, Гавану, Каракас, Алжир, Дамаск, Рангун,
Хараре, Хартум, если ограничиться лишь очевидными примерами,
/САМИ ДУРАКИ...
/АВТОР ТУТ ЖЕ ВОСПРОИЗВОДИТ ИМЕННО ТУ ЛОГИКУ КОТОРУЮ ОСУЖДАЮТ ОППОНЕНТЫ. ОН ИМЕЕТ ПРАВО "СУДИТЬ" ДРУГИХ, ПОТОМУ ЧТО ОНИ "ДИКИЕ". ДИКОСТЬ СОБСТВЕННЫХ МЕТОДОВ ОПРАВДАНА ДИКОСТЬЮ ПОДСУДИМЫХ, КОТОРАЯ ПРОЯВЛЯЕТСЯ В САМОМ СОМНЕНИИ В ПРАВЕ АВТОРА "СУДИТЬ". ЕСЛИ РАНЬШЕ ПРОСТО ВЛАМЫВАЛИСЬ В ДОМ СОСЕДА, ДЛЯ УБИЙСТВА И ГРАБЕЖА, ТО СЕЙЧАС ТОРГОВЕЦ ИМПОРТНЫМ ТОВАРОМ СНАЧАЛА ВЕЖЛИВО СТУЧИТСЯ В ДВЕРЬ, А ПОТОМ НАЧИНАЕТ УКАЗЫВАТЬ ХОЗЯЕВАМ КАК ИМ ВЕСТИ СЕБЯ. ВСЯКИЕ ВОЗРАЖЕНИЯ РАСЦЕНИВАЮТСЯ КАК ВАРВАРСТВО, НУЖДАЮЩЕЕСЯ В " РЕФОРМИРОВАНИИ" ПОД ПРИСМОТРОМ МИРОВОГО ЖАНДАРМА./
Деколонизация была гигантским процессом демократического уравнивания: вчерашние рабы за несколько лет без труда сравнялись в зверствах со своими прежними хозяевами
первым арабо-мусульманским государством, отменившим использование рабов, был Тунис в 1846 году, однако это решение не было приведено в исполнение до начала французского присутствия в 1881-м. Оттоманская империя последовала за ним в конце XIX века. В Йемене и Саудовской Аравии торговля людьми была объявлена вне закона лишь в 1962 году, а в Мавритании — в 1980-м.)
Акт о гражданских правах Линдона Джонсона, официально положивший конец расовой дискриминации, был принят лишь 2 июля 1964 года, то есть почти столетие спустя после упразднения рабства и окончания войны Севера и Юга.
двойственность мультикультурализма вызвана тем, что из лучших побуждений он делает мужчин, женщин и детей пленниками образа жизни и традиций, от которых они чаще всего хотели бы освободиться. Политика идентичности утверждает отличие ровно тогда, когда мы пытаемся упрочить равенство, и во имя борьбы с расизмом повторяет предубеждения, связанные с расой или этносом. Защита миноритарных прав гарантирует каждому принадлежащему к этим меньшинствам индивиду право отмежеваться от них без ущерба для себя, из безразличия или забвения клановой или семейной солидарности, и выбрать себе собственную судьбу, а не повторять путь, проложенный для него предками. Это право существовать как частная личность, стать кем-то другим — тем, кто не сводим к корням, а, напротив, намерен придать жизни смысл по своему усмотрению.
Кстати, вся проблема «парадов гордости» геев, бии транссексуалов, бретонцев, чернокожих и т. д., организуемых в основном группами, которые носят клеймо отверженных, заключается в том, что эти марши подразумевают нечто прямо противоположное провозглашаемым целям.
меньшинства, в силу нанесенного им некогда урона, наделены отныне прерогативой, ранее отводившейся лишь буржуазии: безраздельно предпочитать самих себя, отдаваясь сладострастию чистой совести. Они с шумом выставляют напоказ свою личность, гордятся своим положением, заходятся в самовосхвалении, не признавая за собой никаких недостатков и не подвергая себя никаким сомнениям, и порой ускользают даже от распространяющихся на всех законов (так, в Соединенных Штатах гомосексуалисты, будь то мужчины или женщины, за крайне редким исключением никогда не обвиняются в сексуальном домогательстве: свободное выражение их либидо всегда безобидно). На меньшинства мы перенесли привилегии, в которых было отказано даже господствующим классам и целым нациям. Собственно говоря, меньшинство — этническое, религиозное, сексуальное или региональное — это именно крошечная нация, вновь облеченная ангельской невинностью, отмытая от первородного греха и со стороны которой самый разнузданный шовинизм есть лишь выражение законного самолюбия. Под предлогом поддержания идеи разнообразия мы устанавливаем одновременно разделение людей и их неравенство, так как некоторые самим фактом своего существования обретают право на преимущества, запрещенные всем остальным. Интересы маргинального меньшинства разве что не блюдет особая полиция, по суровости не уступающая обычной, а микронационализм по крайности может соперничать с массовым шовинизмом.
Наверное, по сути мультикультурализм есть не что иное, как узаконенный апартеид, окрашенный умиленными интонациями богачей, объясняющих беднякам, что не в деньгах счастье; мы словно говорим меньшинствам: нам нести бремя свободы, обретения себя, равенства мужчин и женщин, а вы наслаждайтесь традицией, браками по принуждению, чадрой, многоженством, обрезанием
Утверждая, что у былых изгоев, у нынешней молодежи окраин не может быть никакого антибелого или антирасистского расизма, поскольку сами они пострадали от этого зла, прогрессивная мысль выдает тем самым свою слепоту. Они-де — жертвы, а потому свободны от предрассудков, поражающих большую часть населения. Однако происходит как раз обратное: расизм растет в геометрической прогрессии как раз среди мелких групп и меньшинств, табу рушатся,
И это расизм тем более уверенный в своей правоте, что он переживается как законная реакция преследуемых. И вот уже возрождается одержимость родословной, вышедшие из рабства былые различия, множатся предрассудки во имя антирасизма. Человечество уже не видится единством многих: торжествует представление о родах человеческих, несовместимых друг с другом.
Сегодня во Франции, стране антиклерикальной традиции, можно сколько угодно поднимать на смех иудео-христианство, осмеивать Папу или Далай-ламу, изображать Христа и апостолов во всех возможных позах, вплоть до самых бесстыдных, — но смеяться над исламом никак нельзя, иначе на нас навесят ярлык дискриминации.
Получается, что, нападая на ислам, мы клеймим мусульман — или что сомнение в догматах христианства равнозначно личным нападкам на христиан. Но оспаривать послушание, отметать идеи, которые кажутся нам ложными или опасными, — основа интеллектуальной жизни.
Максима немецкого мыслителя Георга Кристофа Лихтенберга (1742-1799) — «нож без лезвия, у которого, впрочем, нет и рукоятки», — абсурдное обыгрывание пустоты некоторых понятий.
А ведь гордиться следует не тем, кто ты есть, поскольку это от тебя не зависит, а тем, что ты делаешь.
это стремление отвечать за себя в будущем, способность перешагнуть через сомнение и страх, собрать те силы, о которых мы и не подозревали. В терминах Спинозы, это увеличение мощи, убежденность в том, что мир — надежное место, в котором я могу свободно развиваться. Обрести уверенность значит вернуть способность к действию
Вспомним о наказе Геродота: писать историю в Греции начали для того, чтобы подвиги людей не погрузились в забвение. Эти исключительные существа сами были неоднозначны и принимали участие в далеко не бесспорных битвах. Велик соблазн задним числом подвергнуть их суду, чтобы легче столкнуть с пьедестала:
Есть что-то притягательное в идее «Тысячи и одной ночи», согласно которой истории хранят нас от смерти: пока Шахерезада говорит, ее казнь откладывается. Пока мы можем изложить наш мир в словах, в том числе и самые страшные наши злоключения, мы живы.
Истинный прогресс — как в мысли, так и в политике — отодвигать барьеры, а не рушить их. Для того чтобы открыться внешнему, нужно обладать собственным домом, и очень хорошо, что нации в своем существовании разделены.
Мы можем отныне множить определения самих себя, а не исключать одно в пользу другого
иллюстрацией которых может послужить любой из текстов великого индийского экономиста Амартии Сена: главное препятствие развитию — не экономическая система, сколь бы суровой она ни была, а отсутствие свободы, чувства государственности, заботы об общественном благе.
парадокс открытых обществ: они кажутся разлаженными, несправедливыми, их преследуют преступность, одиночество, наркотики — потому что они выплескивают свое возмущение в лицо остальному миру и постоянно признают собственные упущения, тогда как другие репрессивные общества выглядят гармоничными из-за подавления прессы и оппозиции. «Где не видны конфликты, нет и свободы», — говорил Монтескье.
Как раз признать свои заблуждения, чтобы не повторить их — вот настоящий признак величия. Слова имеют силу прояснять произошедшее и скреплять национальное единство: разумеется, при условии, что такое чистосердечное признание будет сдержанным, а не завязнет в систематическом искуплении, что имеет место ныне
Тирания покаяния, которая подобно эпидемии захлестывает наши широты и прежде всего — центры веры, — может быть спасительной лишь при допущении обратного: пусть другие верования и другие режимы также признают свои заблуждения! Раскаяние не может касаться избранных, а очищение — даровано в качестве моральной ренты
Давайте прививать остальным тот яд, который долго разъедал нас: стыд. Пусть нечистая совесть хоть немного помучит Тегеран, ЭрРияд, Карачи, Москву, Пекин, Гавану, Каракас, Алжир, Дамаск, Рангун, Хараре, Хартум, если ограничиться лишь очевидными примерами,
Комментариев нет:
Отправить комментарий