Об империализме I Если рассмотреть непосредственные мотивы и
первоочередные причины, приведшие в конце прошлого столетия к «scramble for
Africa»" и тем самым к империалистической эпохе, в которой мы до сих пор
живем, то легко можно прийти к заключению, что здесь — людям на смех, народам
на позор — из мухи получился самый настоящий слон. Ведь в сравнении с конечным
результатом — разорением всех европейских стран, крушением всех западных
традиций, угрозой существованию всех европейских народов и моральным опустошением
огромной части западного человечества — существование небольшого класса
капиталистов, чье богатство подорвало социальное состояние их стран, а
производственная мощность расшатала экономические системы их народов, что
заставило их рыскать алчным взглядом по земному шару в поисках выгодных
инвестиций для избыточного капитала, — поистине мелочь.
вместо того чтобы говорить о
современной стадии империализма и оголтелом расизме, вести речь об империях
вообще, об Александре Великом, о Римской империи или о благодеяниях, которые
принес многим странам земли британский империализм именно в силу того, что эти
страны не могли управляться однозначно империалистически, а контролировались
английским парламентом и английским общественным мнением. Труднее понять тех,
кто все еще верит в тот «экономический фактор» с его неизбежной
«прогрессивностью», к которому империалисты апеллировали всякий раз, когда
считали необходимым отменить какую-нибудь из десяти заповедей. Иногда они
находят утешение в Марксе, который в свою очередь находил утешение в Гёте:
Но не плачь, из их печали Мы
веселье извлечем.
Разве тысячи не пали Под
Тимуровым мечом!*
Но Маркса можно извинить тем, что он на самом
деле знал лишь империи, народы покоряющие и народы покоренные, но не
империализм, не высшие и низшие расы
Едва ли можно было предвидеть
такое, когда это лжеучение, еще прикидываясь агнцем, проповедовало новый фетиш
сверхбогатых — прибыль — или апеллировало к старому фетишу сверхбедных —
счастью
То, что у приверженцев «пан»-движе-ний
выступало как примат внешней политики, на самом деле уже было первой, пусть и
робкой попыткой империализировать нацию, реорганизовать ее в инструмент
опустошительного завоевания чужих территорий и истребительного подавления чужих
народов.
Союз между капиталом и чернью
стоит в начале всякой последовательно империалистической политики
В неотъемлемые права нормы
прибыли продолжает верить лишь кое-кто из стариков в высших финансовых кругах
всего мира, которых чернь, верящая только в расу, покуда терпит, так как
уразумела, что в крайнем случае может рассчитывать на деятельную и финансовую
помощь верующих в прибыль даже тогда, когда прибыли ждать явно не приходится,
но есть шанс спасти остатки былых состояний. Ведь в союзе черни и капитала
инициатива явно перешла к черни. Ее вера в расу одержала верх над дерзкими
надеждами на сверхъестественную прибыль. Ее цинизм по отношению ко всем
разумным и моральным оценкам подорвал и частично уже разрушил лицемерие, а тем
самым основы капиталистической системы
коль скоро всякое лицемерие
содержит еще и комплимент добродетели, то и настоящая опасность возникает, лишь
когда притворство перестает функционировать
Процесс порождения черни
капиталистической общественной и производственной системой был замечен весьма
рано, все серьезные историки XIX века внимательно и озабоченно следили за ее
численным ростом. Исторический пессимизм от Буркхардта до Шпенглера
основывается главным образом на таких наблюдениях. Однако историки, с тревогой
изучавшие феномен как таковой, не разглядели, что чернь нельзя идентифицировать
с растущим рабочим классом, а тем более с народом; она с самого начала
складывалась из отбросов всех классов. Из-за этого могло показаться, будто в
ней как раз упраздняется разделение на классы и будто она — находясь вне
расщепленной на классы нации — и есть народ («народное единство» на языке
нацистов
Чего они не понимали, так это
того, что чернь не просто отбросы общества, но отбросы, произведенные
непосредственно им и потому неотделимые от него. Что они упустили из виду, так
это постоянно растущий, красной нитью проходящий через девятнадцатое столетие
восторг добропорядочного общества перед преступным миром, постепенное и
неуклонное ослабление добропорядочного общества во всех моральных вопросах, его
нарастающее пристрастие к анархическому цинизму своего отпрыска
Именно это чувство
сопричастности, связывающее родителя с отпрыском и нашедшее свое классическое
выражение еще в бальзаковских романах, прежде всех соображений экономической,
политической и социальной целесообразности, и побудило в конце концов приличное
немецкое общество в наше время сбросить маску лицемерия, однозначно стать на
сторону черни и решительно сделать ее боевым авангардом в борьбе за свои
собственнические интересы
Симпатия приличного общества к
черни во Франции проявилась еще раньше, чем в Германии, и в конечном счете
стала одинаково сильна в обеих странах; разве только Франция по причине тради-
-ции Французской революции и недостаточной индустриализации страны породила
очень мало черни
политическое мировоззрение черни,
каким оно выступает в столь многих современных империалистических идеологиях,
демонстрирует поразительное сходство с политическим мировоззрением буржуазного
общества
То, что в новейшую эпоху делает
нигилистические взгляды черни столь привлекательными, даже интеллектуально, для
нового класса, — это принципиальное родство с ними, которое гораздо старше, чем
сама чернь
Если рассматривать взгляды черни
— или взгляды буржуазии, очищенные от всякого лицемерия, — на единственно
чистом языке философских понятий, какой они пока нашли, то основные их аксиомы
таковы.
1. Ценность человека есть его
цена, которую назначает покупатель, а не продавец. Ценность — это то, что
прежде звалось добродетелью; ценность определяется через «оценку остальных»,
именно большинство остальных, организованное в общество, назначает в
общественном мнении цены по закону спроса и предложения.
2. Власть — это аккумулированное
господство над общественным мнением, позволяющее отдельному человеку так
устанавливать цены, так регулировать спрос и предложение, что они приносят
выгоду власть имущему индивиду. Отношения между индивидом и обществом
понимаются так, что индивид может признать свою выгоду в абсолютном меньшинстве
обособления, но добиться и реализовать ее способен только при помощи
большинства. Посему воля к власти — основная страсть человека; она регулирует
отношения индивида и общества; к ней восходят все прочие стремления — к
богатству, знанию, почёту
В стремлении к власти, как и в
изначальном силовом потенциале все люди равны, ибо равенство людей зиждется на
том факте, что каждый от природы наделен достаточной силой, чтобы убить
другого. Слабость компенсируется хитростью. Равенство потенциальных убийц
ввергает всех в одинаковую опасность, из которой возникает потребность в
учреждении государства. Основа государства — потребность человека в
безопасности, поскольку он чувствует принципиальную угрозу со стороны себе
подобных.
4. Государство возникает путем
делегирования власти (но не прав!). Оно получает монополию на убийство, а
взамен предоставляет относительную гарантию, что ты не будешь убит.
Безопасность создается законом, который является непосредственной эманацией
монополии государства на власть (а не издается людьми в соответствии с
человеческими представлениями о том, что хорошо и что плохо). Поскольку же этот
закон есть итог абсолютной власти, человеку, живущему под ним, он
представляется абсолютной неизбежностью. Перед законом государства, то есть
перед аккумулированной и монополизированной государством властью общества, не
стоит вопрос о справедливости и несправедливости, есть лишь абсолютное
подчинение, слепой конформизм обывательского мира
5. Политически бесправный
индивид, которому государственно-общественная жизнь являет себя в маске
необходимости, неизбежности, приобретает новый и повышенный интерес к своей
частной жизни и своей личной судьбе. Полностью лишившись каких бы то ни было
функций в управлении общественными делами, касающимися всех граждан, индивид
утратил свое исконное место в обществе и надлежащие взаимоотношения с
окружающими людьми. Для оценки своего личного существования ему остается
сравнение с судьбами других индивидов, а главной связью внутри общества
становится конкуренция. После того как скрытый под маской необходимости ход
общественных дел государства улажен, общественная жизнь конкурентов, которая в
своем приватном содержании во многом зависит от внече-ловеческих сил, именуемых
везеньем и несчастьем, надевает маску случайности. В обществе индивидов,
которые от природы наделены равным силовым потенциалом и со стороны государства
одинаково защищены друг от друга, лишь случайность выбирает успешных и возводит
везучих на вершину".
* С возведением случайности в
ранг последнего мерила смысла и бессмысленности собственной жизни возникает
понятие обывательской судьбы, которое полностью развивается только в XIX веке.
На нем зиждется новый жанр романа, который повествует только о судьбах, и
упадок драмы, которая больше ничего не может изобразить в мире, лишенном
действия, так как действующий в нем всегда покоряется необходимости или
выигрывает от случайности. Роман же, в котором со времен Бальзака даже страсти,
лишенные добродетели и порока, внешне преподносятся как судьбы, сумел внушить
людям ту сентиментальную влюбленность в собственную судьбу, что в конце
столетия, особенно после Ницше, сыграла такую большую роль в кругах
интеллигенции. Посредством такой влюбленности пытались из бесчеловечности
случайного вердикта вернуться к способности человека понимать и страдать — человека,
который, пусть ничего уже собой не представляя, должен был статью крайней мере
сознательной жертвой
Уступив свои политические права,
индивид делегировал государству и свои общественные обязанности; он требует от
государства, чтобы оно сняло с него заботу о бедных, точно так же, как требует
от него защиты от преступников. Различие между бедняками и преступниками
стирается; те и другие стоят вне общества. Неудачник лишен добродетели предков,
а несчастный более не может апеллировать к совести христиан.
7. Индивиды, отпавшие от
общества, неудачники, несчастные, мерзавцы опять-таки свободны от любых
обязанностей перед обществом и перед государством, коль скоро оно о них не
печется. Они снова ввергнуты в природное состояние и могут беспрепятственно
следовать основному инстинкту власти, использовать, не заботясь о моральных
заповедях, основную способность — умение убивать, — и тем самым восстановить
фундаментальное равенство людей, которое скрывается обществом лишь по причинам
целесообразности. А поскольку природное состояние человека определяется как
война всех против всех, то априори предначертано возможное объединение
деклассированных в разбойничью банду
Поскольку власть, по сути,
представляет собой всего-навсего средство, а не цель, общество, основанное только
на власти, в покое стабильности может лишь распасться; именно в упорядоченной
безопасности обнаруживается, что оно построено на песке. Государство, желающее
сохранить власть, должно стремиться к ее расширению, ибо лишь в постоянном
расширении власти, в процессе самого накопления власти оно может сохранить свою
стабильность
Подобное понимание неизбежной
нестабильности сообщества, основанного на власти, находит сдое философское
выражение в концепции бесконечного процесса. По мере необходимого и постоянного
прироста власти этот процесс обязательно вовлекает в себя индивидов, народы и,
наконец, человечество (вплоть до учреждения столь популярного ныне всемирного
государства) — не важно, на пользу им или во вред.
III Именно этот процесс,
последовательно вытекающий из абсолютизации власти, процесс беспредельно
прогрессирующей аккумуляции власти и определяет идеологию прогресса («все
больше, все дальше, все могущественнее») в конце XIX века и сопровождает
возникновение империализма. Понятие прогресса в XVIII веке, сформулированное в
дореволюционной Франции, было призвано критиковать прошлое, чтобы распоряжаться
настоящим и определять будущее; согласно этому понятию, прогресс завершался с
совершеннолетием человека, и с бесконечным процессом становления буржуазного
общества его связывает лишь то, что оно исчезло в этом процессе, растворилось в
нем. Ведь если бесконечному процессу становления, по сути, присуща неизбежность
прогресса, то понятию прогресса восемнадцатого столетия присущи как раз свобода
и автономия человека, которого прогресс освобождает от всех мнимых
не-избежностей, чтобы человек жил по собственным законам
естественным образом возникает
мания величия дельца-империалиста, которого раздражают звезды, потому что он не
может их аннексировать
Оптимизм, основанный на идеологии
бесконечного прогресса, в самом деле характерен для всего XIX века и сохранился
даже на первых стадиях империализма, пока не грянула Первая мировая война. Для
нас в этой связи важнее тяжкая меланхолия, вновь и вновь прорывающаяся из XIX
века, печаль, которая омрачает его и которой чуть ли не все европейские поэты
после смерти Гёте отдали дань в своих проникновенных и поистине бессмертных
теориях. Их устами — устами Бодлера, Суинберна, Ницше, — а не устами идеологов
прогресса или алчных до экспансии дельцов и непоколебимых карьеристов — говорит
главное настроение эпохи, бездонное отчаяние, которое задолго до великой
формулы Киплинга предугадывало, что «Большая Игра кончится лишь тогда, когда
все умрут
Если человек признаёт этот
непреложный ход вещей как свой собственный высший закон и подчиняется ему, то
нельзя ожидать ничего иного, кроме гибели человеческого рода. Ибо только после
гибели человеческого рода непреложный ход вещей может беспрепятственно и без
угрозы со стороны свободы человека вершиться в том «вечном возвращении»,
которое, вероятно, и есть закон природы, не тронутой человеком, но человеку там
места нет, он способен жить в природе, только изменяя ее
В эпоху империализма гоббсовская
философия власти становится философией элиты. Она приобрела опыт и готова
признать, что самая радикальная форма господства и обладания есть уничтожение.
Это живая основа нигилизма нашего времени, когда суеверие «прогресса» сменилось
столь же вульгарным суеверием «гибели», когда приверженцы автоматического
прогресса, так сказать, в одночасье превратились в приверженцев автоматического
уничтожения. Ныне мы знаем, что материалисты ликовали лишь по глупости
ничто не препятствует
внешнеполитическим принципам империализма, который в самой умеренной своей
форме ставил произвол бюрократов на место права, администрацию — на место
правительства, а указ — на место закона, пока не решился — в самой
последовательной своей форме — на систематическое истребление, на
«административное массовое убийство» народов
Наше новое время научило нас
принимать в расчет три категории нигилистов: во-первых, тех, кто осознанно или
неосознанно верит в Ничто. Это — безобидные простаки, ибо сами не знают, о чем
говорят. К их числу принадлежит большинство наших ученых, и они — самые
безвредные из всех, ибо даже не подозревают пока, что верят в Ничто. Следующая
категория — те, кто якобы некогда познал Ничто. Эти тоже безобидны, но не
простаки, поскольку хотя бы знают, о чем говорят. Сочинители и шарлатаны в
буржуазном обществе (лишь изредка к ним примыкает какой-нибудь философ) — их и
так никто не принимает всерьез, даже если они высказываются столь же честно и
однозначно, как поныне величайший из них, Лоуренс Аравийский. Далее идет третья
категория, а это люди, вознамерившиеся создать Ничто. Они, конечно, тоже
простаки, подобно верующим в Ничто, ибо сотворить Ничто не дано никому; но
простаки далеко не безобидные. Более того, они способны — в тщетных усилиях
создать Ничто — преумножать уничтожение. И делают это под восторженные
одобрительные крики своих менее одаренных или менее бессовестных коллег,
которые наяву видят осуществление собственных тайных мечтаний или глубоко
личного опыта.
Ведь уничтожение — самая
радикальная форма господства и обладания. Высказать это с той же грандиозной
беззаботностью не отважился ни один философствующий поклонник власти после
Гоббса, который полагал основой равенства людей возможность убивать.
Общественная система, основанная преимущественно на обладании, на
собственности, не может идти ни к чему другому, кроме окончательного
уничтожения всякой собственности, ибо лишь тем, что уничтожаю, я определенно
обладал на самом деле и на все времена. И лишь то, чем обладаю таким
уничтожительным образом, я на самом деле определенно могу распоряжаться. Эту последнюю
тайну власти буржуазное общество, к его собственному и нашему общему благу, так
и не смогло ни постичь, ни по-настоящему принять, когда Гоббс ее предъявил
Чем крупнее поражения немецкой
армии на фронте, тем сильнее дает себя знать победа политической стратегии
нацистов, которую весьма неоправданно часто отождествляют с голой пропагандой.
Главный тезис этой стратегии, постоянно обращенной в равной мере на «внутренний
фронт», на сам немецкий народ, как и на его врагов, гласил, что никакой разницы
между нацистами и немцами нет, что народ стоит за своим правительством
сплоченно, что все надежды антигитлеровской коалиции на идеологически
не-инфицированные группы народа, все призывы к демократической Германии
будущего суть иллюзия. Следствием этого тезиса, естественно, является то, что
нет никакого разделения ответственности> что немецкие антифашисты будут в
той же мере задеты поражением, как и немецкие фашисты, и что союзные силы
делали в начале войны различия лишь в целях пропаганды
Пока нацисты готовились к победе,
террористические формирования оставались отделены от народа, а в войну это
означает: от армии. Армию к террору не привлекали, и в подразделения СС все
больше набирали испытанных людей, не важно какой национальности. Если бы в
Европе удалось установить пресловутый новый порядок, мы бы увидели господство
межъевропейской террористической организации под немецким руководством. Террор
осуществлялся бы представителями всех европейских национальностей — за
исключением евреев, — но был бы несколько дифференцирован по расовой
принадлежности различных стран. Немецкий народ, естественно, тоже не избежал бы
этой участи. Гиммлер всегда считал] что б Европе должна власт- вовать расовая
элита, воплощенная в войсках СС, и этой элите надлежит остаться национально
независимой.
Лишь поражения заставили нацистов
отказаться от этой концепции и как будто бы вернуться к старым
националистическим лозунгам. Сюда же относится и активная идентификация всего
народа с нацистами. Для возможности грядущей подпольной работы важно, чтобы
никто не знал, кто нацист, а кто нет, чтобы ни в коем случае не осталось
внешних, видимых отличительных признаков, чтобы прежде всего победители
убедились в том, что все немцы одинаковы
То, что беженцы из Германии,
которые либо имели счастье быть евреями, либо вовремя успели подвергнуться
преследованиям гестапо, были избавлены от этой вины, разумеется, не их заслуга.
Поскольку они это знают и поскольку их даже задним числом охватывает ужас перед
тем, что могло произойти, они-то и привносят во все дискуссии такого рода тот
нестерпимый элемент уверенности в своей правоте, который в итоге — у евреев в
первую очередь — может кончиться только вульгарным обращением их же самих к
нацистским доктринам, да так давным-давно и случилось
один американский корреспондент
изобразил в истории, построенной на вопросах и ответах, которые вполне достойны
пера великого поэта:
Q. Did you kill people in the camp? A. Yes.
Q. Did you poison them with gas? A. Yes.
Q. Did you bury them alive? A. It sometimes
happened.
Q. Were the vicüms picked from all over Europe?
A. I suppose so.
Q. Did you personally help kill people? A.
Absolutely not. I was only paymaster in the camp. Q. What did you think of what
was going on? A. It was bad at first, but we got used to it.
Q. Do you know the Russians will hang you? A.
(Bursting into tears) Why should they? What have I done? (PM, Sunday,
Nov. 12, 1944.) Перевод.
Вопрос: Вы убивали людей в
лагере? Ответ: Да. Вопрос: Отравляли газом? Ответ: Да. Вопрос: Закапывали
живьем? Ответ: Иногда случалось. Вопрос: Жертвы поступали со всей Европы?
Ответ: Думаю, да.
Вопрос: Помогали ли вы лично
умерщвлять людей? Ответ: Никак нет. Я лишь заведовал лагерной финчастью.
Вопрос: Что же вы думали обо всем
этом? Ответ: Поначалу было не по себе, но потом мы привыкли. Вопрос: Известно
ли вам, что русские вас повесят? Ответ (со слезами): За что? Что я такого
сделал
Для понимания той пружины в
сердцах людей, что позволила встроить их в мащину массового убийства, нам мало
проку от рассуждений о немецкой истории и о так называемом немецком
национальном характере, о возможностях которого лучшие знатоки Германии еще 15
лет назад не имели ни малейшего понятия. Гораздо интереснее своеобраз: ный
человек, который может похвастаться тем, что является гением организованного
убийства. Генрих Гиммлер не принадлежит к интеллектуалам, которые происходят из
сумеречной зоны меж богемой и мальчиками на побегушках и роль которых в
образовании нацистской элиты неоднократно подчеркивали в новейшее время. Он не
представитель богемы, как Геббельс, не сексуальный преступник, как Штрайхер, не
извращенный фанатик, как Гитлер, не авантюрист, как Геринг. Он обыватель со
всеми признаками респектабельности, со всеми привычками хорошего семьянина,
который не обманывает жену и хочет обеспечить своим детям приличное будущее. И
свою новейшую, охватывающую всю страну террористическую организацию он
сознательно выстроил на допущении, что большинство людей не богема, не
фанатики, не авантюристы, не сексуальные преступники и не садисты, а в первую
очередь работяги и добропорядочные отцы семейств
Всякий раз, когда общество
безработицей отнимает у маленького человека нормальное существование и
нормальное самоуважение, оно готовит его к тому последнему этапу, когда он
согласен взять на себя любую функцию, в том числе и «работу» палача. Один
отпущенный из Бухенвальда еврей заметил среди служащих СС, которые вручали ему
документы об освобождении, своего бывшего школьного товарища, но не заговорил с
ним, только посмотрел на него. И под его взглядом тот вдруг сказал: «Ты должен
понять — пять лет я был безработным; они могут делать со мной что угодно
идея человеческой общности, из
которой нельзя исключить ни один народ и внутри которой ни за кем нельзя
признать монополии на порок, является единственной гарантией того, что
какие-нибудь «высшие расы» не уверуют в свою обязанность следовать
естественному закону «права сильного» и истреблять «низшие нежизнеспособные
расы» — пока в конце концов на исходе «империалистической эпохи» мы не окажемся
на пути, где нацисты будут выглядеть сущими дилетантами-школярами. Проводить
неимпериалистическую политику, сохранять нерасовые убеждения с каждым днем
становится все труднее, потому что с каждым днем все яснее, сколь тяжкое бремя
для человека — человеческое единство
Для чистоты эксперимента
ассимиляции необходимо было также отказаться от всех так называемых еврейских
свойств. Однако через отказ от свойств Кафка достиг изображения человека,
поведение которого было ново и выходило далеко за пределы чисто еврейской
проблематики. Намереваясь стать неотличимым, К. интересуется только тем, что
свойственно людям вообще. Его воля нацелена лишь на то, что по праву полагается
всем людям. Если захочешь описать его в двух словах, вряд ли можно сказать
больше того, что он — человек доброй воли. Ибо он требует не больше, чем
человеку полагается по праву, но и меньшим не удовольствуется никогда. Все его
честолюбие не простирается дальше того, чтобы иметь «дом, должность, серьезную
работу», жениться и «стать членом общины». Поскольку, как приезжий, он не
располагает этими само собой разумеющимися жизненными благами, он не может
позволить себе роскошь честолюбия. Он один — по крайней мере, так он говорит в
начале повествования — должен бороться за минимум, за человеческие права, так,
будто под ними понимаются максимальные, невыполнимые требования. И, желая лишь
минимальных человеческих прав, он не может принять их в качестве «милостивого
дара от Замка» — что было 85 Ханна Аренд т. Скрытая традиция бы гораздо
удобней, — а настаивает на них как «на своем праве»-.
Как только жителям Деревни
становится известно, что приезжий, занесенный сюда волею случая, пользуется
особым покровительством Замка, их изначальное пренебрежительное безразличие
превращается в почтительную враждебность, а их главным желанием становится —
как можно скорее спровадить его в Замок: с такими важными господами лучше дела
не иметь. Когда К. отказывается от этого, на том основании, что хочет быть
свободным, тем более когда он заявляет, что предпочитает быть простым
деревенским работником, а не «считаться жителем Деревни» под покровительством
Замка, их поведение опять меняется в сторону презрения, смешанного со страхом,
и это презрение отныне будет сопровождать все его поступки. При этом тревогу им
внушает не столько факт его чужеродности, сколько необычность намерений этого
чужака
Неустанны их попытки вразумить К.
в его «невежестве» и незнании местных порядков. Они стараются внушить ему
знание о мире и жизни, которого ему столь явно не хватает, рассказами о
событиях, происходивших между жителями Деревни и Замка. И тут, к растущему
ужасу К., выясняется, что той нормы, того чисто человеческого, тех человеческих
прав, которые он считал столь естественными для других, вообще не существует
Деревня, до самых интимных
подробностей своей жизни управляемая Замком и его служащими, подчиненная им
вплоть до мыслей, давно поняла, что быть правыми или виноватыми — это «судьба»,
в которой ничего не изменить
Отныне ему должно быть ясно, что
его намерение реализовать человеческое право — иметь работу, быть полезным,
обзавестись семьей, стать членом общества — не зависит от «неотличимости».
Желаемая им обыкновенность явно стала исключением, которое вдобавок даже не
осуществить естественным образом. Все, что естественным, нормальным образом
отдано в руки человека, в системе Деревни было коварно у него отобрано и теперь
поступает извне — или, по Кафке, «свыше» — как судьба, как проклятие или как
дар, в любом случае как непонятное событие, о котором можно рассказать, но
проникнуть в смысл которого нельзя, поскольку сам человек к нему непричастен
Пока Деревня находится под
властью обитателей Замка, в ней могут совершаться только судьбы; для человека,
который исполнен доброй воли и хочет сам определить свою жизнь, там места нет.
Простой вопрос о том, что хорошо, а что плохо, воспринимается жителями Деревни
как строптивость, которой не справиться с «величием» событий, с величием власти
Замка. Когда же у К. открываются глаза и он с презрительным возмущением
говорит: «Так вот они какие, чиновники!»*, вся Деревня дрожит
Свобода парии бессмысленна,
потому что лишена намерения, потому что в ней не предусмотрена воля человека
устроить что-то в этом мире, по крайней мере собственную жизнь
На языке нашей скрытой традиции
это означает, что ни земля, ни небо не спасут от истребления и что тебя могут
прогнать с улиц и площадей, которые некогда были открыты для всех
сей крохотный замысел —
реализовать человеческие права — именно в силу своей важности наиболее велик и
наиболее труден для человека. Жить человеком среди людей можно только внутри
народа — если не хочешь умереть «от измождения». И только народ — сообща с
другими народами — может внести свой вклад в учреждение человеческого мира,
созданного нами сообща на населенной нами всеми земле и подконтрольного нам
Прежде чем совершить
самоубийство, Стефан Цвейг с той беспощадной точностью, какая только и
порождается холодом подлинного отчаянья, подводит итог: что подарил ему этот
мир и что он сделал с ним под конец. Пишет о счастье славы и позоре унижения.
Пишет, как был изгнан из рая; райского сада просвещенного вкуса, где он
вращался не столько в кругу единомышленников, сколько среди таких же баловней
славы; райского сада бесконечного любопытства к мертвым гениям человечества —
проникать в их частную жизнь, собирать как реликвии глубоко личные следы их
земного существования составляло отраднейшую задачу бездеятельной жизни. Пишет,
как вдруг столкнулся с реальностью, где наслаждаться более нечем, где баловни
славы сторонятся или жалеют его и где утолять культурное любопытство к
минувшему невозможно из-за постоянного невыносимого гула дурных новостей,
злодейского грохота бомбардировок и бесконечных бюрократических унижений.
Ушел, навеки разрушен тот мир,
где поколение «слишком рано даровитых, вечно грустных, вечно нежных»" устроилось по-домашнему; тот
парк для прогулок живых и мертвых, где избранники вкуса присягали на верность
Искусству и чьи решетки отгораживали от профанного vulgus** непросвещенных
надежней Великой Китайской стены
КВ глазах мальчика из буржуазной
семьи, бегущего от защищенности родительского мирка, представитель богемы,
каковой отличается от мальчика весьма существенными деталями: он редко и
неохотно пользуется расческой и вечно не в состоянии расплатиться за чашку
кофе, — воплощал собой бывалого, понатерпевшегося человека
Золотой век надежности» примечательным
образом изменил расстановку сил на мировой арене. Невероятный прогресс всей
промышленно-эконо-мической сферы привел к тому, что факторы политические
неуклонно ослабевали, реальное же господство в международной игре захватили
сугубо экономические начала. Власть стала равнозначна экономической мощи,
которой и подчинились правительства. Вот почему юридически этим правительствам
оставалось в конечном счете лишь выполнять представительские задачи и почему
это представительство все сильней отдавало театральным и опереточным духом. При
этом еврейская буржуазия — не в пример немецкой или австрийской — отнюдь не
стремилась встать у кормила власти, в том числе экономической; она была
довольна приобретенным богатством и счастлива той надежностью, залогом и
гарантом которой ей виделся накопленный капитал. Все больше детей из
обеспеченных еврейских семейств бросали коммерцию, не видя смысла в пустом
накопительстве; их все неудержимей тянуло к культурным профессиям. Так за
немногие десятилетия в Германии, как и в Австрии, огромная доля культурной
жизни, газетного, книгоиздательского и театрального дела перешла в еврейские
руки
коренившегося в глубинах
мировоззрения, согласно которому — начиная с идеи поиска «прирожденного гения»,
«поэта во плоти» — жизнь обладает ценностью только постольку, поскольку
проистекает в атмосфере славы, в самой гуще элиты избранных
Космополитизм этого поколения,
странная национальность, в принадлежности к каковой оно расписывалось всякий
раз, как только ему напомнят о его еврейском происхождении, — все это уже
отчаянно походило на те злополучные паспорта, что дают право владельцу
пребывать в какой угодно стране, кроме той, которая выдала паспорт.
В 1914 году интернациональный
союз знаменитостей был впервые разогнан, в 1933-м — окончательно уничтожен.
ширазская роза» Цвейга
превращается у Арендт в «ширахскую розу». Шираз — персидский город, знаменитый
своими розами. Бальдур фон Ширах — немецкий партийный деятель, руководитель
объединения гитлер-югенд
Господство бюрократии привело к
тому, что толкование закона стало инструментом беззакония, причем хроническая
недееспособность толкователей закона компенсировалась бестолковым автоматизмом
в низших звеньях служебной иерархии, на которые были переложены, по сути, все
решения
тем миром, который Кафка с такой
отчетливостью изобразил как нестерпимо отвратительный, он разоблачал свое
собственное сродство «мировому порядку», раскрывал, насколько тесно так
называемая элита и авангард были связаны с этим мировым порядком. Саркастически-горькое
замечание Кафки о ложной неизбежности и неизбежной лжи, которые вместе и
составляют «божественность» мирового порядка
Поскольку жизнь и так неизбежно и
естественно завершается смертью, конец ее всегда предопределен. Самый
естественный путь — всегда путь гибели, и общество, которое слепо предается
неизбежности законов, заключенных в нем самом, всегда может лишь погибать.
Пророки — всегда провозвестники беды, поскольку предсказать катастрофу можно
безошибочно. Чудо — это всегда спасение, а не погибель; ибо лишь спасение, но
никак не гибель зависит от свободы человека и его способности изменить мир и
естественный ход вещей
Слова тюремного капеллана в
«Процессе» разоблачают тайную теологию и сокровенную веру чиновников как веру в
неизбежность вообще, а чиновники в итоге есть функционеры неизбежности — как
будто для приведения в действие гибели и порчи вообще нужны функционеры. Как
функционер неизбежности человек совершенно избыточен там, где действует естественный
закон прекращения, а поскольку человек выше природы, он тем самым унижает себя
до инструмента активного разрушения. Ибо насколько верно то, что дом,
построенный человеком по человеческим законам, обречен разрушению, как только
человек его покинет, предоставив его естественной участи, настолько же верно,
что мир, построенный человеком и функционирующий по человеческим законам, снова
станет частью природы и будет обречен ужасной гибели, если сам человек решит
снова стать частью природы — слепым, но работающим с высокой точностью
инструментом законов природы.
Для этой взаимосвязи вещей
довольно безразлично, верит ли одержимый неизбежностью человек в погибель или в
прогресс. Будь прогресс действительно «неизбежным», действительно неотвратимым,
надчеловеческим законом, в равной степени охватывающим все времена нашей
истории, и окажись человечество пойманным в сеть этого закона, тогда нельзя
было бы описать могущество и ход прогресса лучше и точнее, чем в следующих
строках из «Тезисов по философии истории» Вальтера Беньямина:
«Лик ангела истории... обращен к
прошлому. Где перед нами возникает цепь событий, там он видит только
катастрофу, которая безостановочно громоздит руины и бросает их ему под ноги.
Он и рад бы остановиться, разбудить мертвых и соединить обломки. Но из рая
налетает буря, она запута лась в его крыльях и оказалась так сильна, что ангел
больше не может их сомкнуть. Эта буря неудержимо рвется в будущее, к которому
он повернут спиной, тогда как перед ним высится гора руин. То, что мы называем
прогрессом, и есть эта буря».
Люди, среди которых живут герои
Кафки, не имеют психологических свойств, поскольку они вообще не существуют вне
своих ролей, вне своих должностей и профессий; и его герои не имеют
психологически определяемых свойств, потому что они целиком и полностью заняты
каждый своим намерением — выиграть процесс, добиться разрешения на жительство и
на работу и так далее
Когда, например, в «Америке»
возникает вопрос, не мог ли старший портье отеля по ошибке перепутать героя с
кем-то другим, то портье отметает такую возможность на том основании, что он не
был бы старшим портье, если бы мог обознаться; дескать, его профессия в том и
состоит, чтобы не путать одних людей с другими. Альтернатива совершенно ясная:
либо он человек, пораженный погрешимостью человеческого восприятия и сознания,
либо он старший портье и может тем самым претендовать на сверхчеловеческое
совершенство хотя бы в этой своей функции
все они действуют, исходя из
предположения своей сверхчеловеческой универсальной компетентности.
Различие между обычной романной
техникой и техникой Кафки состоит в том, что Кафка больше не описывает исконный
конфликт функционера между его частной жизнью и его функцией. Он больше не
останавливается на том, чтобы рассказать, как чиновная служба пожрала частную
жизнь правого и виноватого или как его частная жизнь — семья, например, —
вынудила его стать бесчеловечным и так нераздельно слиться со своей функцией,
как разве что актер сливается со своей ролью на краткое время спектакля. Кафка
сразу сталкивает нас с уже готовым результатом подобного развития, ибо для него
имеет значение лишь результат. Заявка на универсальную компетентность, на
видимость сверхчеловеческих возможностей — вот скрытый мотор, обслуживающий
машинерию уничтожения, в которую попали герои Кафки, и отвечающий за
бесперебойный ход того, что само по себе бессмысленно
Истина в Просвещении пропадает,
более того: она уже не нужна. Важнее истины человек, который ее ищет. «Не
истина, коей обладает некий человек... а искренние усилия, которые он приложил,
чтобы понять эту истину, определяют ценность человека»1. Человек важнее истины,
которая становится относительной из-за «ценности человека». Это человеческое
открывается в толерантности. Всемерное господство разума — это всемерное
господство человеческого, гуманного. Поскольку это человеческое важнее, чем все
«обладание истиной», отец в притче о трех кольцах дает каждому сыну по кольцу,
не говоря, какое из них подлинное, и подлинное кольцо тем самым пропадает
История не имеет доказательной
силы для разума. Исторические истины случайны, разумные истины необходимы, а
случайность от необходимости отделяет «безобразный широкий ров», прыгнуть через
который означает «метабасис эйс алло генос»*: исторические истины вообще-то не
истинны, даже если они хорошо засвидетельствованы, потому что как их
достоверность, так и свидетельское их подтверждение всегда случайны:
свидетельство тоже исторично. Исторические истины «истинны» — то есть всецело
убедительны и обязательны — лишь настолько, насколько они подтверждают разумную
истину
Случайность истории может быть
задним числом облагорожена разумом; задним числом разум решает, что история,
выявленная в откровении, идентична со здравым смыслом. История, выявленная в
откровении, действует как воспитательница рода человеческого. В конце этого
воспитания, которое мы переживаем как историю, стоит время «нового вечного
Евангелия», которое делает ненужным всякое воспитание. В конце истории стоит ее
прекращение; в конце все, что еще было относительно случайным, превращается в
абсолютно необходимое. «Воспитание не дает человеку ничего, что он не мог бы
иметь и из самого себя»; оно лишь ведет его к тому совершенству, которое,
собственно, уже в нем заложено. История развивает разум до его самостоятельности,
потому что откровение уже заключает в себе рассудок. Совершеннолетие человека —
цель божественного откровения, равно как и человеческой истории
этому служит утверждаемая в
Просвещении абсолютная автономия разума. «Самостоятельно мыслящие умы, — говорит
Лессинг, — бывало, охватывали взором всю ниву учености и умели отыскать на этой
ниве любую тропинку, если только ступить на нее заслуживало труда»4. Эта
способность к самостоятельному мышлению лежит у Мендельсона в основе идеала
образования; истинное образование питается не из истории и ее фактов, а именно
их делает лишними. Преобладающим является авторитет разума, к которому каждый
может прийти в одиночку и сам по себе. Мыслящий человек живет в абсолютной
изоляции: независимо от всех остальных он находит истину, которая вообще-то
должна быть общей для всех. «Каждый всю жизнь идет своим собственным путем...
Однако мне не кажется, что в цели Провидения входило, чтобы с течением времени
все человечество постоянно продвигалось вперед и совершенствовалось». Разум
становится у Мендельсона еще более независимым от истории и никак не укоренен в
ней; он недвусмысленно выступает против исторической философии Лессинга, против
«воспитания человеческого рода, которое мой покойный друг Лессинг перенял от
неизвестно какого исследователя истории человечества»5. По Мендельсону, знание
истории еще не обязательно для образования; история только предлагает пищу для
размышлений
Параллельно к пониманию власти
истории над разумом стоит полемика против равенства всех людей. Чем глубже
жизнь вовлечена в историю, тем сильнее она дифференцируется. Различие
развивается из первоначального равенства. Чем старше народ, тем больше он
отличается от любого другого16. Последовательность событий уже вызывает
различие людей и народов. Разница заключается не в задатках, не в способностях,
не в характере, она есть скорее неотменяемость всего содеянного челове ком,
всего, что относится к прошлому, которое никуда не денешь
От евреев ожидается понимание их
собственной исторической ситуации. Ожидание, исполнить которое им трудно,
поскольку их существование в нееврейском мире полностью зависит от аргументации
Просвещения — по преимуществу внеисторической. В борьбе за свою эмансипацию они
вынуждены постоянно стремиться сделать «salti mortali», претендовать на
присоединение одним махом; они не могут положиться на то, что «делается
естественно», на «постепенное» развитие, поскольку не имеют в чужом мире того
определенного места, с которого могло бы начаться определенное развитие
Пересмотренный сионизм I Результат пятидесятилетней сионистской
политики воплотился недавно в резолюции, принятой самой большой и самой
влиятельной секцией Всемирной сионистской организации. На своем последнем
ежегодном съезде, проходившем в Атлантик-Сити в октябре 1944 года, американские
сионисты, как левые, так и правые, единодушно поддержали требование о создании
«свободного и демократического государства...[которое] будет включать в себя
всю Палестину, единую и неделимую». Это поворотный момент в истории сионизма;
он означает, что ревизионистская программа, решительно отвергавшаяся на
протяжении столь долгого времени, в конце концов одержала победу. Резолюция,
принятая в Атлантик-Сити, идет даже еще дальше, чем Билтморская программа
(1942), по которой еврейское меньшинство предоставляло арабскому большинству
права меньшинства. На этот раз арабы вообще не были упомянуты в резолюции,
которая очевидным образом ставит их перед выбором либо добровольно отправиться
в эмиграцию, либо превратиться в граждан второго сорта. Из этой программы
становится очевидным, что раньше только оппортунистские мотивы мешали
сионистскому движению заявить о своих конечных целях. Теперь оказалось, что,
когда речь идет о будущем политическом устройстве Палестины, эти цели полностью
совпадают с целями экстремистов*. Это смертельный удар по тем еврейским партиям
в самой Палестине, которые постоянно выступали за необходимость понимания между
арабским и еврейским народами. С другой стороны, это значительно укрепит
позиции возглавляемого Бен-Гурионом большинства, которое под впечатлением
множества несправедливостей, допускавшихся в Палестине, и ужасных катастроф в
Европе сейчас настроено более националистически, чем когда-либо
Эта программа была подтверждена на Всемирной сионистской
конференции, которая состоялась в Лондоне в августе 1945 года
британское правительство может
завтра решиться на раздел страны, искренне полагая, что нашло действенный
компромисс между требованиями еврейской и арабской сторон. Для британского
правительства эта вера была бы тем более естественной, что такой раздел и в
самом деле мог бы стать приемлемым компромиссом между проарабски и антиеврейски
настроенной колониальной администрацией и довольно проеврейским общественным
мнением в Англии: по всей видимости, таким образом молено было бы разрешить
внутренние британские разногласия относительно палестинского вопроса. Однако
просто нелепо думать, что дальнейший раздел такой маленькой территории, чьи
нынешние границы уже являются результатом двух предшествующих разделов —
первого, в результате которого отделилась Сирия, и второго, когда отделилась
Трансиордания, — мог бы разрешить конфликт между двумя народами, и к тому же в
такое время, когда подобные конфликты не находят решения на значительно больших
территориях
Национализм, когда он верит лишь
в грубую силу нации, явление довольно неприглядное. Но конечно, еще хуже
национализм, который в силу необходимости и по общему признанию зависит от мощи
чужой нации
завтрашний антисемитизм объявит,
что евреи не только спекулировали на присутствии больших иностранных держав в
этом регионе, но что они сами и организовали его, а следовательно, виновны в
последствиях.
Большие нации, которые могут
позволить себе вести игру, прибегая к политике силы, без труда пересаживаются
из-за круглого стола короля Артура за покерный стол; но малые, не имеющие силы
нации, которые решаются делать свои собственные ставки в этой игре и пытаются
примкнуть к сильным игрокам, обычно кончают тем, что сами оказываются предметом
торга. Евреи, пытающиеся «реалистично» участвовать в махинациях ближневосточной
нефтяной политики, оказываются в неловком положении барышников, которые, питая
страсть к торговле лошадьми, но не имея ни лошадей, ни денег, решают восполнить
отсутствие того и другого, имитируя восхитительный крик, каким обычно
сопровождаются эти шумные сделки
Со времен Герцля ответом на
антисемитизм была полная покорность, открытое принятие антисемитизма как
«факта» и, как следствие, «реалистическая» готовность не только вести дела с
врагами еврейского народа, но и извлекать выгоду из пропаганды враждебного
отношения к евреям
они в довоенный период вступили в
переговоры с антисемитским польским правительством относительно эвакуации
миллиона польских евреев, общие сионисты сами постоянно находились в контакте с
правительством Гитлера в Германии по поводу переселения евреев в Палестину
Позицию ревизионистов,
настроенных решительно антибританским образом, разделяют большинство
палестинских евреев, испытавших на себе управление британской колониальной
администрации, по крайней мере по причинам эмоционального характера. Кроме
того, в этом их поддерживают многие американские сионисты, которые либо не
доверяют британскому империализму, либо надеются, что не Великобритания, а
Америка станет в будущем великой державой на Ближнем Востоке
сионистское движение было
порождено двумя основными европейскими политическими идеологиями девятнадцатого
века — социализмом и национализмом. Объединение этих двух, на первый взгляд
противоречащих друг другу, доктрин в целом осуществилось задолго до
возникновения сионизма: оно произошло во всех тех национальных революционных движениях
малых европейских народов, которые в равной мере сталкивались как с социальным,
так и с национальным угнетением. Но внутри сионистского движения такое
объединение никогда не было достигнуто. Напротив, движение с самого начала
оказалось расколото на социально-революционные силы, которые зародились среди
восточноевропейских евреев, и стремлением к национальному освобождению, как оно
было сформулировано Герцлем и его последователями в странах Центральной Европы.
Парадокс этого раскола состоял в том, что если первое движение в самом деле
было народным, вызванным национальным угнетением, то второе, порожденное
социальной дискриминацией, стало политическим кредо интеллектуалов.
В течение долгого времени
восточноевропейское движение имело такое сильное сходство с социализмом,
понимаемым в толстовском духе, что его последователи почти что приняли
социализм в качестве своей единственной идеологии. Те из них, кто исповедовал
марксизм, считали Палестину идеальным местом для «нормализации» социальных
аспектов жизни евреев, поскольку там создавались подходящие условия для
еврейского участия в классовой борьбе, имеющей всеобщее значение, из которой
еврейские массы до сих пор были исключены вследствие жизни в гетто: это должно
было дать им «стратегическую базу» для будущего участия в мировой революции, а
также будущем бесклассовом и безнациональном обществе (Ворохов). Те, кто был
охвачен мессианскими чаяниями в их более восточном варианте, ехали в Палестину
за своего рода личным спасением, которое они надеялись обрести в коллективном
труде (А. Д. Гордон). Избавленные от позора капиталистической эксплуатации, они
могли сразу и своими собственными силами реализовать идеалы, которые
проповедовали, и построить новый социальный порядок, который в
социально-революционных учениях Запада был лишь трудновоплотимой мечтой.
Национальная цель
сионистов-социалистов была достигнута, когда они поселились в Палестине. Других
национальных стремлений у них не было. Как бы абсурдно ни звучало это сегодня,
они совершенно не подозревали о возможности национального конфликта с теми, кто
в настоящий момент населяет Землю обетованную; им даже не приходило в голову
задуматься о самом существовании арабов
Они бежали в Палестину точно так
же, как мечтают бежать на Луну, стремясь оказаться там, где нет зла, присущего
обычному миру. Верные своим идеалам, они обосновались на Луне, и необычайная
сила их веры позволила им создать небольшие островки совершенной жизни.
Из этих социальных идеалов
выросло движение халуцим и кибуцев. Участники этого движения, будучи
незначительным меньшинством в странах, где они родились, сегодня представляют
собой такое же меньшинство по отношению к палестинскому еврейству. Но им
удалось создать новый тип еврея и даже новый вид аристократии, установившей
новые ценности: искреннее презрение к материальному благополучию, эксплуатации
и буржуазной жизни; уникальное соединение культуры и труда; строгое
осуществление социальной справедливости внутри их небольшого круга;
любовно-гордое отношение к плодородной почве, которая является делом их рук, а
также удивительное отсутствие всякого стремления к личной собственности.
Какими бы великими ни были эти
достижения, они не имеют сколь-либо заметного политического влияния. Пионеры
были совершенно счастливы в пределах того небольшого круга, где они могли
реа-лизовывать. свои идеалы для самих себя; они не задумывались об общей судьбе
своего народа, и их мало интересовала еврейская или палестинская политика,
порой они просто уставали от нее. Подобно всем настоящим сектантам, они очень
старались убедить остальных в преимуществах своего образа ясизни, привлечь на
свою сторону как можно больше последователей и даже воспитать еврейскую
молодежь из стран диаспоры так, чтобы она пошла по их стопам. Но, оказавшись в
Палестине и даже до того, как они попали туда, находясь под спасительной сенью
различных молодежных движений, эти довольные собой идеалисты стали
интересоваться только личной реализацией своих высоких идеалов, проявляя, как и
их учителя, равнодушие к большому миру, не вступившему на путь спасения, каким
представлялась жизнь в сельскохозяйственном коллективе. В каком-то смысле они и
в самом деле были слишком порядочными для того, чтобы заниматься политикой, —
лучшие из них боялись запачкать руки; но, ко всему прочему, ни одно событие
еврейской жизни за пределами Палестины, если оно не означало прибытия тысячи
новых иммигрантов-евреев, их совершенно не интересовало, ни один еврей, если
только он в перспективе не мог оказаться иммигрантом, не вызывал их интереса.
Поэтому политику они с радостью предоставили политикам — при условии, что им
будут помогать деньгами, не станут вмешиваться в их социальную организацию и
предоставят гарантии определенного влияния на образование молодежи
Когда наперекор естественному
порыву всего еврейского народа сионистская организация решила вести дела с
Гитлером, торговать немецкими товарами в обмен на благополучие немецкого
еврейства, наводнив палестинский рынок немецкими товарами и тем самым сделав
посмешищем бойкот товаров немецкого производства, она не встретила большого
сопротивления в «национальном доме» евреев и меньше всего среди тамошней
аристократии, так называемых кибуцников. Когда их обвиняли в том, что они ведут
дела с врагом евреев и всего трудового народа, эти палестинцы обычно говорили,
что Советский Союз тоже расширил свои торговые соглашения с Германией
Они неизменно подчинялись
организации, которую тем не менее презирали, как презирали всех людей, которые
ничего не производят и не живут плодами своего труда. Так оказалось, что этот новый класс евреев,
обладавших столь богатым новым опытом социальных отношений, не сказал ни одного
нового слова, не выдвинул ни одного нового лозунга в обширной сфере еврейской
политики
Будучи революционерами в своих
истоках и по своей идеологии, они не высказали никакой критики еврейской
буржуазии за пределами Палестины и не осудили роль еврейского капитала в
политической структуре еврейской жизни. Они даже приспособились к
филантропическим методам сбора средств, которым их научила сионистская
организация, когда отправляла в другие страны со специальными миссиями. Среди
круговерти конфликтов, существующих в сегодняшней Палестине, большинство из них
стало преданными сторонниками Бен-Гуриона, который, в отличие от Вейцмана,
действительно был выходцем из их рядов; многие из них, по старой традиции,
просто отказываются голосовать, и только некоторые протестуют против того, что
под руководством Бен-Гуриона, чьи ревизионистские симпатии решительно осуждались
палестинским 180 Пересмотренный сионизм рабочим классом еще в 1935 году,
сионистская организация приняла ревизионистскую программу создания еврейского
государства.
Таким образом,
социально-революционное еврейское национальное движение, начавшееся полвека
назад с идеалов столь высоких, что даже не обращало внимания на конкретные
реалии Ближнего Востока и царящее в мире зло, пришло — как и большинство
подобных движений — к очевидной поддержке не только национальных, но и
шовинистических требований, направленных не против врагов еврейского народа, а
против возможных друзей и нынешних соседей
Как и его более известные
современники, такие, как социализм или национализм, сионизм некогда вырос на
живой основе подлинных политических страстей, и общая печальная судьба этих
движений состоит в том, что они пережили породившие их политические условия и
теперь, словно призрак!^ шествуют вместе среди руин нашего времени
Большинство так называемых
ассимиляционистов никогда не желали полной ассимиляции и национального самоубийства:
они воображали, что, совершая побег из подлинной истории в воображаемую историю
человечества, нашли превосходный способ выживания. Точно так же сионисты бежали
от реальных конфликтов в доктрину вечного антисемитизма, везде и всегда
управляющего отношениями евреев и неевреев, доктрину, отвечающую за выживание
еврейского народа
В отличие от своих восточных
собратьев, эти западные сионисты вообще не были революционерами; они не
критиковали социальные и политические условия своего времени и не восставали
против них; напротив, они только хотели, чтобы их собственный народ располагал
теми же самыми условиями, что и все остальные. Герцль мечтал о некоем великом
переселении, когда «народ без страны» будет перемещен в «страну без народа»; но
сам народ представляйся ему бедными/необразованными и безответственными массами
(«невежественным ребенком», как выразился Бернар Лазар в своей критике Герцля),
которыми надо руководить и управлять сверху. О реальном народном движении
Герцль заговорил только однажды, когда хотел напугать Ротшильда и других
филантропов, чтобы вынудить их оказать ему поддержку
«Нация — это группа людей...
объединенная общим врагом» (Герцль) — такова эта абсурдная доктрина, содержащая
в себе только одну частицу истины, которая состоит в том, что многие сионисты в
самом деле пришли к убеждению, будто они являются евреями благодаря врагам
еврейского народа. Отсюда сионисты сделали заключение, что без антисемитизма
еврейский народ не выжил бы в странах диаспоры, и поэтому они противились любым
попыткам уничтожить антисемитизм в широком масштабе
новая доктрина национализма очень
сильно повлияла на отношение сионистов к советским попыткам устранить
антисемитизм, не устраняя евреев. Как утверждалось, в долгосрочной и даже
краткосрочной перспективе это могло привести только к исчезновению русского
еврейства. Надо признать, что сегодня мало что осталось от их враждебности, но
она по-прежнему играет роль, пусть и второстепенную, в сознании того
меньшинства, которое полностью примыкает к Вейцману и, следовательно, враждебно
любому влиянию на Ближнем Востоке, кроме британского. Мы наблюдаем, скорее,
новую симпатию к Советской России среди сионистов во всем мире. До сих пор она
преимущественно основывалась на эмоциях, готовности восхищаться всем русским;
но разочарование обещаниями Великобритании породило также широкую, хотя
политически еще не сформулированную надежду увидеть, что Советский Союз
принимает активное участие в будущем Ближнего Востока. Вера в неизменно
дружеское отношение СССР к евреям в конечном счете не менее наивна, чем прежняя
вера в Англию. Но и друзья, и враги в равной мере пренебрегли тем, чему каждое
политическое и национальное движение должно в наше время уделять исключительное
внимание, когда речь идет о России — а именно ее совершенно новому и
эффективному подходу к разрешению национальных конфликтов, новой форме
организации различных народов на основе национального равенства.
Поскольку антисемитизм считали
естественным следствием национализма, то предполагалось, что он не может быть
направлен против той части мирового еврейства, которая конституировала себя как
нация. Другими словами, Палестина мыслилась как место, единственное место, где
евреи могут избежать не нависти к евреям
сионисты отделяли себя от судьбы
евреев во всем мире. Их доктрина о неизбежном упадке еврейской жизни в галуте,
диаспоре по всему миру, способствовала тому, что в сознании ишува, населения в
Палестине, развивалось все более отстраненное отношение к жизни остального
еврейства. Вместо того чтобы стать политическим авангардом всего еврейского
народа, палестинское еврейство культивировало дух замкнутости, хотя эта
сосредоточенность на своих собственных делах маскировалась его готовностью
принимать беженцев, которые должны были усилить его позиции в Палестине. Если
ассимилированное еврейство западного мира пыталось игнорировать те прочные
связи, которые всегда соединяли Ленинград с Варшавой и Варшаву с Берлином, а
два последних города с Парижем и Лондоном и все их вместе с Нью-Йорком, и
допускало существование уникальных, не связанных между собой условий для каждой
страны, сионизм последовал их примеру, утверждая, что условия жизни в Палестине
являются особыми и не связаны с судьбами евреев во всех остальных странах, и
делая заключение, что условия ясизни евреев во всем остальном мире
неблагоприятны
с тех самых пор, когда в 1890-е
годы западная ветвь сионизма захватила политическое лидерство. Хорошо известно,
что сам Герцль начинал переговоры с правительствами иностранных держав,
неизменно апеллируя к их заинтересованности в том, чтобы избавиться от
еврейского вопроса путем эмиграции евреев из их стран, известно также, как он
раз за разом терпел неудачу, и по весьма простой причине: он был единственным,
кто принял антиеврейскую агитацию за чистую монету. Именно те правительства,
которые больше всего потворствовали преследованию евреев, были меньше всего
готовы рассматривать его предложение всерьез; им трудно было понять человека,
настаивавшего на том, что движение, которое они сами породили, носит спонтанный
характер.
Еще большее значение для будущего
имели переговоры Герцля с османским правительством. Османская империя была
одним из тех национальных государств, основанных на угнетении малых народов,
которые уже были обречены и которые в самом деле исчезли во время Первой
мировой войны. Тем не менее Османская империя должна была заинтересоваться
еврейскими поселениями исходя из того, что вместе с евреями на Ближний Восток
проникал новый и полностью лояльный элемент, который, конечно, помог бы
сдержать величайшую из угроз, нависшую со всех сторон над правительством
империи: угрозу арабского восстания. Поэтому, получив в ходе этих переговоров
телеграммы от студен^рв — представителей различных угнетенных национальностей,
протестовавших против соглашений с правительством, по вине которого только что
были вырезаны сотни тысяч армян, Герцль лишь заметил: «Это поможет мне на
встрече с султаном».
Действуя именно в таком духе и
следуя тому, что сделалось традицией, сионистские лидеры прервали переговоры с
арабами уже в 1913 году, когда у них вновь появилась надежда склонить султана
на свою сторону. Тогда один из арабских лидеров проницательно заметил:
«Gardez-vous bien, Messieurs les Sionistes, un gouvernement passe, mais un
peuple reste»*. (Эту и последующие ссылки на арабо-еврей-ские переговоры см. в
статье М. Перлмана «Главы из истории арабо-еврейской дипломатии, 1918-1922» в
«Jewish Social Studies», апрель 1944 года
сионисты продолжали искать
покровительства великих держав, пытаясь получить их поддерлску в обмен на
возможные услуги. Они понимали: то, что они могут предложить, должно совпадать
с интересами иностранных правительств. В неизменно подобострастном отношении к
британской политике, которое ассоциируется с непоколебимой лояльностью Вейцмана
делу Британской империи на Ближнем Востоке, сионистов укрепляло то, что они
полностью игнорировали новые империалистические силы. Хотя эти силы заявили о
себе начиная с Й8о-х годов, они отчетливо проявились во всей своей сложности
только в начале двадцатого столетия. Будучи представителями национального
движения, сионисты могли думать только в национальных терминах, очевидно не
осознавая того факта, что империализм был силой, разрушающей нацию, а потому
для небольшого народа пытаться стать его союзником или агентом почти
равносильно самоубийству. Они даже не понимали, что покровительство,
оказываемое империализмом в своих интересах, на самом деле является столь же прочной
опорой для народа, как веревка для повешенного. На возражения своих оппонентов
сионисты отвечали, что британские и еврейские национальные интересы совпадают,
а стало быть, это случай не покровительства, а союза. Довольно сложно понять,
какие национальные, а не имперские интересы могли быть у Англии на Ближнем
Востоке
сионистская рабочая партия
повторяла справедливые, но совершенно неуместные аргументы о феодальном
характере арабского общества, прогрессивном характере капитализма и общем
подъеме уровня жизни в Палестине, который распространяется и на арабов.
Насколько слепы бывают люди, когда оказываются затронуты их реальные или
считающиеся таковыми интересы, показывает нелепый лозунг, который они
использовали: хотя еврейский рабочий класс боролся за свое экономическое
положение и за свои национальные цели, они всегда выступали под лозунгом Авода
Иврит (еврейский труд), и нужно было заглянуть за эту вывеску, чтобы
обнаружить, что главную угрозу для них представлял не просто арабский труд, а,
по существу, авода зола (дешевый труд), и в самом деле представленный в лице
неорганизованного и отсталого арабского рабочего
арабская враждебность растет год
от года, а еврейская зависимость от британского покровительства стала такой
настоятельной потребностью, что все это можно назвать несколько странным
случаем добровольной и безоговорочной капитуляции
Фактическим результатом этой
политики было возвращение нового движения к традиционным методам штадланут
(заступничества), которые сионисты так сильно презирали и так яростно осуждали.
Теперь и сионисты не находили лучшего места для занятия политикой, чем коридоры
власть имущих, и более прочного основания для соглашения, чем услуги, которые
они оказывали, действуя в иностранных интересах
Комментариев нет:
Отправить комментарий