Алексей Толстой МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ

Алексей Толстой
МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ
(Очерки нравов литературной Москвы)
 вся Москва была заклеена пестрыми листами бумаги. Черные, красные, лиловые буквы то кричали о ярости, грозили уничтожить, стереть с лица земли, то вопили о необыкно­
венных поэтах и поэтессах, по ночам выступающих в кафе
огромный, раскаленный
полуденным солнцем город, полный народу, питался только этими пестрыми
листами бумаги, расклеенными по всем домам. Недаром во главе управления
страной стояли бывшие журналисты

На солнцепеке изящная девушка, с серыми, серьезными глазами и
нежной улыбкой, - лицо ее затенено полями шляпы - протягивала гуляющим
номер газеты, где с первой до шестой страницы повторялось: «Убивать, уби­
вать, убивать! Да здравствует мировая справедливость!» Так писали бывшие
журналисты, слишком долго, в свое время, сидевшие без дела в парижских
кабаках... Их энергия была так велика, что не подвернись чехословаки, они
расстреливали бы учителей и родительские комитеты за одну только букву
«ять»
В начале революции правительственные извещения печатались на красной бумаге с
содержанием неимоверной, даже телячьей радости. Затем цвет побледнел,
радость поубавилась, но красивых исторических фраз становилось все боль­
ше, больше, покуда не появилась роковая надпись: «Отечество в опасности».
После этого тон круто меняется и прекраснодушную афишу сменяет тороп­
ливый листок: «Всем, всем, всем!» Это уже похоже на выстрел из пулеме­
та, но еще сохранены какие-то остатки демократизма, пробуют обращаться к сознанию, правда, к классовому, но все же сознанию. И, наконец, вместе с террором появляется краткий, повелевающий «декрет», с обязательным обещанием расстрела на месте.
маленький, пухлый, с черно-седыми
кудряшками из-под сдвинутого на затылок канотье; выбритое лицо - сладкие
губы и выпученные глаза - совсем еще недавно стали наглыми и уверенны­
ми; одет в серый пиджачок с карманчиками, башмаки жмут; это представи­
тель новой буржуазии, выросшей на терроре; главное свойство - неуловим.

Вот офицеры новой гвардии - курносые молодые люди, с толстыми губа­
ми, вихрастые, в затянутых френчах и дамских до колена желтых ботинках;
на заломленных картузах кокарда - пятиконечная звезда - пентаграмма, оп­
рокинутая вершиной: знак антихриста.

Вот бородатый профессор из «Русских ведомостей», в чесучовой кры­
латке, не может оправиться от испуга и, узнав, что порция шоколада стоит
десять рублей, протирает платком очки

Вот знаменитый артист, помятый и не похожий днем на самого себя, сер­
дито стучит ложечкой, но лакей, точно окаменев, глядит, как два стриженых
китайца, прислонив к столу винтовки, поедают мороженое

Это был И. Э-рг, поэт и очень странный человек.
До войны и в первые ее годы он жил в Париже, в комнате с разломанной
оконной рамой и незатворявшейся дверью. Зимой в умывальнике замерзала
вода, и он, чтобы согреться, набрасывал поверх одеяла одежду, белье, руко­
писи, книги; спал, не раздеваясь; не стриг волос, чрезвычайно редко умы­
вался; в несколько дней проедал полученные из России деньги - голодал по
неделям; его ветхий костюмчик держался на английских булавках и вырабо­
тались даже особая походка - мелкими шажками - и способ сидеть поджав
ноги, чтобы не обнаруживать изъянов в штанах.
С утра до поздней ночи он просиживал в кафе, в задушевных беседах с
натурщицами и проститутками, или, опустив голову, бродил по Парижу, ни­
чего не видя, натыкаясь на прохожих, бормоча строки стихов; затем покупал
черного табаку, заставлял комодом дверь и писал, иногда не ложась спать
по 2-3 дня.
В его циничных, исступленных, вопленных стихах выворачивалось наиз­
нанку то, что еще недавно казалось прочной, доброй, культурной жизнью. Он
заставлял героев своих поэм совершать преступления и пакости и в тоске и
в отчаянии каяться. И сам он, грязный и обезображенный, каялся и молил о
пощаде. Единого, от кого придет пощада.
Он появлялся в салонах и гостиных, грязный, со стоящими дыбом воло­
сами, читал рискованные поэмы и говорил дерзости. Он восхищался испанс­
кими инквизиторами и мечтал навалить на перекрестках Парижа хворосту и
тысячами сжигать удовлетворенных буржуа, не верящих в Христа и в то, что
мир спасется только жертвой, страданием и любовью.
Им восхищались, потому что это было оригинально, и никто тогда и не
думал, что взъерошенный юноша, сам того не зная, говорил о близкой гибели
уютной, покойной, незыблемой жизни.
под игом более страшным, чем татарское иго,
Россия очищается, и уже начинает по краям ее сиять чистое золото, что пу­
тем страдания, борьбы и целых рек крови, перемолов в великих и тяжелых
жерновах народного духа срам и унижение и весь бред мировой революции,
Россия станет великой. Она была большой - станет великой.
Это был обычный в то время спор: пропала Россия или не пропала,
причем разница между спорящими была только в следующем: у одного не
хватало больше сил предаваться отчаянию и казалось - вот, вот, через две не­
дели (обычный срок) все сразу изменится и будет хорошо, а другой находил
усладу в самом отчаянии, - «удовольствие» придавливать больной зуб, - и
утверждал, что все погибло, сам втайне не веря этому.
 У людей, у всех, исчезло понятие добра и зла, про­
валилось в какую-то прорву. Выгодно - не выгодно, удача - не удача, да - нет,
жизнь - смерть. Вот к чему все свелось, куда уперлась революция. На этом
она и погибла. Значит, с самого начала была какая-то ложь
Захотели свободы - а нашли
рабство. Захотели справедливости, а забыли о милосердии - вышло зверство.
Захотели равенства - вышел грабеж всеобщий. Захотели братства - пришлось
устраивать массовые убиения. Начали революцию, не перекрестившись, без
Бога, - и привели ее к дьяволу. В начале в самом положить бы меру всем ве­
щам - любовь, - получилась бы другая совсем история

Настала революция. Посадов попал в помощники комиссара в Орле, затем
пошел на фронт, 18-го июня был ранен, 5-го июля, читая в лазарете газеты,
схватил нервную горячку, в августе и сентябре удерживал какие-то военные
части в Пинских болотах, был избит, уехал к отцу в деревню и там сидел до
тех пор, покуда не пришлось ночью, при свете пылающего дома, ползти по
конопле, во ржи, через луга, за речку в губернский город.
В Орле свирепствовал террор, по губернии дожигали последних помещи­
ков, отряды Красной гвардии грабили крестьян, мужики закапывали красно­
гвардейцев живыми в землю, в одном уезде помещики и мужики вешали мес­
тные совдепы, в другом совдепы вешали мужиков и помещиков, и все это
вместе называлось социальной революцией.