Алексей Толстой Сестры

из текста романа были исключены два больших фрагмента. Первый,
в котором анализировались причины войны, в «Современных записках»
открывал главу XIII:
В эти жаркие дни, когда праздное население во всем старом свете развеивало
скуку морскими купаниями, танцами, парусным спортом и любовью, когда более
многочисленное трудовое население с безнадежно-тоскливым однообразием созда­
вало и создавало все новые миллиарды никому уже более ненужных ценностей, когда
еще более огромное, никем не замечаемое, не принимаемое в расчет ни одной со­
циологической проблемой, деревенское население - мужики - доканчивали уборку
хлеба, в это время несколько человек мудрых и лукавых дипломатов тайно от всего
мира переговаривались шифром. Причина переговоров была в том, что правитель­
ство какой-то одной из великих держав во что бы то ни стало хотело начать войну,
но кто именно этого хотел, допытаться было невозможно, все отвечали уклончиво и
отрицательно, а пороховая нить где-то невидимо уже горела, пахло гарью.
Казалось, стоит только найти конец этой зловещей нити, и взрыв будет предуп­
режден, и было тем более удивительно, что он не находился. По всем соображени­
ям - злая воля шла от германского императора, но его дипломаты по чистой совести
утверждали, что войны, во что бы то ни стало, хочет Россия, но русский министр
иностранных дел напрягал все усилия, чтобы предотвратить возможный ультиматум
и т.д. и т.д. Причина этой неясности, главным образом, была в том, что население по
крайней мере четырех великих держав хотело войны, не той, которая произошла, но
войны, как избавления от безнадежно растущего количества вещей. За полстолетия
европейского мира государственные механизмы, военные и деспотические по своей
природе, перейдя на мирное положение, задачей своей ставили не увеличение счас­
тья каждого человека, не развитие духовной его жизни в добре и любви, но произ­
водство им в кратчайшее время наибольшего количества вещей. Эти вещи часто не
нужны были ни тому, кто их делал, ни тому, кто их приобретал. Человек должен
был приспособляться к неимоверно сложной мировой фабрике. Он превращался в
частицу механизма. Ему приходилось урезывать в себе добрые желания и подавлять
яркие чувства, иначе бы он задохнулся в предназначенной ему пожизненно рубрике.
И желания и чувства приходили в состояние первобытное и злое. И даже те немно­
гие, кто собирал жатву на этом рабочем поле, были, более чем кто-либо, во власти
вещей и цифр.
Так новые варвары, с такой торжествующей песней начавшие девятнадцатый
век, беззаботно и шумно перешли границу разумного и с жадностью упились вином
жизни, лукаво им поданным, и захмелели, и сами себе воздвигли жертвенник, и при­
несли брата, и заклали его во имя свое. И, когда была сказана эта безумная формула -
я есть я, - замкнулся круг, и началась гибель: «я», как туман, исчезало, становилось
ничем, нулем, абстракцией. И тогда появилась вещь. И вещь стала всем.
Сильнее всего это человеческое уничтожение сказалось в Германии. Количество
созданных там вещей было неимоверно. Люди задыхались под этим грузом цивили­
зации, и казалось, что, если страна теперь же не будет разгружена, - народ задохнет­
ся. Но история не давала иных примеров разгрузки, кроме войны.
В войне была двойная радость - разрушение вещей и выход человека из нумеро­
ванной рубрики на вольное поле. Война была психологически желанна и неминуема.
Этим только и можно объяснить ту легкость, с которой европейские государства
вошли в состояние военных действий, и быстроту, с какой повсюду прошла мобили­
зация.
И все же в эти последние дни никто ничего не знал и не предвидел. Жизнь была
благоустроена, безопасна и сытна. И миллионы людей томились - одни тем, что
жизнь бессмысленна, как колесо в каторжной тюрьме, другие тем, что жизнь пошла
и надоедлива, как приставшая на улице пьяная, крашеная девка.
 Современные записки. 1920. № 1 (нояб.). С. 20-22.

Каждый молод, молод, молод. - Первые строки стихотворения Д.Д. Бурлюка
(1882-1967) «Утверждение бодрости» (Впервые: Дохлая луна: Сб. стихотворений.
М., 1913):
Каждый молод молод молод // В животе чертовский голод
Так идите же за мной... // За моей спиной
Я бросаю гордый клич // Этот краткий спич!
Будем кушать камни травы // Сладость горечь и отравы
416 Примечания
Будем лопать пустоту // Глубину и высоту
Птиц, зверей, чудовищ, рыб, // Ветер, глины, соль и зыбь...
Каждый молод молод молод // В животе чертовский голод
Все что встретим на пути // Может в пищу нам идти.

(Цит. по:  Поэзия русского футуризма. С. 115)

Была ведь великая она.
И, маясь, молилась за всех,
И верили все племена,
Что несет она миру Крест.
И, глядя на Восток молчащий,
Где горе, снег и весна,
Говорили веря и плача:
«Гряди, Христова страна!»
Была, росла и молилась,
И нет ее больше.
(Эренбург И. Г. Стихотворения
и поэмы. С. 300)

Алексей Толстой ВЛАСТЬ ТРЕХДЮЙМОВЫХ

Алексей Толстой
ВЛАСТЬ ТРЕХДЮЙМОВЫХ
 развернешь поутру газетный лист, а в нем вместо
статей, телеграмм, всего прочего текста, - одна жирная надпись: Все конче­но! И три восклицательных знака.
Если вы кадет, человек, усвоивший программу особого класса, не сущест­
вующего нигде, кажется, кроме России, - класса собственников отвлеченных
орудий производства, т.е. своих собственных голов, одетых, к несчастью для
них, в каракулевые шапки, - то вы только похлопаете меня по плечу, сказав
добродушно: «Поди, посмеши кого-нибудь другого, нам не до смеху».

НА КОСТРЕ
Я слишком близок к современным событиям, и душа моя слишком изму­
чена, но все же осмеливаюсь утверждать, что первого марта 1917 года у нас
произошла не революция, а военный и голодный бунт, как реакция на трех­
летнюю войну.
Со всей видимостью классической революции протекали события;
власть переходила постепенно все к более крайним партиям, от большинст­
ва к меньшинству; были восстания предместий, свержения военной силой
министерств, заговоры военные и заговоры крайних левых, грабежи и под­
жоги дворянских владений; исчезли собственные экипажи, роскошь, съест­
ные продукты, страна наводнилась ассигнациями, появился, наконец, новый
Марат, журналист по профессии, начетчик по происхождению3, и, может
быть, завтра он потребует 200 тысяч голов, было все до мелочей, как пола­
гается быть, и все же это не революция, а реакция на непосильную войну, не
революция, потому что нация во всей своей массе осталась нема и бесстрас­
тна, не подняла сонных век, не выразила иной воли, кроме желания скорого
мира и сытого покоя.
Мы, как раб лукавый, закопали талант свой в землю8, и какой талант!
И терпим возмездие за грех, за лень и совсем невысокое благодушие.
Мы называли - вспомните - добро - пережитком, честность - пресной,
благородство - романтизмом. Мы много смеялись над тем, что достой­
но стыда и отчаяния. Мы обладали всеми пороками, и наш гений слиш­
ком часто сходит в подполье, в банную сырость для задушевной беседы
с чертом9.
Мы были очень довольны своей внутренней свободой, духовным коче­
вьем. Благо, если бы мы были птицы! Но с нас спросится много, и спроси­
лось.
Сейчас мы должны отвечать. Судья - весь мир. С закрученными назад
руками, потупив глаза, ответим за наше воровство.

ЛЕВИАФАН1
Часто приходится слышать: «Если бы не наша революция, то централь­
ные державы были бы разбиты год тому назад. Если бы не этот рохля Керен­
ский, - в июле свернули бы шею большевикам2, ввели порядок в армию и
война была бы окончена к прошлому Рождеству».
На этих «бы» и «кабы», в сослагательном наклонении, строится истори­
ческий взгляд на события у многих и многих даже серьезных людей. И от
«бы» и «кабы» у них опускаются руки: «Да, батенька мой, опозорились мы,
как никто».
А вот, тоже: «Если бы Блюхер не подоспел, то Ватерлоо было бы выиг­
рано Наполеоном и тогда...»3, «А если бы Юлий Цезарь побоялся перейти
Рубикон, то...»4 и т.д.
Можно написать очень интересную книгу: «Всемирная история с точки
зрения “бы” и “кабы”», - но вряд ли она сослужила бы иную пользу, кроме
развития у читателей сильнейшей неврастении.
Левиафан - как всем известно - прожорливое, грузное, свирепое сущест­
во. Воспитывают его боги целыми столетиями, для обуздания насылают вой­
ны, чуму, революцию и пр. От этих встрясок он становится зрячим, организо­
ванным и прекрасным и начинает ревновать к богам. Такова легенда.
Левиафан России, триста лет сидевший на цепях, был страшен. Выпу­
щенный на свободу, он не сразу осознал, что это - свобода, и продолжал ле­
жать неподвижно. А когда почувствовал голод и стал поворачиваться - тыся­
чи просветительных секций в паническом страхе начали бросать ему в брюхо
газеты, листки, брошюры, брошюрки, книги: «Левиафан, Левиафан, помни
права человека». Но он не умел читать и хотел пищи и пищеварения.
Помню лето 1917 года в Москве. Знойные, покрытые мусором улицы.
Неряшливые любопытствующие - «Где, что говорят?», «Где, что прода­
ют?» - толпы людей. Митинги - сборища лентяев, зевак, обывателей, тоску­
ющих по неизвестному будущему, и над задранными головами - «оратель»
с надутыми жилами. И у магазинов длинные очереди ленивых солдат за та­
баком и мануфактурой. Помню чувство медленного отвращения, понемно­
гу проникавшее в меня. Ведь это - заря свободы. Это народ, призванный к
власти. Помню чувство бессильного отчаяния, когда приходили дурные вес­
ти с фронта. Помню, как в дыму запылавших усадеб и деревень почудился
страшный призрак: раскосое, ухмыляющееся лицо Змея Тугарина, вдохнови­
теля черного передела5.
Было ясно, - не хотелось только верить, - в России не революция, а - ле­
нивый бунт. Ничто не изменилось в своих сущностях, качественно осталось
тем же, сломался только, рассыпался государственный аппарат, но все тысячи
колес валялись такие же - ржавые, непригодные.
Было чувство гибели, стыда, отчаяния. И все это поливалось сверху по­
токами слов, ливнями трескучих фраз, проскакивающих через сознание без
следа. Над Москвой трепался воткнутый бронзовому Пушкину в руку крас­
ный лоскут.
Такой Россия не могла жить. Она была ни великой, ни просто государ­
ством, а - табором, хаосом.
Левиафан расправил члены и пополз искать пищи, наслаждаться пищева­
рением. Кто мог его остановить?
Возвращаясь к сослагательной форме, я бы сказал: разве не страшно,
если бы Россия осталась после мартовского переворота удовлетворенной?
Разве сонный, незрячий народ мог быть великим, работать плечо о плечо со старшими братьями?

НЕТ!
Когда читаешь в левых французских газетах, как настойчиво и упрямо
стараются они найти в советской российской республике некоторые досто­
инства, и даже не достоинства, а хотя бы признаки чего-либо человеческого,
и эти признаки отмечают и ими восторгаются, и затем делают жест, полный
негодования, в сторону Колчака и Деникина, как темной силы1 , намереваю­
щейся уничтожить эти, с таким трудом найденные, человеческие признаки,
то невольно приходит в голову, что здесь, на Западе, действительно не знают,
что такое большевизм и русские большевики.
О большевиках писали много, рассказывали об их зверствах, расстрелах,
терроре, о днях бедноты, когда каждый (рабочий, бедняк или вор) мог войти в
любой дом и взять все, что ему понравилось, описывали их тюрьмы, разоре­
ние крестьянства и ужасы вторжения в Крым китайских войск, когда красные
разыскивали офицеров2, убивали детей головой о стену и т.д., и т.д.
До конца дней моих не забуду разговора, прошлой весною в Москве, с
одним видным большевиком из Центрального Комитета.
«...Вы говорите, что все население России страдает? Верно. Но мы ниче­
го поделать не можем, - в наши планы не входит счастье этих Иванов и Пет­
ров. Вы говорите, что все население против нас. Тоже верно, за небольшим
исключением, - но в это исключение входит 75% профессиональных воров,
убийц и любителей легкой жизни. Но мы не должны руководствоваться сан­
тиментальным принципом: правительство для народа. Если нас не хотят, -
мы заставим их захотеть нас. Те же, кто не покорятся, так или иначе погибнут.
Надо понять, что мы не правительство и не власть, - это лишь наши необхо­
димые функции. Мы производим опыт над страной, к сожалению, слишком
мало и дурно приспособленной для этого. Но мы надеемся, года через два,
через три, перенести нашу работу в более культурные страны».
Я знаю, - потому что видел и пережил это, - что большевики, не заду­
мавшись ни на секунду, согласились бы во имя какой-нибудь третьей или
четвертой главы, или даже, на плохой конец, примечания, в будущем томе
«Великой Истории Коммунистического Движения» уничтожить все населе­
ние России. Такое происшествие было бы отмечено ими как печальный и в
будущем маложелательный случай в общем ходе революции, на спасение и
углубление которой они такими лисьими голосами призывают европейский
пролетариат.

ТОРЖЕСТВУЮЩЕЕ ИСКУССТВО
Да здравствует самоопределение народов! Но донских казаков мы выре­
жем, малороссов, Литву, финнов, эстов, поляков, всю Сибирь, армян, грузин
и пр. и пр. вырезать, потому что они самоопределяются, не признавая власти
Советов.
Это «но» - роковое и необычайно характерное. Большевики не знают со­
держательного «да» или сокрушающего и в своем сокрушении творческого
«нет» первой французской революции. У них - чисто иезуитское, инквизитор­
ское уклонение - «но», сумасшедшая поправка. Словно - один глаз открыт,
другой закрыт, смотришь на лицо - оно повертывается затылком, видишь -
человеческая фигура, а на самом деле кровавый призрак, весь дрожащий от
мерзости и вожделения.
Точно так же и с искусством получилось у них «но».
искусству дан декрет - быть хотя и свободным, но определен­
ным, тем, а не иным. И сейчас же, разумеется, нашлись люди, с восторгом
принявшие на себя эту миссию, - это были футуристы.
Они появились в России года за два до войны как зловещие вестники на­
висающей катастрофы. Они ходили по улицам в полосатых кофтах и с разри­
сованными лицами; веселились, когда их ругали, и наслаждались, когда обы­
ватели приходили в ужас от их стишков, написанных одними звуками (слова,
а тем более смысл, они отрицали), от их «беспредметных» картин, изобра­
жавших пятна, буквы, крючки, с вклеенными кусками обой и газет. Одно вре­
мя они помещали в полотна деревянные ложки, подошвы, трубки и пр.
Это были прожорливые молодые люди, с великолепными желудками и
крепкими челюстями. Один из них - «учитель жизни» - для доказательства
своей мужской силы всенародно ломал на голове доски1 и в особых прокла­
мациях призывал девушек отрешиться от предрассудков, предлагая им свои
услуги. (Год тому назад я его видел в Москве, он был в шелковой блузе, в зо­
лотых браслетах, в серьгах и с волосами, обсыпанными серебряной пудрой.)
Над футуристами тогда смеялись. Напрасно. Они сознательно делали
свое дело - анархии и разложения. Они шли в передовой цепи большевизма,
были их разведчиками и партизанами.
Большевики это поняли (быть может, знали) и сейчас же призвали их к
власти. Футуризм был объявлен искусством пролетарским
Так в московскую школу живописи прошли футуристы. Некоторых
из них я хорошо знаю, - они взялись за беспредметное творчество только по­
тому, что не умели рисовать предметов. Союзу художников-футуристов были
отпущены многомиллионные суммы бесконтрольно для скупки и коллекцио-
нированья соответствующих произведений. Отпущены были также суммы на
особое учреждение, где футуристы-поэты пропагандировали новое искусст­
во. Это было кафе, выкрашенное внутри в черную краску, с красными зигза­
гами и жуткими изображениями. Там, на эстраде, поэты-футуристы и учите­
ля жизни, окруженные девицами, бледными от кокаина, распевали хором:
Ешь ананасы, рябчика жуй, -
День твой последний приходит, буржуй2.
Комиссар по народному образованию - Луначарский - был постоянным
посетителем этого кафе.
Футуристам поручили устройство республиканских праздников3. И вот, к
торжественному дню дома сверху донизу завешиваются кумачом (причем в
продаже никакой материи нет, и беднота и буржуи ходят ободранные), трава
и листва деревьев обрызгиваются в голубой цвет, и повсюду расставляются
картоны с такими рисунками, что простой народ крестится со страху. Затем
футуристам же предлагают поставить что-то около 150 памятников4, - денег
на революцию не жалеют.
Так вот, советское правительство объявляет расцвет русского искусства.
Есть чем козырнуть перед Европой. В 1914 году на дело искусства тратилось
правительством 100 тысяч рублей, в 1919 году 100 миллионов. Отсюда крайне
левая пресса делает соответствующий вывод. Европа поражена. А в Петер­
бурге за этот год 18 членов Академии наук умерло от голода и истощения.

ДИАЛОГИ
Первое уравнение людей произошло за время европейской войны, там-
то и родилась в удобопонятной форме эта идея. От главнокомандующего до
последнего сопляка, Михрютки обозного, который, чуть что, - со страху ре­
жет постромки и удирает, куда глаза глядят, у всех оказались одни и те же
кишки, - когда рванет по животу осколком, - кишки эти вываливаются. За­
тем, война создала тактику будущей революции во имя равенства, - то есть -
грабеж.
не о себе говорю, о Михрютке. Он сейчас
главный человек. И он это отлично понимает. В прошлом году несколько та­
ких Михрюток из архиерея суп сварили и попов заставили этот суп кушать.
 Каин во имя Господа Бога убил, в том-то и сила.
Брат его был как птица - чист и светел; срезал горсть колосьев и сжег, вот и
вся его жертва - райский мальчик. А Каин верил в Бога всеми кишками, от
всего своего человеческого, с яростью и злобой. И брата убил в ненависти и к
брату, и к Богу. Убил и убежал, и сошел с ума. И от Каина пошло все челове­
чество, - Авель-то умер отроком. С того мига, когда Каин размахнулся дубин­
кой, - определилась судьба человечества: вечно бежать от самого себя, вечно
сходить с ума и верить неистово. Проследите, - повторяется всегда одно и
то же: - едва только на земле наступает мир и безмятежность, - довольство,
птичья жизнь, - как в человеке пробуждается Каин - ненависть и озверение.
И кончается всегда это каиновой жертвой - революцией. А за революцией -
раскаяние (расшифруйте корень этого слова), - и обезумевший от стыда и
горя Каин падает на землю, хватает невидимые стопы... Проклятие Каина в
неверном пути к Богу: к совершенству через грех...
в России идет лишь предварительная подготовка. Большевики,
в конце концов, те же Маниловы, - мечтают о мавзолеях, а мужик их морит
голодом... Их дни сочтены, само имя большевиков скоро сотрется в памяти...
А вот те, кто придут после них, это будут серьезные люди, не мечтатели.
Первым делом они объявят всеобщее и окончательное равенство. А так как
Михрютки в слова больше не верят, то они разыщут где-нибудь в водосточ­
ной трубе прогнившего насквозь последнего человечишку, в гноище, в язвах,
и посадят эту мокрицу гнусную на трон, и по нему сделают всеобщее равне­
ние. Это будет такой восторг, равного какому не было никогда. Землю зажгут
с четырех концов, сделают ровно. Никаких пролеткультов1 и Шаляпиных,
ничего этого не допустят. Большие города взорвут, чтобы не было соблазна.
И вот когда равенство всех на земле осуществится, тогда начнут строить.
-Что?
- Бараки. Одного типа по всей земле.
- С ванными и ватерклозетами?
- Конечно. Вы чего улыбаетесь?
- Нет, я о другом, - сказал маленький, бросая окурок сигары в огонь, - я
хотел спросить, - кто же будет во главе этой революции?
- Вооруженный пролетариат.
- Значит, высший привилегированный класс все-таки?
- Только на время революции. Диктаторская власть должна быть в руках
небольшого и сплоченного класса.
- А потом, когда кончится революция, куда вы его денете?
- Пролетариат вернется к станкам.
- Назад, равнение по Михрютке?
-Д а.
- А если пролетариат набалуется властью и не захочет возвращаться к
станкам?
- Его заставят вернуться.

Чудак

Девять месяцев минуло со дня пере­

ворота, и Аполлон Аполлонович временами доходил до такого отчаяния, что

плакал горькими слезами на старости лет. Единственному своему собеседни­

ку, молчаливому, мрачному, злому попу Ивану, он часто говаривал: «Пойми

ты меня, - ну, землю у меня отобрали, ну - живу я в бане, питаюсь сушеными

яблоками, - слов нет - трудно, порою - горько, что мужики добра не помнят,

но, честное слово тебе даю, Иван, - считаю это дело в Божьей воле. Иногда

даже думаю, - а, может быть, так-то мне даже лучше: умру, ничего с собой

не возьму. ... Иван, страшнее погибели своей

души - когда погибает Россия. Растаскивают, продают, ничего не уберегают,

ничего им не надо. Мы строили на наших костях, нашими муками построе­

на. Весь свет перед нами шапку снимал. Бывало, - заграницей, - станешь в

гостинице: кто вы? Русский, - и палец поднимаешь. Ведь за моей спиной -

земля, штыки, Император. Ну, бог с ними, с революционерами - не угодили,

плохо хозяйство вели, загордились, думали - по старинке лучше... И я отсту­

паюсь, мне и в бане будет хорошо, беритесь за дело сами. Но берись! Голову

держи высоко! Превознеси имя. А они что делают? Налетели из заграницы:

вали, кричат, все растаскивай. Никакой России не нужно. Отменили

Алексей Толстой МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ

Алексей Толстой
МЕЖДУ НЕБОМ И ЗЕМЛЕЙ
(Очерки нравов литературной Москвы)
 вся Москва была заклеена пестрыми листами бумаги. Черные, красные, лиловые буквы то кричали о ярости, грозили уничтожить, стереть с лица земли, то вопили о необыкно­
венных поэтах и поэтессах, по ночам выступающих в кафе
огромный, раскаленный
полуденным солнцем город, полный народу, питался только этими пестрыми
листами бумаги, расклеенными по всем домам. Недаром во главе управления
страной стояли бывшие журналисты

На солнцепеке изящная девушка, с серыми, серьезными глазами и
нежной улыбкой, - лицо ее затенено полями шляпы - протягивала гуляющим
номер газеты, где с первой до шестой страницы повторялось: «Убивать, уби­
вать, убивать! Да здравствует мировая справедливость!» Так писали бывшие
журналисты, слишком долго, в свое время, сидевшие без дела в парижских
кабаках... Их энергия была так велика, что не подвернись чехословаки, они
расстреливали бы учителей и родительские комитеты за одну только букву
«ять»
В начале революции правительственные извещения печатались на красной бумаге с
содержанием неимоверной, даже телячьей радости. Затем цвет побледнел,
радость поубавилась, но красивых исторических фраз становилось все боль­
ше, больше, покуда не появилась роковая надпись: «Отечество в опасности».
После этого тон круто меняется и прекраснодушную афишу сменяет тороп­
ливый листок: «Всем, всем, всем!» Это уже похоже на выстрел из пулеме­
та, но еще сохранены какие-то остатки демократизма, пробуют обращаться к сознанию, правда, к классовому, но все же сознанию. И, наконец, вместе с террором появляется краткий, повелевающий «декрет», с обязательным обещанием расстрела на месте.
маленький, пухлый, с черно-седыми
кудряшками из-под сдвинутого на затылок канотье; выбритое лицо - сладкие
губы и выпученные глаза - совсем еще недавно стали наглыми и уверенны­
ми; одет в серый пиджачок с карманчиками, башмаки жмут; это представи­
тель новой буржуазии, выросшей на терроре; главное свойство - неуловим.

Вот офицеры новой гвардии - курносые молодые люди, с толстыми губа­
ми, вихрастые, в затянутых френчах и дамских до колена желтых ботинках;
на заломленных картузах кокарда - пятиконечная звезда - пентаграмма, оп­
рокинутая вершиной: знак антихриста.

Вот бородатый профессор из «Русских ведомостей», в чесучовой кры­
латке, не может оправиться от испуга и, узнав, что порция шоколада стоит
десять рублей, протирает платком очки

Вот знаменитый артист, помятый и не похожий днем на самого себя, сер­
дито стучит ложечкой, но лакей, точно окаменев, глядит, как два стриженых
китайца, прислонив к столу винтовки, поедают мороженое

Это был И. Э-рг, поэт и очень странный человек.
До войны и в первые ее годы он жил в Париже, в комнате с разломанной
оконной рамой и незатворявшейся дверью. Зимой в умывальнике замерзала
вода, и он, чтобы согреться, набрасывал поверх одеяла одежду, белье, руко­
писи, книги; спал, не раздеваясь; не стриг волос, чрезвычайно редко умы­
вался; в несколько дней проедал полученные из России деньги - голодал по
неделям; его ветхий костюмчик держался на английских булавках и вырабо­
тались даже особая походка - мелкими шажками - и способ сидеть поджав
ноги, чтобы не обнаруживать изъянов в штанах.
С утра до поздней ночи он просиживал в кафе, в задушевных беседах с
натурщицами и проститутками, или, опустив голову, бродил по Парижу, ни­
чего не видя, натыкаясь на прохожих, бормоча строки стихов; затем покупал
черного табаку, заставлял комодом дверь и писал, иногда не ложась спать
по 2-3 дня.
В его циничных, исступленных, вопленных стихах выворачивалось наиз­
нанку то, что еще недавно казалось прочной, доброй, культурной жизнью. Он
заставлял героев своих поэм совершать преступления и пакости и в тоске и
в отчаянии каяться. И сам он, грязный и обезображенный, каялся и молил о
пощаде. Единого, от кого придет пощада.
Он появлялся в салонах и гостиных, грязный, со стоящими дыбом воло­
сами, читал рискованные поэмы и говорил дерзости. Он восхищался испанс­
кими инквизиторами и мечтал навалить на перекрестках Парижа хворосту и
тысячами сжигать удовлетворенных буржуа, не верящих в Христа и в то, что
мир спасется только жертвой, страданием и любовью.
Им восхищались, потому что это было оригинально, и никто тогда и не
думал, что взъерошенный юноша, сам того не зная, говорил о близкой гибели
уютной, покойной, незыблемой жизни.
под игом более страшным, чем татарское иго,
Россия очищается, и уже начинает по краям ее сиять чистое золото, что пу­
тем страдания, борьбы и целых рек крови, перемолов в великих и тяжелых
жерновах народного духа срам и унижение и весь бред мировой революции,
Россия станет великой. Она была большой - станет великой.
Это был обычный в то время спор: пропала Россия или не пропала,
причем разница между спорящими была только в следующем: у одного не
хватало больше сил предаваться отчаянию и казалось - вот, вот, через две не­
дели (обычный срок) все сразу изменится и будет хорошо, а другой находил
усладу в самом отчаянии, - «удовольствие» придавливать больной зуб, - и
утверждал, что все погибло, сам втайне не веря этому.
 У людей, у всех, исчезло понятие добра и зла, про­
валилось в какую-то прорву. Выгодно - не выгодно, удача - не удача, да - нет,
жизнь - смерть. Вот к чему все свелось, куда уперлась революция. На этом
она и погибла. Значит, с самого начала была какая-то ложь
Захотели свободы - а нашли
рабство. Захотели справедливости, а забыли о милосердии - вышло зверство.
Захотели равенства - вышел грабеж всеобщий. Захотели братства - пришлось
устраивать массовые убиения. Начали революцию, не перекрестившись, без
Бога, - и привели ее к дьяволу. В начале в самом положить бы меру всем ве­
щам - любовь, - получилась бы другая совсем история

Настала революция. Посадов попал в помощники комиссара в Орле, затем
пошел на фронт, 18-го июня был ранен, 5-го июля, читая в лазарете газеты,
схватил нервную горячку, в августе и сентябре удерживал какие-то военные
части в Пинских болотах, был избит, уехал к отцу в деревню и там сидел до
тех пор, покуда не пришлось ночью, при свете пылающего дома, ползти по
конопле, во ржи, через луга, за речку в губернский город.
В Орле свирепствовал террор, по губернии дожигали последних помещи­
ков, отряды Красной гвардии грабили крестьян, мужики закапывали красно­
гвардейцев живыми в землю, в одном уезде помещики и мужики вешали мес­
тные совдепы, в другом совдепы вешали мужиков и помещиков, и все это
вместе называлось социальной революцией.